6
Был чудесный день августа, знойно и сухо. Близилась командировка: утром звонил напарник.
Мальчик остался у бабушки. Мы с Ирой томились в ботаническом саду.
- Лето заканчивается! - сказала она.
- А помните беседку?
- Пойдемте к вам… - проговорила она тихо.
Я взял ее за горячую ладонь, и мы, не сговариваясь, оба пошли быстро.
Когда на диване я снял с Иры футболку, женщина понурилась и сложила на коленях руки. Небольшие груди белели очертаниями купальника на загорелом теле. Острые плечи, худенькая шея. Нервная дрожь ознобила мое тело: она была все тот же робкий ребенок, и мы снова встали у запретного порога.
Ира взъерошила мои волосы. В ее голосе вибрировал возбужденный смешок:
- Мы испохабим единственное, что нас с тобой связывает. Воспоминания детства.
Я пресек пошлости поцелуем.
Затем я действительно ел арбуз на закрытой веранде, меткими попаданиями топил семечки с блестящими спинками в розовом соке на дне чашки. Тут лицо Иры вытянулось и посерело, арбузная вырезка, нанизанная на острие ее ножа, затряслась. Я решил, что она поперхнулась, и вскочил ее спасать. Обернулся в направлении взгляда Иры и перевел дух.
За окном из тюлевого тумана в комнату слепо скалилась зубастая, небритая и нечесаная образина. Сведенным суставом мужик имитировал постукивание в раму, услужливо не производя шум.
- Это Гриша, сосед. Уличный дурачок! Он всегда ходит в куртке с капюшоном. По привычке прибирает наш двор и сад за небольшое вознаграждение. Мой отец его жалел.
- Д-да, - Ира оправлялась от потрясения. - Он не изменился!
Я сообразил: живя по–соседству, Ира тоже могла помнить уличного идиота и его семью. Отец Гриши, сутулый, почти горбатый, левое плечо приподнято, словно он бочком приближался к врагу, работал в нашей школе на какой–то хозяйственной должности и слыл детской страшилкой. Хотя никого не обидел. В холодную погоду он носил подкованные кирзачи и линялый ватник. Мать Гриши, худая и всегда в черном, словно монахиня, казалась выше мужчины. У них были дети - белобрысый мальчик с голубыми пустыми глазками и старшая девочка, будто пришибленная. Когда вчетвером они шли по улице, мы с Ирой пережидали парад злодеев, присев за толстым стволом каштана.
- Его родители умерли. - Я пригляделся. - Гриша действительно похож на отца.
- Я не подумала, что теперь он был бы стариком! - Ира, вымучено улыбнулась. - А сестра? Там еще была девочка. Кажется, глухонемая.
- Рая! Она умница. На ней дом. Без нее Гришу давно б в психушку отправили.
- Представляешь, я думала это мои детские кошмары! Бородатый, грязный мужик в капюшоне копается в углу…
- …и бормочет по–французски! Ты снова путаешь - мужик копается в углу у Толстого в "Карениной"!
Я понес ассигнацию Грише.
7
Наша связь с Родиной (это чудное смысловое сочетание!) продвигалась к благополучному завершению. Иногда воображение баловало меня идиллическими лубками: я возвращаюсь из командировки, слышу детский лепет в глубине двора, а в комнате жена льнет к груди сухопутного моремана, не дожидаясь, пока путешественник сбросит тяжелый рюкзак. Или: мы с мальчиком отправляемся в парк аттракционов, малыш ухватил мою руку теплой ладошкой и что–то сбивчиво рассказывает. Или… какой–нибудь вздор безоблачного супружества.
Эти материализованные воображением символы любви быстро вымарает действительность: привычки взрослой женщины; мальчик, норовивший назвать меня папой и, следовательно, вспоминавший отца; бытовые дрязги - неизбежный спутник даже безукоризненной семьи. Их заменит скучный долг. Это, если повезет, и примерное существование не будет сдобрено враждой и оскорблениями!
Да и что я за жених! Среднего роста, среднего сложения, не трус и не герой - автопортреты, правда, редко бывают удачными. Но, полагаю, знакомые Иры, видевшие нас вместе, через минуту не могли вспомнить, блондин я или брюнет.
Как всякая женщина, которая не милостиво уступает, а великодушно отдает, Ира - умудренный опытом, я знаю! - собственница.
И вдруг она исчезла!
Родины не пришли в парк. Дома я брал и откладывал книгу, прислушивался к шагам на дорожке, высматривал Иру и Сережу в окно. Позвонить? Но я не знал их номер телефона. И не удосужился, - она не спрашивала, - назвать свой. Наказанный за гордыню, я тосковал в своем холодном доме.
Всего сутки, - Ира ушла на закате, - а сколько работы уму и сердцу! Все женщины мира в моем воображении - воплощение коварства и похоти. А удел беззащитных мужчин, вожделенный стакан воды к дряхлым сединам. Желваки ходят, лицо суровеет, из памяти стирается любой след присутствия изменницы! И тут же я иду к почтовому ящику, выглядываю за калитку и на всякий случай проверяю, не нацепил ли по рассеянности замок на щеколду, чего отродясь не делал.
Ира появилась на закате - осунулась! - сказала: у сына жар, - попила чаю и ушла. А я ковырял ножиком для фруктов клеенку на столе, вспоминал обжигающую радость от вида ее соломенного цвета волос, плывших над виноградной лозой, вспоминал ее белое платье и старался унять сладкую боль. На уголке газеты Ира набросала свой адрес и телефон. Словно можно было запросто набрать номер и позвонить этому абоненту.
В день отъезда газета с автографом куда–то запропала. Я отдал ключ Рае - она приглядывала за домом - и уехал, почти уверенный, что с Родиными никогда не увижусь.
8
Трехмесячное путешествие по забытым полустанкам, пустыням, степям и лесам в купейной секции с единственным попутчиком - а с ним все говорено–переговорено! - уже на вторую неделю скучнейшее предприятие. В дороге бывают мгновения, когда все женщины представляются порно–дивами. Родина была не худшей из них.
Мой напарник морил дорожную скуку плетением рыбацких сетей: через известный лишь ему метраж он распускал кружева из лески и снова ткал паутину бессмыслицы. Поэтому моя переписка с Ирой не большая странность, чем рыбалка Деда. Я отсылал письма на собственный адрес, в тайной надежде, что Рая доставит их Ирине.
Письма я составлял трудно по двум причинам. За сутки товарный поезд, бывало, пролетал расстояние, равное году путешествия копытного каравана первоописателей тех мест. И даже обладай я художественным воображением Роборовского, Козлова, Грум - Гржимайло, Рустикелла да Пиза, системными познаниями флоры и фауны Линнея, литературным даром Пришвина, мне бы стоило большого труда дополнить чем–то новым путевые заметки. (Правда, можно буквально копировать описанное другими, как это делал неподражаемый составитель крестословиц Набоков в романе "Дар".) Это первая причина.
Прыгающая строка от поездной качки обрывается в длиннющей горной кишке–тоннеле прибайкальских гор; тоннель охраняют автоматчики. Состав цепляется за карниз обрыва и плывет над хрустальной гладью озера; в тумане завис игрушечный катерок. В наступившем мраке тоннеля, или любуясь природой, я забываю, что хотел написать. Это - вторая причина отсутствия эпистолярных длиннот.
На стоянках мы разгоняли дорожную меланхолию работой: проверяли дизеля, подвагонные аккумуляторы и холодильные машины. Дед по самоучителю сконструировал мне приспособление для писания при тряске. Но этот манжет нарушал интимность пера и бумаги, и мозг так и не примирился с посредником.
Известно: у "влюбленных" мысли совпадают. Ира писала:
"Милая девушка. Она набрала мой номер, и ее брат, он сильно заикается, пригласил меня прийти. От моего визита у нее сделалось постным лицо. Теперь Рая оставляет твои письма в почтовом ящике. Избегает встречи со мной. Она, по–моему, влюблена в тебя. Прежде мне не приходилось общаться с глухонемыми. Дверь была предусмотрительно отперта. Девушка листала Карлейля. Закладкой служил твой снимок! Люди вообще не наблюдательны и, что глупо, высокомерны с теми, кого считают ущербными. Мне всегда казалось: немые читают адаптированные книги наподобие книг для слепых. …Твоя соседка вполне заслуживает счастья. И если бы не ее брат, честное слово, я не представляю, почему бы тебе и ей…" За пассажем Ирины я угадал ревнивое неудовольствие от присутствия чужой женщины в моей библиотеке.
В то же самое время я отвечал Родиной:
"Ребенку" исполнилось двадцать пять. В двадцать Рая вышла замуж. Но со смертью ее матери муж, хитренький сопляк, разумно выбрал между своим покоем и хлопотами о юродивом шурине… Рая закончила филфак университета и перечитала всю мою библиотеку. Отец, страстный букинист, как видишь, кое–чем со мной поделился".
На черном стекле вагонного окна неосязаемый лик Иры. Восемь часовых поясов разницы с Москвой. Могучий Амур - река рек. И только отсвет на фермах моста через бездну смоляной воды, уносящей блеск звезд и само время, обозначает пространство.
"Ты не любишь людей, но принимаешь их такими, какие они есть. Тебя раздражает Сережа. Ты терпишь меня. Я это вижу и не могу уйти! Из ревности! Из желания всех несправедливо отвергнутых доказать, что меня есть за что любить!
Все хорошие люди, - во всяком случае, мои знакомые, - люди с исковерканными, но не ожесточенными душами. В детстве ты не умел мстить. Таким и остался!"
Ира не сетовала на изъяны быта. Ее письма оживлял своеобразный юмор: "В 1790‑е "Письма русского путешественника", в 1891‑м "Остров Сахалин", а в 1990‑е ты!" Она переписала в письмах, - чтобы я запомнил! - свои любимые блюда: жареная картошка с грибами (я как–то обмолвился, что с зауральского детства предпочитаю эту пищу), цвет - зеленый, цветы - декоративные подсолнухи. Все это якобы для какого–то гипотетического конкурса, где ею придуманная комиссия выведывает, хорошо ли мы знаем друг друга.