Она стояла передо мной, стараясь сдержать бурлящий в ней беспричинный девчачий смех. Все было привлекательно в ней: и светлое крепдешиновое платье, и коричневые туфельки на высоком каблуке, и золотистые, коротко остриженные волосы. Глаза, зеленоватые, крупные, поставленные чуть наискось, игриво и вызывающе глядели мне в лицо.
Она спрашивала о подопытных собаках. Их содержали в нижнем полуподвальном этаже, и оттуда доносился их громкий разноголосый лай. Я начал было отвечать девушке обстоятельно, но она слушала меня нетерпеливо, оглядываясь на удаляющихся подруг. И наконец, рассмеявшись, бросила торопливое "извините" и умчалась им вслед.
Показалась она мне тогда существом легким, безмятежным и даже, может быть, чуточку развязным.
Вечером я увидел ее еще раз. Она сидела в институтском парке на скамье. На коленях ее лежал учебник. По раскрытой странице ползла серая мохнатая гусеница. Лицо выглядело унылым, глаза, не мигая, смотрели перед собой.
Я прошел было мимо, но затем вернулся, присел рядом. Вера сделала вид, что не замечает меня.
- К месту привыкаете? - спросил я, чтобы начать разговор. Она вздрогнула, будто очнувшись от своих мыслей. - Вы хотите стать врачом?
Вера взглянула на меня удивленно и неприязненно. Усмехнулась:
- Если б я знала, чего хочу…
От утренней легкости, безмятежности в ней не было и следа. Брезгливо смахнула с книги гусеницу.
- Да вот, представьте себе, не знаю. Смешно? Не правда ли?
- Нет, почему?
- Должно быть, потому, что не умею желать. То есть не совсем так. Хочется очень многого, но только не навсегда… Как подумаю, что именно теперь надо стать кем-то на всю жизнь, так сразу становится скучно, скучно… - Голос ее звучал протяжно, будто она читала стихи. Неожиданно девушка громко расхохоталась и стала очень простой и милой.
- Вспомнила, как одна подруга объяснила мне, почему отказала жениху: "Мне хорошо с ним, а замуж боюсь… Если б на время, а то ведь навсегда. Страшно".
Меня привлекала в ней эта подвижность ума, стремительные переходы от серьезного к ребячеству…
Мы помолчали.
- А вам не кажется, - спросила она, сдвигая морщинки между бровей, - что мы учимся невозможно долго? Одной средней школы десять лет… Откровенно говоря, надоело. Как подумаю: "Еще шесть лет зубрить" - руки опускаются.
- В таком случае - идите работать.
- А вы почему не пошли?
- Я хочу стать врачом. Это моя мечта.
Она посмотрела с хитринкой, прищурясь.
- И только? Да это и не мечта вовсе. Просто вам нужна специальность, чтобы жить. Неужели можно мечтать о таком? Всю жизнь среди больных, слушать их стоны, жалобы, возиться с гноем? - Вера с отвращением поморщилась. - Помните чеховского Ионыча? Так вот и вы лет через двадцать отрастите брюшко, насквозь пропахнете лекарствами, будете передвигаться, опираясь на палочку, и обращаться к больным с заученным участием: "Ну, как мы себя чувствуем?"
Я горячо возразил, что время ионычей безвозвратно ушло, что мы, советские врачи…
Она остановила меня:
- Вы говорите: "Мы, врачи…" Вы на каком курсе?
Я покраснел, но все же высказал ей то, что думал. Больше она меня не перебивала. Иногда она поднимала глаза, как будто желая рассмотреть меня получше, и мне казалось, что вот-вот она рассмеется и скажет иронически: "Забавно". Когда я замолчал, она вздохнула:
- Завидую. У вас все так ясно! Ни одно желание не перелетает через частокол. Помните, откуда это?
И опять иронически двинула уголками губ.
Вот эти иронические губки, ее какая-то отдаленность, словно она была лет на десять старше, злили меня, но вместе с тем и предостерегали от особой откровенности. Был порыв сказать ей о моей мечте, о Смородинове, но я вовремя догадался, что ей это покажется смешным. Да и разве я обязан перед ней оправдываться?
Незаметно стемнело. Над нами вспыхнул фонарь. Вера спохватилась:
- Боже мой, как мы заболтались! Мне пора. Вы проводите меня?
Жила она на окраине города, за полотном железной дороги. Мы шли какими-то незнакомыми мне улицами. Иногда ее локоть или платье прикасались ко мне, и тогда очень хотелось взять ее под руку. Но я не смел. Потом мы стояли перед ее домом, под низко нависшими ветвями вяза, и в воздухе пахло цветущим табаком и резедой. Впрочем, дома не было видно, только из тьмы смотрело на нас единственное освещенное окно, задернутое голубой занавеской.
- Знаете, кем я хотела бы стать? Киноактрисой. Но даже пытаться не стоит: конкурс там безумный, - призналась Вера.
Прежде мне не случалось провожать незнакомых девушек и, расставаясь, я не догадался условиться о следующей встрече. На другой день, когда мне захотелось увидеть ее, я не мог найти ни улицы, ни дома.
Встретились мы только осенью в институте. За те летние месяцы, что мы не виделись, она повзрослела и, кажется, стала еще привлекательнее. Вера почему-то обрадовалась мне. Мы стали встречаться.
На всю жизнь запомнился чудесный октябрь того года. Листва уже пожелтела, но еще не опала, в небе стояли тонкие перистые облака. Вечерами мы приходили в сквер на берег Волги. Зажигались огни бакенов. Вера склоняла голову мне на плечо, замирала, будто к чему-то прислушиваясь. Я гладил ее мягкие волосы. Она не избегала моей ласки, но и не отвечала на нее. Однажды заметила недовольно:
- Ты поглаживаешь меня, как кошку. - Озорно рассмеявшись, порывисто привлекла меня к себе и поцеловала в губы. - Вот так надо… - Спросила шаловливо: - Не умеешь? Да?
Ошалевший от счастья, я стал целовать ее щеки, губы, глаза. Она отстранила меня ласково, но решительно.
… Вагон спит. Только в тамбуре, куда я выхожу курить, наталкиваюсь на двоих. Это влюбленные. В тамбур, в неплотно прикрытую дверь хлещет сырой ветер, но они не замечают его. Прильнули друг к другу.
А я все курю, вспоминаю. Вера все дальше и дальше…
ЧЕЛОВЕК В ПОДТЯЖКАХ
Тонкий, худой старик сидит против меня. Он в нижней рубахе, в подтяжках. Бледные пальцы его плотно обхватили стакан. Он посасывает чай, причмокивает узкими губами. Я читаю, а ему, должно быть, хочется поговорить. Он вздыхает и брюзжит:
- Света порядочного и то нет. Разве это электричество? Сущее издевательство.
Голос у него жидкий, почти женский. За окном темно. По стеклу медленно, как слизняки, ползут капли дождя. Закладываю книгу. Старик поспешно обращается ко мне:
- На родину следуете?
Я отвечаю, что кончил медицинский институт, еду в деревню на работу.
- Сами пожелали или по распределению? - участливо осведомляется он.
- Сам.
- Прижала жизнишка?
- Никто не прижал.
Он хлебнул чаю, посмотрел с притворным простодушием.
- И не страшно в даль сибирскую? - Укоризненно качает головой. - Молодость - вот и не страшно. А она-то, глушь, хоть кого укатает: сегодня мороз, назавтра буран, то выезд к больному, то по квартирам ходи.
- На то я и учился. А кто вы?
- Сие существа разговора не касается. Однако жизнь я знаю. Седьмой десяток завершаю. А что, в городе нельзя было задержаться?
- Было место - отказался.
Собеседнику моему почему-то становится весело. Он смеется, обнажая бледно-розовые, мертвые десны протеза.
- И… да, весьма романтично: служить на благо, отдать все силы… И, впрочем, не ново. - Резко обрывает смех, смотрит на меня осуждающе. - Это от начитанности, - продолжает он поучительно. - Молодой человек обязан, пока силы есть, к верхам жизни пробиваться, лбом лед ломать. В наше время сие называлось карьерой. А вы, извините за выражение, сами головой в прорубь тискаетесь. Весьма непрактично. Вы на какие оценочки институт закончили?
Он умолкает, на мгновение задохнувшись. "Должно быть, эмфизема легких", - думаю я и отвечаю:
- На пятерки.
- Ну вот, видите, батенька. С пятерками - и вдруг в Сибирь. Вам бы ученую дорогу выбирать, а в Сибирь пусть едут какие поплоше. Третий и четвертый сорт…
- Что ж плохого в Сибири?
- Боже! - воскликнул он с досадой. - Да все! Все! - Загибая пальцы, он принимается перечислять: - Зимой либо мороз, либо вьюга. Среднего не бывает. Лето придет - комар, продохнуть нельзя. Народ серей серого. Дикость и неуклюжесть повсеместные.
- Серость и дикость?! Не верю.
- Многие не верили. Однако впоследствии пыл-жар вьюга посдула. И с вас посдует. Сибирь! - Он многозначительно поднимает указательный палец, торжественно повышает голос: - Слово-то какое! Вы образованный, может, читали, как выразился некий европейский путешественник еще в восемнадцатом веке? "Сибирь, - писал он, - сие суть бескрайняя темница, и один звук имени ее подобен свисту бича". Сильнейшим образом сказано!
- Так то в восемнадцатом веке, - возражаю я.
- Однако с тех пор она южнее не переместилась.
- А люди?
- Что люди? Все те же. Рабы плоти своей тленной. К тому ж, через палец сморкаются… Э, да что толковать. Через год, другой сами, молодой человек, волком взвоете.
- Зачем вы все это говорите?
- Только лишь ради перспективности.
- Пугаете?
- Ни-ни. Зачем пугать? Сами испугаетесь, придет время. Спокойного сна.
Кряхтя, он лезет на верхнюю полку, ложится ко мне спиной. Теперь в полутьме видны только перекрещивающиеся темные полосы его подтяжек.