- Я все равно буду сниматься, - заявила Надя. - Весь этот год я играла в народном театре при ДК "Коммунаровец", и наш режиссер пообещал, что устроит для меня пробы на "Мосфильме".
- Знала бы ты, какую за это придется платить цену, - глядя на её сверкающие от возбуждения глаза, с горечью произнес Вовка.
- Ну и пусть, - упрямо встряхнула она темными кудрями. - А я все равно своего добьюсь, вот увидите! Ради искусства я готова на всё…
Меня же, честно сказать, гораздо больше интересовало то, на что готова моя Катенька, поэтому, оставив её подружку на попечение Иванова, я всецело посвятил себя блондиночке. Я вспоминал всякие смешные истории из недавней школьной жизни, изображал, корча рожи, своих бывших одноклассников, перевирал слышанные от приятелей занимательные и героические случаи, заменяя настоящих героев на себя и Вовку, словом - старался, как мог, попутно выведав, что моя собеседница тоже записалась в театральную студию ДК "Коммунаровец" и со следующей недели начинает ходить туда на репетиции.
- А где это? - поинтересовался я.
- В районе метро "Электрозаводская", минут десять ходьбы от метро.
- Так это же рядом со мной! - обрадованно воскликнул я, хоть это было абсолютно на другом конце столицы. - Пожалуй, на днях я тоже заеду и запишусь. Будем вместе играть Отелло и Джульетту. Или наоборот - Ромео и Дездемону, это неважно… Ну а после я буду тебя провожать домой, а то знаю я эти вечерние электрозаводские улицы…
Мы классненько так посидели, я с Катюшкой даже выходил раза четыре потанцевать, ощущая при каждом прижатии, как в меня упираются упругие конусы её грудей, ну а потом мы еще часа два, а то и больше, бродили по ночному городу. Перед самым же выходом из кафе девчонки захотели пить, и я, пощупав наугад остававшиеся в кармане деньги, попросил официантку принести нам бутылку минералки.
- "Нарзан" или импортную? - задержалась она на секунду возле столика.
- "Нарзан", - повернувшись к ней, ответил Вовка и, как мне показалось, что-то быстро сунул ей в раскрытый блокнот, - но если можно, то чтобы он был холодным и со вкусом "Ркацители".
- У нас всё можно, - быстренько захлопнула блокнот официантка и через пару минут действительно поставила нам на стол бутылку запотевшего от холода "Ркацители".
- Мы с вами в расчете? - неуверенно уточнил я, беря в руки высокую студеную бутылку.
- Всё в порядке, - улыбнулась она и отошла к другому столику.
- А ты мастак! - засмеялась Надя, повернувшись к Иванову. - Умеешь превращать воду в вино!
- Случается иногда, - сказал он, поднимаясь с места.
И, захватив со стола бутылку, мы весело вышли на вечернюю московскую улицу…
Глава восьмая
РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
Пожалуй, описывать ту нашу ночь в деталях я не стану - во-первых, никому, кроме нас самих, наши перехихикивания, касания да недомолвки не могут быть интересны, а во-вторых, я и сам почти ничего из неё толком не запомнил, кроме нескольких обалденных поцелуев возле ее подъезда. Зато через пару дней я и на самом деле разыскал этот зачуханный "Коммунаровец", темной глыбой возвышающийся над одной из грязных площадей в получасе ходьбы от метро "Электрозаводская", и записался в театральную студию. Еще этот козел, руководитель, не хотел меня принимать! Начал всякую фигню выспрашивать, в каких, мол, я до этого кружках участвовал да в каких, говорит, амплуа выступал. Ромео, говорю, играл в школьном театре. Монолог с черепом в руках произносил. На английском языке. "Tо be or not tо be?" Сейчас, мол, я его уже не вспомню, а тогда у меня, скрытая от зрителей этим самым черепом, была перед глазами записочка с текстом, да еще наша англичанка из-за кулисы слова шептала…
Записал-таки, зараза. Хотя и предупредил, что первое время еще на меня посмотрит. Козел…
А что мне его смотрение? Мы созванивались с Катей, где встретиться, и три раза в неделю ехали на "Электрозаводскую", где нас часа по два подряд заставляли, растягивая рот, повторять слова "ма-ла-ко" или "ха-ра-шо", имитировать крики домашних птиц и животных, а то изображать типы увиденных на улице прохожих. Где-то уже через месяц после начала занятий Катя начала выходить на сцену в маленьких эпизодических ролях без слов или с односложными репликами, меня же наш Уютин - ну, тот зараза-режиссер, что не хотел меня в сентябре записывать в студию - держал в черном теле аж до самой середины ноября, хотя мне очень хотелось участвовать вместе с Катей в сценическом действии, чтобы она, видя, с каким восторгом принимает меня театральная публика, тоже оценила мою разностороннюю талантливость. И вот, выбежав наконец-то в одной из массовок на сцену, чтобы на две-три секунды появиться перед настоящим, наполненным зрителями залом, я умудрился споткнуться о какой-то дурацкий выступ в полу и, грохнувшись со всей свойственной мне неуклюжестью, завалил на актеров торчавшую посреди сцены высоченную, хотя вовсе и не тяжелую, тумбу, чем довел зал до восторга, а нашего режиссера до бешенства. После этого, ясное дело, мне пришлось прервать мою артистическую карьеру и посещать ДК "Коммунаровец" только в качестве зрителя.
Но надо сказать, что за те несколько месяцев, пока я репетировал своё будущее явление зрителям "Коммунаровца", произошли и некоторые другие события, как связанные с нашей театральной студией, так и не имеющие к ней никакого отношения. После своего провала в университет Вовка устроился на работу в журнал "Земля и глина" литсотрудником отдела "Кладовые недр", где занимался обработкой материалов, присылаемых в редакцию геологами-поисковиками и директорами приисков, а однажды опубликовал в нем и свою собственную заметочку о работе в геологической партии в Забайкалье.
- …Боже мой, они же всё сократили! - сокрушался он в ответ на мои поздравления с публикацией. - Они выбросили самое главное! Ведь я писал о том, как, работая в полевых партиях, я понял, что главная кладовая России - это не её недра (которые, кстати сказать, уже почти полностью исчерпаны), не её вырубленные леса, отравленные гербицидами поля, загаженные промышленными стоками воды, и даже не ее научный потенциал, а её - дух, то есть те, заключенные в людях, СИЛА и ВЕРА, энергоемкость которых, если так можно выразиться, несоизмерима ни с какими другими ресурсами державы…
Он написал также большую работу под названием "Старость же - суть грехи", в которой, опираясь на труды и жизнеописания великих старцев, доказал, что время есть понятие нематериальное, и появилось оно в жизни только с вхождением в нее категории греха. Грехопадение Адама и Евы - вот та первая точка хронометрического отсчета, которая появилась в мире, не знающем понятия времени. И с каждым человеческим грехом шкала Вечности начала дробиться и покрываться зарубками: "через день после пьянки", "на другой год после войны", "за шесть месяцев до своего второго срока", "три часа спустя после убийства" - и так далее. Человек, писал Вовка, не грешит только при сотворении молитвы, когда он находится в единении со своим безгрешным Создателем, а это значит, что молитва является тем единственным в мире процессом, при совершении которого время исчезает. Не случайно великие молитвенники доживают до самых преклонных лет, и даже после их смерти мощи их остаются нетленными, то есть - не поддающимися времени…
Не знаю уж, почему, но эту его статью не приняли ни в "Журнал Московской патриархии", ни в "Православную беседу", ни даже в "Науку и религию". Он, правда, снес это весьма спокойно и даже было принялся за написание новой работы, но вдруг ни с того ни с сего ушел из своего журнальчика и уехал в Забайкалье к дядьке.
Я тогда еще бегал ради встреч с Катей в эту дурацкую театральную студию, и первое время приводил с собой несколько раз и его, но он, едва только взглянув на нашего Уютина, сказал, что это первостатейный подлец и мерзавец, которому не то что молодые таланты, но нельзя даже стадо овец на минуту доверить, и что такие люди рано или поздно обязательно становятся преступниками, а то и убийцами.
Игорь Семенович тоже с первого взгляда невзлюбил Иванова и, увидев, что Надя разговаривает с ним, устроил ей шумный нагоняй за то, что она притаскивает на репетиции кого попало. А надо сказать, что я давно уже заметил, что между ним и Надей существует отнюдь не творческая связь. Однажды мне довелось видеть, как Надя выскочила из его кабинета вся раскрасневшаяся, взлохмаченная и в скособоченной кофточке - я даже заикнулся тогда, не случилось ли, мол, чего, но она раздраженно дернула головой и взглянула на меня с такой неприязнью, что я уж и не рад был, что встрял.
- Иди! Иди! Я сама обойдусь!.. - прошипела она, отворачиваясь.