10
Хоть мы и молчим, но все-таки это не то что быть одному, как тогда. Он этого не знает. Человек не может быть один, как медведь. Человек не может быть один и здесь, и там, внизу. Почему? Потому, что ждет для себя чего-нибудь от других? Или потому, что сам должен для них что-нибудь сделать? Как он тогда разглагольствовал о дружбе и любви: "Мы любим тех, кому сделали добро, и не любим того, кому сделали зло". Черта с два! Как раз наоборот. Кто нам делает добро, того мы любим, а кто делает зло - нет. И не потому, что мы им сделали зло, а потому, что они нам его сделали. "Давать всегда приятнее, чем брать. Когда отдаешь человеку всего себя, ты становишься лучше, чище, а значит, обогащаешься, получаешь сам". Складно как у него все это получается... на словах. Получишь с тебя! Это можно с человеком таким же, как ты сам. А договориться на словах, как он пробовал, об этом нельзя. Бесполезно.
Вот с ней не нужно было договариваться, она все понимала. Очевидно, это должно еще подкрепляться любовью или общими интересами, общим делом. С ним у нас нет ни того, ни другого. А с ней было. Было, но я не мог тогда этого оценить, принимал за должное, за обычное.
... - Свой голос, что ли, послушать? Ну что ж, давай, поговорим, - сказал я вслух. Прозвучало это страшно, как у сумасшедшего. Просто мороз по коже пошел.
Я встал и вышел к собакам.
- Аю, - говорю, - иди сюда, поговорим. Подошли оба, хвостами виляют, а Аю меня лапой, лапой...
- Ты можешь, Аю, что-нибудь сказать?
Не может, только хвостом крутит.
- А ты, Ит?
Облизывается, тянется.
- А я вот могу, да не с кем. Оба вы сукины дети. Поняли? Вы сукины дети. Что, неправда? Правда.
А сам к себе прислушиваюсь. Нет, опять не то. Лучше уж молчать. Думать ведь - это то же, что и говорить. Но когда думаешь, совершенно один много дней подряд, получается, что разговариваешь сам с собой. Начинаешь смотреть на себя со стороны, как будто нас двое.
"Кто ты, зачем ты здесь и для чего ты есть вообще?"
"Я человек, как все. Здесь я работаю, даю метеосведения. Из них составляется прогноз погоды, например. Это нужно людям. Вот для этого я и есть".
"Врешь. Все ты врешь. Плевать тебе на прогноз. Ты хочешь жену и детей, не это, а другое большое дело в жизни, хочешь быть сильным. Почему же ты этого не делаешь?"
"Так все сложилось, не я виноват в этом".
"Опять врешь. Ты мог все сделать как надо, но ты не захотел".
"Я не знал тогда..."
И все это в тишине. Лишь ветер завывает и шумят деревья. Если бы вышел "орел", а не "решка", он наверняка рехнулся бы здесь один.
...Ученый зашевелился, встал. Принес мясо, налил в кастрюлю воду, развел огонь и сел чистить картошку. Значит, дело не так уж плохо, простыл немного, и все. Ишь ты, лук кладет, перец, лавровый лист... Научился. Второго, видно, не будет готовить. Ничего, перебьемся.
Пока варится суп, он сгорбившись сидит на кровати. Сидит и смотрит в огонь. Вид у него грустный, куда девалась вся гордость и спесь. Теперь он стал самим собой, без всякой рисовки.
Тогда он сказал:
- Не думай, что я спас тебе жизнь: спасая тебя, я спасал и себя. Один я мог и не выбраться оттуда.
- А я и не думаю, - ответил я. - Что же тебе было еще делать?
Он взглянул на меня удивленно и обиженно. Ему хотелось излияний благодарности, от которых можно великодушно отказаться. Но он увидел, что я понимаю его, смутился и сразу перестал смеяться.
Сколько же времени я был в лавине? Секунд пять, шесть? Не больше десяти. А будто час, не меньше. Только я подумал: "Стоп! Надо выходить на скалы, здесь может пойти", как раздался хруст отрыва лавины, склон уходит из-под ног, меня сбивает и несет. Вот кинуло головой вниз, и мелькнула мысль: "Все!" Но тут же я оказываюсь на поверхности и, держа винтовку поперек тела, кручусь, кручусь, стараюсь выкатиться налево, к скалам. Как сорвало рюкзак, не помню. Наверное, когда бросило вверх ногами. Я увидел только скалу на повороте кулуара и нацелился на нее. Но меня ударило об эту скалу (хорошо, не головой) и потащило дальше. А я кручусь и кручусь все в одну сторону. Удар, еще удар, лязгнула винтовка, и я остановился. Поджал ноги, собрался в комок и замер, вцепившись в скалы. И только когда затих грохот, я понял, что лежу на краю скальной полки. Достаточно одного неправильного движения, и я полечу вниз. Тогда я осторожно взялся правой рукой за выступ повыше себя, опробовал его, подтянулся и встал на колено. Потом на ноги, сделал два шага и сел. Тут я, наверное, потерял сознание, потому что не помню, что было дальше. Помню только, как услышал его крик и хотел ответить, но не мог. Губами шевелю, а голоса нет, сдавило все. Пошли камешки по той стороне кулуара, и я услышал шкрябанье триконей: он спускался. Тут я крикнул. А потом его голос совсем рядом.
И ведь не он, а я попал в лавину. И не случайно - я-то козла волок, а он, как всегда, сзади шел. А после этого: "Не думай, что я спас тебе жизнь..."
Когда суп был готов, он поставил кастрюлю на стол, достал себе тарелку, налил и стал есть, смотря в окно. Я отодвинул его ноги дверкой стола, взял себе тарелку и тоже сел обедать. Суп получился вкусный.
11
Есть мне не хочется, но сварить что-нибудь надо. Встаю через силу и иду на склад. Склад у нас богатый. С осени завезли по нашему списку все, что мы заказывали. Конечно, всего мы не съедим, но и пропасть не пропадет, сдадим при расчете. Насчет мышей у нас теперь спокойно: в складе живут горностаи. Это лучше любой кошки. А мясо подвешено.
Поссорились мы из-за мышей. Уж из-за чего-чего... А всего-то хотел я растолковать ему, почему мышь съела своих детенышей. С научной точки зрения. Нашел он мышиный выводок на складе, поймал мышь и посадил все семейство в ящик под стекло, а на следующий день в нем оказалась одна только мышь. Явление не такое уж удивительное. Я ему популярно объяснил, что такое может случиться с нормальными самками самых разных млекопитающих животных. После рождения детеныша мать сразу же вскрывает, прокусывает, плодную оболочку, лижет ее и постепенно заглатывает. Затем перегрызает пуповину. Но иногда у животных (в том числе и у многих домашних - у свиней, кроликов, кошек) удаление плаценты на этом не останавливается, вслед за ней всасывается и проглатывается пуповина, а затем распарывается брюшко детеныша.
Бывает же, что самки просто избавляются от больных или мертвых детенышей, поедая их. При этом они делают точно такие движения, как и в первом случае, и начинают пожирать своих детенышей от пупка. Есть пример, когда самка ягуара съела в зоопарке своего двухмесячного уже котенка только потому, что он был хилым. До этого у нее все котята бывали здоровыми. Тут к материнскому инстинкту примыкает уже закон естественного отбора.
- Откуда ты все это знаешь? - спросил он не без ехидства. - Тебе ягуариха рассказывала?
- Читал я, понимаешь, читал. Это называется эрудиция.
- Ерундиция это называется, - обозлился он. - Ты читал, а я сам видел, собственными глазами. Она съела их от злости. Мне она ничего не могла сделать за то, что я ее поймал, так она от злости съела своих детей. Потому что она зверь неразумный.
Я ему свое, а он мне свое. Хоть кол на голове теши. Суеверие какое-то дикое.
Делаю только суп. Если ему мало, пусть жарит мясо. Но он съедает две тарелки и опять заваливается с книгой. Со стола никто не убирает. Единственно, что он сделал сегодня, это покормил собак. Отрубил два куска мяса и бросил им. И вот мы опять лежим молча, и каждый думает о своем. Молчание стало невыносимым. Лучше уж спор, ругань, чем это упорное, угрюмое молчание. Может быть, поговорить с ним? Но что толку? За зиму не смогли договориться... И потом, он первый должен уступить. Ведь я болен, он это отлично знает.
Почему так случается?! И даже между близкими людьми. Ломают семью, бросают детей, не могут понять друг друга. А мы ведь мужчины. Конечно, лучше всего было бы нам разойтись. Но куда уйдешь?! Работа моя не окончена, метеослужбу тоже не бросишь. И потом, позор...
Когда я обнаружил его жульничество с наблюдениями, моему терпению пришел конец. Меня просто затрясло. Я подбивал показания за декаду и наткнулся на это мошенничество, на этот ненужный обман. Он как раз вошел с улицы и начал снимать ватник.
- Скотина ленивая, сволочь, пьяница! - закричал я на него.
В первый момент он растерялся от неожиданности, и ватник так и остался у него на одном плече. Потом побагровел, глаза прищурились.
- Ты чего орешь, сука? - проговорил он медленно сквозь зубы. - В морду тебе дать?!
- Ты не наблюдал вчера, это и ежу ясно!
- Ну и что?
- А то, что я не намерен скрывать эту подлость и сегодня же сообщу об этом Покровскому.
- Вот как?! Покровскому? - Он сбросил ватник и шапку на пол. - А если я сейчас придавлю тебя как вошь?!
И он пошел на меня. Я вскочил, а он схватил меня за куртку на груди, приподнял и швырнул в угол. Я больно ударился головой о печку. В глазах потемнело. Под руку мне попался топор. Сжав его в руке, я поднялся, и мы встали друг против друга, как две собаки, готовые по первому движению противника вцепиться в горло. Я ждал, когда он меня ударит, а он сказал:
- Брось топор, паскуда!
Если бы он меня ударил, я бы зарубил его топором. Ведь он сильнее меня в два раза. А потом, я весь трясся.
- Брось топор, говорю! - В голосе его звучала угроза, но она уже была не страшна. Момент, когда я, не отдавая себе отчета, мог ударить его топором, уже прошел.
Но он может еще повториться... Зловещая тишина, это напряженное молчание могут лопнуть в один прекрасный день, как детский шар.