- Удобно, удобно, все удобно, - перебила меня Людмила. - Вы можете взять любую икону, выбирайте что хотите. Хоть все забирайте. Проходите, смотрите, выбирайте, что вам понравится, а я сейчас. - Она пропустила меня в большую комнату, где были сложены иконы, а сама пошла к ребенку, который во время нашего разговора беспрерывно плакал.
Сначала, ничего не трогая, я внимательно осмотрелся. Пелены нигде не было видно. Тогда я стал перебирать сложенные в углу домовые иконы. Они были мне знакомы, и я перекладывал их, ища пелену. Перебрал все и хотел уже было браться за большие иконы, когда вошла Людмила. Вместо халата на ней было красивое платье, она причесалась и превратилась в довольно привлекательную молодую женщину. Правда, несколько вульгарную.
- Ну, выбрали что-нибудь? - спросила она.
- Меня интересует только эта вышивка. Не знаете, где она?
Людмила порылась в шкафу, открыла сервант, заглянула за диван.
- Не видать, - сказала она. - Может быть, среди икон?
Мы перебрали все храмовые иконы, которые я еще не смотрел, но пелены не нашли.
- В другой комнате ее не может быть? - спросил я, теряя надежду найти пелену.
- Нет. Туда эту грязь я не допускаю. Сдалась вам эта вышивка! Возьмите что-нибудь другое. Смотрите, сколько тут этого добра.
- Да, но мне нужна только эта пелена.
- Чего в ней хорошего?! Старая, грязная тряпка. Да еще рваная.
- Разве она рваная? - насторожился я.
- Бахрома у нее оборвана. Этот идиот все приставал ко мне, чтобы я ему сделала кисточки для бахромы. Все нитки искал подходящие.
- Да, кистей у нее не хватает. Только я не помню сколько, - говорил я как можно равнодушнее, а сам весь похолодел от страха.
Мне казалось, я выдаю свое волнение, и она это чувствует. Когда говоришь убежденно и сам веришь в то, что говоришь, люди невольно поддаются твоей убежденности. Когда внутри у тебя сомнения и ты только делаешь вид, что убежден в своей правоте, люди моментально это чувствуют. Моя мама всегда узнавала, говорю ли я правду или лгу. Людмила, кажется, ничего не заметила.
- Четырех кисточек там всего не хватает, - сказала она и добавила: - Давайте диван отодвинем, может быть, за диван упала. Один раз у нас так было.
Я бросился ей помогать, но ни за диваном, ни в самом диване мы ничего не нашли. Опять заплакал ребенок. Людмила вышла и вернулась с дочкой на руках.
- Ну что? Будете брать что-нибудь? - Очевидно, ей стало уже надоедать. - Этот гад уехал и мне ни копейки не оставил. Забирайте хоть всё.
- Нет, спасибо. Вы извините меня за беспокойство, ради бога.
- Ничего не купите? Так я все выброшу к чертовой матери! Мне давно осточертело это барахло. Пока Гришки нет, возьму и выкину всё на помойку. Никто не подберет. А с ним, дураком, все равно жить не буду. Псих настоящий. Он умный, а я дура, не понимаю, что каждая такая икона тысячу стоит. А сам ни разу ни одной штуки не мог продать. Кому они нужны? И в Ленинград возил, и в Архангельск, да все обратно привез. Иностранцы не покупают, потому что вывезти не могут, а русским они задаром не нужны. Один раз сюда приезжали из Москвы, хотели кое-что взять, так он такие цены заломил, что они смеялись. По пятерке, говорят, за штуку возьмем, да и то не всё, а только шесть икон. Не отдал. Наверное, и вышивку эту сейчас с собой взял. Иначе где же ей быть? Хотите, берите всё по пятерке. Но только сразу все, чтоб ни одной не осталось. Можно запаковать и в багаж сдать.
- Понимаете, меня интересовала только эта вышивка.
- Сколько бы вы за нее дали? Я пожал плечами:
- Отдал бы все, что у меня есть с собой. Оставил бы только на дорогу.
- А сколько же у вас с собой? - ничуточки не смущаясь, спросила Людмила.
- Рублей семьдесят - восемьдесят, - ответил я. А сам подумал: "Может быть, она торгуется? Может быть, пелена у нее и она хочет продать ее подороже?" Поэтому я спросил на всякий случай: - Вы отдали бы за эту цену?
- Конечно, отдала бы, - ответила она, - на кой она мне черт нужна?!
- Скажите, пожалуйста, - спросил я, - вы не помните, что написано на ней с обратной стороны?
- Там по-старинному написано, - ответила Людмила, покачивая дочку из стороны в сторону. - Знаю только, что-то про Строгановых.
- Жаль, что мы ее не нашли...
- Да он взял с собой, это точно. Икон не повез, с маленьким чемоданчиком поехал, а ее взял. Куда ей еще деваться? Все время здесь валялась.
- Тогда, может быть, еще не все для меня потеряно, - сказал я совершенно искренне, - Григорий должен позвонить мне. Да я и сам могу найти его в Ленинграде. Я буду там завтра.
- Скажите, что он может сюда не приезжать. Пусть едет сразу к своей мамочке. Это гад, с которым жить невозможно. Тихая сволочь, все исподтишка, точно как его мамочка. Кулаки проклятые! Всё деньги копит, по рублику собирает, по копеечке. Мотоцикл с коляской купил - мало ему! Давай ему "Жигули"! У ребенка теплого одеяльца нет, стыдно на улицу выйти. Я уж про себя не говорю. За два года, что мы живем с ним, один халат только купил. И то к свадьбе. Приедет, я ему дверь не открою. Так и скажите. Пусть катится к своей мамочке! А иконы я выкину. Сволочь проклятая!
- Зачем же так... Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать. - Я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. - До свидания, - сказал я, - еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать недостающей кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.
- Я и не искала, - ответила она сердито, - нужно мне очень!
- А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?
- С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.
8
Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая на следующий день, сразу же начать поиски Адарова. Но разыскивать его мне не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, предложил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться.
- Вы один дома? - поинтересовался Григорий.
- Один. Вы знаете, у нас такая жизнь... Жена целый день в своей больнице, уходит чуть свет. Мы даже слова не успели друг другу сказать. Теперь только в субботу и расскажу ей о своих впечатлениях.
- А когда вы приехали?
- Ночью, воркутинским.
- Как вас найти? - спросил Григорий.
- Канал Грибоедова, восемь. Это в центре, недалеко от Невского и рядом с Русским музеем. Старинный двухэтажный дом с колоннами, бывший иезуитский колледж. Парадное у нас закрыто, - объяснял я, - вход со двора, подъезд номер два. В нем всего четыре квартиры, две внизу, а наша на втором этаже. Квартира одиннадцать, в левом углу. У нас там свет не горит, да это ничего, найдете.
Когда он вошел, обычно приветливая к гостям Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было. Охотничьи собаки ласковые животные, и наша раньше себя так никогда не проявляла. Ну, бывало, порычит, полает иногда, а здесь прямо бросается и норовит укусить. Пришлось увести ее в другую комнату, где она еще долго лаяла и скреблась в дверь.
- Ее можно простить, - сказал я напуганному Григорию, - она ждет щенков, поэтому и нервничает.
Он неодобрительно покачал головой.
На самом деле причина тут совсем в другом. Люди, которые привыкли видеть собаку только на цепи и воспринимать ее как скотину, приносящую пользу хозяйству тем, что она сторожит его, такие люди всегда боятся собак. А собаки это удивительно тонко чувствуют. Я не знаю, каков тут механизм, как собака понимает, что человек ее боится, то ли само поведение его говорит об этом, то ли испытывающий страх человек выделяет какие-то специфические запахи, то ли и то и другое вместе, но всякая собака сразу и безошибочно определяет страх. На человека, который ее не боится, собака не бросится. Конечно, если она специально не обучена этому.
Я провел Григория в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся рассматривать картины, мебель, бронзу, экспозицию финифти и мелкой пластики - словом, все, что составляло в целом кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Я люблю показывать свои коллекции знатокам, но не таким гостям, как Адаров, которые старинную бронзу называют латунью, а фаянс - фарфором. Если предметы искусства ничего не говорят человеку сами по себе, то короткие объяснения здесь не помогут. Можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод не способен "объяснить" произведение искусства. В лучшем случае он может рассказать о своем восприятии этого произведения искусства или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Но искусство тем и сильно, тем и прекрасно, что в каждом из нас оно порождает свои собственные, единственные и неповторимые мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же чувства пробуждают в душе Адарова его иконы. Ведь раз он собирает их, значит, они говорят что-то его душе. Неужели он занимается этим только ради денег?
- Мебель у вас красивая. Старинная, - говорит Григорий, оглядываясь по сторонам, - теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Всё скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.
О господи! Ну что тут скажешь... Но я подавил в себе раздражение.