- Воображаю, что скажет твой Мекк. Газетами он торговал, скажи пожалуйста. Пумсовы ребята вон тоже торгуют фруктами. А то и рыбой. Тебе ли не знать?
- То они, а то я. Я торговал газетами. Зарабатывал себе на хлеб. Ну хочешь, спроси Цилли, она целыми днями из дома не выходила, она тебе скажет, что я делал.
- Сколько же ты зарабатывал, марки две в день?
- Случалось и больше: мне хватало, Герберт.
Те трое не знали, что и думать. Ева подсела к Францу.
- Скажи-ка, Франц, ты ведь знал Пумса?
- Знал.
Пусть выспрашивает, Францу теперь все равно. Остался жив - и то ладно!
- Ну, и что же? - Ева ласково погладила его руку. - Расскажи, что у тебя было с Пумсом?
- Да выкладывай все, чего там! - взорвался Герберт. - Я-то ведь знаю, что у тебя было с Пумсом и куда вы ездили в ту ночь. А ты думал, я не знаю? Да, Да, ты с ними ходил на дело. Мне-то что? Меня это не касается. Но только как это так получилось - с ним ты якшаешься, с прохвостом этим старым, а сюда и носа не кажешь?
- Видал какой! - рявкнул Эмиль. - О нас он вон когда вспомнил…
Герберт сделал ему знак, тот осекся. А Франц зарыдал. Не так громко, как тогда в клинике, но тоже безудержно, навзрыд. Рыдает, захлебывается, мечется по подушке. За что его так? По голове треснули, с ног сбили, выбросили на ходу из машины, под колеса… Руки будто и не было. И остался он калекой… Герберт и Эмиль вышли из комнаты. Франц долго еще плакал. Ева то и дело утирала ему полотенцем лицо. Наконец он затих и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Ева подумала, что он заснул. Но тут он снова открыл глаза и говорит:
- Сделай одолжение, позови Герберта и Эмиля. Те вошли, понуря головы. Спросил их Франц:
- Что вы знаете о Пумсе? Вы его знаете вообще? Те переглянулись, ничего понять не могут. Ева потрепала Франца по руке.
- Да ты ведь его и сам знаешь, Франц.
- Нет, вы скажите, что вы о нем знаете?
- То, что он отъявленный мошенник, - отвечает Эмиль, - и что он отсидел пять лет в Зонненбургской тюрьме, хотя заслужил все пятнадцать, а то и пожизненную. Знаем, какими он фруктами торгует.
- Он и не торгует фруктами, - проговорил Франц.
- Да, уж он больше по части говядины.
- Но послушай, Франц, - сказал Герберт, - ты же не с неба свалился, ты и сам мог догадаться, что он за человек.
- Я думал, что он в самом деле фруктами торгует.
- Ну, а зачем ты пошел с ним в то воскресенье?
- Мне сказали - едем за фруктами. Потом, мол, на рынок их свезем.
Франц лежал совершенно спокойно. Герберт наклонился над ним, заглянул ему в лицо.
- А ты и поверил.
Франц снова заплакал. На этот раз почти беззвучно, не раскрывая рта. Ну да, он спускался в тот день по лестнице, какой-то чудак ему повстречался - все выискивал в записной книжечке разные адреса, - потом он, Франц, пришел к Пумсу на квартиру и передал его жене записку для Цилли.
- Конечно, я поверил. Я только потом уж догадался, что меня поставили на стрему, и тогда…
Те трое растерянно переглянулись. Судя по всему, Франц говорил чистую правду. Просто невероятно! Ева вновь коснулась его руки.
- Ну, а потом?
Хватит в молчанку играть. Все скажу! Пусть все знают.
- Потом я хотел уйти, да не смог, вот меня и выбросили из машины, потому что за нами погнались тоже на машине…
Сказал - и больше ни слова. Чего же еще? Попал под ту машину, - как только жив остался! Они же меня "убрать" хотели… Франц перестал плакать, успокоился, стиснул зубы - лежит не шелохнется…
Вот и сказал. Теперь они все знают. И все трое сразу поняли, что это правда. Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен… И еще один вопрос задал Герберт:
- Скажи мне вот что, Франц, и мы сейчас же уйдем: ты только потому не приходил к нам, что хотел по-честному газетами торговать?
Но больше Франц не в силах был говорить. Подумал только: "Да, я хотел по-честному жить. Я и остался порядочным до конца. И обижаться вам нечего, что я к вам не приходил. Вы как были, так и есть мои друзья. Я никого из вас не выдал…" Не дождались они ответа и тихо вышли из комнаты.
Потом Франц принял снотворное и снова заснул. А они втроем спустились вниз, в пивную, и долго сидели там молча, не глядя друг на друга. Ева вся дрожала. Ведь Еве Франц приглянулся, еще когда он с Идой жил. Но Франц в то время не бросил Иду, хотя та уже затеяла шашни с бреславльцем. Теперь Ева живет хорошо, Герберт для нее все что хочешь сделать готов, но Франца она все еще не забыла.
Герберт заказал на всех горячего грогу, они залпом осушили стаканы, и он заказал по второму разу. Выпили, и снова молчат. Ева вся - как лед, мороз по коже пошел, от затылка по спине, даже к бедрам, сжалась она в комок, ногу на ногу положила. Эмиль сидит подперев рукою голову, жует губами, причмокивает языком, глотает слюну. Потом не выдержал, отхаркнулся и сплюнул прямо на пол. Герберт Вишов, молодой, ладный, молодцевато сидит на стуле, точно в седле, ни дать ни взять - ротный на параде, лицо застыло, ни один мускул не дрогнет. Так и сидят они все: Вишов, Эмиль и Ева - сами не свои, ничего не видят, не слышат. Будто рухнули стены кругом, ворвалась холодная мгла и окутала их. А мысли их были наверху - у постели Франца. Как магнит, притягивает их думы к себе постель больного.
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.
Герберт обернулся к остальным и хрипло произнес:
- Кто это мог сделать?
Эмиль: - Ты о чем?
- Кто его из машины выбросил?
Ева: - Обещай мне, Герберт, что если ты до него доберешься, то…
Герберт: - Не беспокойся! И как это такую гадину земля носит? Ну, погоди же!
Эмиль: - Нет, ты только подумай, Герберт, что же это такое?
Нет, лучше не думать, не говорить об этом. Ева дрожит вся, лепечет, словно пощады просит:
- Герберт, Эмиль, да сделайте же что-нибудь! Душно. Дышать нечем! Есть жнец, Смертью зовется он…
- Легко сказать "сделайте", когда не знаешь, что к чему, - заключил Герберт. - Сперва надо дознаться, кто это. В крайнем случае мы всю Пумсову шайку провалим!
- Тогда и Франц погорит?
- Я говорю - в крайнем случае. А вообще-то Франц тут с боку припека, это же и слепому видно, и любой суд поверит. Да и доказать нетрудно это: ведь выбросили его из машины. Иначе не стали бы выбрасывать.
Его передернуло. Вот сволочи! Ну, мыслимое ли дело?
- Мне он, может быть, и скажет, кто это сделал, - вслух подумала Ева.
Но Франц лежит и молчит как истукан - слова от него не добьешься… К чему мне все это? Руки нет, новая не вырастет. Выбросили меня из машины - чего уж тут! Слава богу, голова хоть цела. Что-то надо делать, как-то надо жить. А перво-наперво надо на ноги встать.
В эти теплые весенние дни Франц набирался сил. Ему еще не разрешали вставать, но он встал и пошел - ничего! Герберт и Эмиль всегда при деньгах - тащат ему все, что доктор скажет и что он сам захочет. А Франц хочет поправиться скорей, и ест и пьет за троих, и не спрашивает, откуда у них берутся деньги.
Порою они толкуют между собой о том о сем. Но в общем все о пустяках - о Пумсе при Франце не говорят ни слова. Вспоминают о Тегеле и частенько об Иде. Жаль ее, конечно, совсем ведь была молоденькая. Но как-то раз Ева сказала, что Ида все равно бы плохо кончила. Словом, между ними все так же, как до Тегеля, словно ничего и не произошло с тех пор - не соскальзывали крыши, и не пел Франц на чужом дворе и не клялся, что со старым покончено и что станет он теперь порядочным, не будь он Франц Биберкопф.
Он лежит спокойно или сидит - слушает и сам говорит о том о сем. Иногда заходят старые знакомые, кто с подружкой, а кто с женой. Они калякают с Францем как ни в чем не бывало. Что же тут особенного - вышел парень из Тегеля и попал в аварию. Где и как - ребята не спрашивают. Сами знают, такая уж работа у них, рискованная. Попадешь в передрягу, того и гляди угостят свинцом, а то и вовсе шею свернут. Но все равно лучше уж так жить, чем хлебать баланду в тюрьме или доходить от чахотки. Это же ясно!
А тем временем и Пумсова шпана пронюхала, где Франц. Что, приходили за Францевой корзиной? А кто? Это они сразу разнюхали, - Вишов человек известный. Герберт и чихнуть не успел, как те уже разузнали, что Франц лежит у него. Конечно - ведь они ж с Францем старые друзья. Выжил Франц, оказывается, руку только ему отняли. Повезло парню! Жив-здоров, ходит уже, как знать, не ровен час, выдаст их всех. Крепко они обозлились на Рейнхольда - вот, идиот, кого к нам привел! Но тронуть его все же не решились. Его голыми руками не возьмешь - они и раньше его побаивались, а теперь подавно. Перед ним даже старик Пумс пасует. Рейнхольд парень отчаянный. Поглядеть - душа в пятки уйдет. Морда - желтая, страшная, морщины на лбу словно ножом прорезаны. Сразу видать - больной он и до пятидесяти не дотянет. Такие вот дохлые - они самые отчаянные и есть. От такого только и жди, что сунет руку в карман, вытащит пушку. Убьет - не моргнет глазом.
Но что ни говори - поганое это дело с Францем. Ведь надо же - уцелел, подлец!
А Рейнхольд только головой качает да посмеивается:
- Сидите, ребята, не рыпайтесь. Не пойдет он доносить! Что, ему жить надоело? Мало, что руку потерял?