– А мы в поясе ушьём – и ладно будет… – тут же нашлась бабушка. – Сымай.
Всё было ушито, подогнано, насколько возможно прилажено, прикрыто сверху рубашкой, и всё равно такого дикого и телесного (в поясе брюки доставали чуть не до груди, подтяжки резали плечи), и душевного ("как клоун") дискомфорта я ещё не испытывал. И, придирчиво глянув на себя в зеркало, откровенно приуныл.
– Да куплю я тебе завтра брюки, куплю, – сказала мама. – Когда стемнеет, никто и не заметит.
– Когда стемнеет! Когда ещё стемнеет? Не раньше десяти! А меня уже ждут! И танцы – до одиннадцати!
– Ну и сиди дома! – рассердилась бабушка. – Ишь, генерал какой выискался!
– Скажи ещё – космонавт!
– И скажу!
– Мотоциклетного шлема не хватает, – вставил Митя.
– По шее захотел?
– Ладно! По шее… В зеркало на себя посмотри. Жених, а всё – по ше-эе!
– И чей это, интересно, он жених? – состроил презрительную мину Митя.
– А ты вообще помалкивай. Иди, и через пять минут проверю, какой у тебя порядок.
– Пойдем, баб, мы с тобой тут лишние. Не переживай. Женюсь и заберу тебя к себе, – сказал он и положил бабушке руку на плечо.
– Ишь, шутник тоже!
– Почему – шутник? Я серьёзно.
– Ну пошли, коли так… Порядок, что ль, у тебя в комнате наводить? Ай, хитрец!
Они ушли. А я, насилу высидев до начала сумерек, побежал через сосновый бор к Паниным. Разумеется, никого не застал. Вообще никого дома не оказалось.
"Неужели всем скопом ушли?"
И я направился к парку. В сосновом бору, через который шёл, безраздельно царствовала ночь. Тёплый воздух, насыщенный запахом хвои и трав, пьянил голову, сердце бешено стучало.
Танцы были в самом разгаре. Народу тьма и на площадке, и вокруг. Стайка пшанцов сновала вокруг с крапивой в руках в поисках очередной жертвы. Обыкновенно это были те, про которых пели "никто не приглашает на танцы, никто не провожает до дома". Когда все танцевали, они сидели у деревянного ограждения на скамьях, которыми была обнесена двумя полумесяцами площадка. Их-то, точнее какую-нибудь одинокую "тихоню и не модную совсем", и донимали пшанцы. Просовывали через ограду под лавкой куст крапивы и жогали по ногам. Что тут начиналось! Визг, брань, плевки – всё в изобилии и полном аксессуаре летело в сторону отбежавших на безопасное расстояние и картинно покатывающихся от хохота шалопаев. Но порой и им доставалось, поскольку нарывались они и на таких, которых все же приглашали и провожали. Тут уже было не до смеха. И событие развивалось примерно так. "А ну иди сюда-а! Я кому сказал? Догоню – хуже будет". И это действительно было так. Поэтому всё завершалось чувствительными пинками под зад, так что даже у некрасивых и немодных вызывало жалость. "Ну ладно! Хватит!" Затем следовал увесистый подзатыльник и окончательное примирение. Шалопаи с позором покидали поле сражения. Откуда мне это известно? А сам когда-то таким был. Да-а! И пинки получал, и подзатыльники. Если тебя засекли, скрываться бесполезно. Всё равно когда-нибудь попадёшься. Так что не всё для меня тут было тайной. Танцевать я, конечно, несколько раз пробовал сначала дома, потом один раз в школе – этот… шейк… Танцевали его обыкновенно под "квадрат", под четыре аккорда на гитаре. Перед новогодним балом было дело. Митя мне аккомпанировал на фортепьяно, а я с полчаса дрыгался. Под конец спросил: "Ну как?" Он поднял большой палец кверху и сказал: "Вэри вэл!" И я ему поверил… И бил же я его потом, после бала, приговаривая: "Вэри вэл, да, вэри вэл?"
В общем, на танцплощадку я подниматься не стал не только из-за штанов. И пошёл вокруг, внимательно вглядываясь в однообразно прыгающую в такт музыке толпу.
– Ба-а, знакомые всё лица!
– Теть Оль? Здрасте! И вы здесь?
Госпожа Панина, обмахиваясь кустиком сирени, стояла в гордом одиночестве под тополем. Тусклый свет от фонаря тенями играл на её неожиданно не то помолодевшем, не то поглупевшем лице.
– И я здесь. Не видишь, что ли?
– А дядя Лёня?
– Не слышишь, что ли?
И только теперь я обратил внимание на виртуозную импровизацию соло-гитары.
– Чё вытворят-то, а, чё вытворят!
В деревянной раковине-сцене, возвышавшейся на метр над толпой, стоял с гитарой Леонид Андреевич. И, надо прямо сказать, смотрелся он настоящим мэтром. Об импровизации и говорить нечего. Один только Вячеслав Широков у нас мог посостязаться с ним в мастерстве. Госпожа Панина была вся ревность и восторг.
"А где, – хотел спросить я, – остальные?"
И тотчас увидел Машу, танцующую быстрый танец возле эстрады. И заметил лишь потому, что все вокруг на неё оборачивались, поскольку танцевала она не так, как все, а так, как у нас ещё не танцевали, так сказать, по-питерски. Через неделю все девчонки будут танцевать так же! Новенькое же всегда заразительно. В ту минуту на неё, очевидно, и обратил внимание Глеб. И когда Леонид Андреевич своим замечательным, ни на кого больше не похожим баритоном то ли в шутку, то ли всерьёз объявил:
– А теперь для той, которой среди вас нет, но она есть, исполняется её любимая песня – "Снегопад!" Кавалеры приглашают дам! Дамы приглашают кавалеров!
Послышался счёт барабанных палочек и за великолепным проигрышем послышались слова песни из знаменитых "Девчат", только не по роману Кочнева снятых, а по роману сына Демьяна Бедного, Бориса.
Снегопад, снегопад, снегопад давно прошёл,
Словно в гости к нам весна опять вернулась.
Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась.
И госпожа Панина мечтательно улыбнулась.
И я было заслушался. Мне самому нравилась эта песня. Но тут такое приключилось! Без преувеличения! Произошло немыслимое для наших палестин событие: Mania не пошла танцевать с Глебом. И каким образом! Только представьте себе! Леонид Андреевич ещё объявлял, а Глеб, уже спрыгнув с эстрады, на виду у всех подошёл с гордо поднятой головой, потряхивая спускавшимися до плеч, как у Леннона, волосами, к сёстрам, небрежно кивнул и произнёс (Люба потом рассказывала), вопросительно глянув на Машу: "Мы ещё не знакомы? А жаль! Танцуете?" – "Я так понимаю, вы тут поёте. Ну, так идите и пойте". Глеб неестественно усмехнулся. "Прикол?" И взял, было, за руку Веру, но она со всей злостью выдернула её. "О! О!" "И знаешь, Никит, весь из себя такой, цыкнул сквозь зубы – и пошёл". Это был полный аут!
– Тёть Оль! Дядь Лёня-то, а, дядь Лёня!
– За что и полюбила…
И, как сказал бы поэт: и дымь сирени отуманила глаза.
8
– Ой, девочки, держите меня! – увидев меня, выдала Люба, когда танцующие оттеснили их к ограждению.
Вера стиснула губы. Mania хоть и посмотрели на меня с любопытством, но ничего экстравагантного, видимо, не нашла. Во всяком случае, не сказала ни слова. И я ей за это был благодарен.
– Мам! – крикнула Вера. – А папа-то!..
Госпожа Панина мечтательно улыбнулась и покачалась в такт песне.
– Никит, пригласи маму! Не видишь, ей танцевать хочется? – крикнула Люба.
– Я тебя сейчас кой-куда приглашу! – огрызнулся я.
– Стиляга!
"Девочки, пойдёмте отсюда?" – должно быть, что-то вроде этого сказала Mania и крикнула:
– Теть Оль, мы уходим!
– Отцу скажите!
Через пару минут мы были вместе. Когда закончился "снегопад" и лирические герои навсегда ушли "по переулку", к нам присоединился с сиявшим, как заметила ревнивая Ольга Васильевна, "как у Фонвизина", лицом Леонид Андреевич, и мы всей гурьбой двинули к дому. Нам вдогонку неслось в исполнении Глеба:
От зари, до зари,
От темна, до темна -
О любви говори,
Пой гитарная струна!
Ла-ла-ла, ла-ла-ла
Аа-ла-ла-а, ла-ла-ла!
Ла-ла-ла, ла-ла-ла
Аа-ла-ла-а, ла-ла-ла!..
Не знаю, как остальные, но я понял, для кого он старался. А уж он старался, о чём свидетельствовали свист, визг и улюлюканье восторженной толпы.
– Эх, где мои семнадцать лет! – воскликнул Леонид Андреевич.
– А мои двенадцать, – отозвалась Ольга Васильевна.
– Мама в папу в пятом классе влюбилась! – вставила Люба.
– Ещё бы! Кот ещё тот!
– О-ольга Васильна! Как вам не ай-яй-яй?
– А то нет!.. Нет, девчонки, не ходите замуж: за музыкантов!
– А за кого, за сынков профессоров? – не преминула кольнуть Люба.
– Или за комбайнёров… – не без намёка вставил Леонид Андреевич.
Я что-то такое слышал про колхозный картофельный роман. Совершенно невинное, глупое, что-то вроде сохранённой до свадьбы открыточки к Первомаю или Восьмому марта из самой далёкой деревни, куда однажды, ещё учась на повара, ездила с подружкой Ольга Васильевна, в самую, так сказать, страду и послевоенный относительный голод. Ну, и пострадала вечерок или два под "саратовские страдания". И всё! И ничего более! А поди ж ты!
– А что? – тут же огрызнулась принимавшая всё всерьёз и глобально Ольга Васильевна. – По крайней мере, им теперь в посевную и уборочную хорошо платят! Не то что некоторым!
– Н-да. Где мои семнадцать лет… – совершенно другим тоном произнёс Леонид Андреевич.
– Помалкивал бы, вечный юноша!
Маша с сёстрами помирали со смеху. Одному мне было не до смеху. И не только Любины колкости были тому причиной, но и штаны, которые при ходьбе опускались на подтяжках, мешая шагать, и мне то и дело приходилось их поддергивать. И руки сунуть в карманы не мог: они были под мышками. А тут ещё Леонид Андреевич стал подливать масла в огонь.
– А ты чего рубашку выпустил? Ну и видок!
– Модится, чай… – хмыкнула Ольга Васильевна.