Было воскресенье, а стало быть, относительное затишье транспортных потоков самого большого и беспокойного города России. Даже северная столица в сравнении с белокаменной казалась провинцией. Ширина и длина проспектов, название улиц (Неглинная, Волхонка, Малая Бронная, Сретенка, Охотный ряд, Садово-Каретная, Цветной и прочие бульвары) поражали воображение всякого впервые прибывшего, как и моё в тот далёкий памятный день. За время учёбы в Москве ко всему этому я, разумеется, привык и вскоре совершенно спокойно, без прежнего глазастого любопытства передвигался в людских потоках. Не поражали уже ни отделанные мрамором и мозаикой станции метро, с бронзовыми статуями строителей коммунизма, ни количество соревнующихся друг с другом театров, ни столичный шик ресторанов, в которых приходилось играть, ни ломившийся от обилия продуктов, вечно забитый покупателями Елисеевский гастроном, ни обилие и скорость распространения сплетен. Москва быстро надоедала, порою до изжоги, до наплевать на всё, но стоило уехать, и буквально на третий день тебя начинало тянуть к этому непрестанному движению, погоне за ускользающей из рук удачей, за очередной премьерой спектакля или фильма, за потрясающей новостью, статьёй, за газетным или журнальным бумом, за всякой свежей песней, пластинкой (как справедливо заметила Цветаева, а дочь с музыкальною торжественностью воспроизвела: "Москва – какой огромный / странноприимный дом! /Всяк на Руси бездомный – / Мы все к тебе придём…"). Казалось, тебе не достаёт какого-то механического завода, с которого начинался каждый новый день ("Вставай, вставай, кудрявая… страна встаёт со славою…"). А какое удовольствие доставляло радение на концертах тогдашних кумиров отечественного рока, а потом самому заводить толпу децибелами и закидонистыми текстами популярных песен! И всё это когда-то была моя Москва!
Добирались до Шереметьева чуть больше часа и за всё время пути, практически, ни о чём не разговаривали. Дочь, чутко уловив во мне ностальгическое настроение, ни о чём не спрашивая, во все глаза смотрела по сторонам. Москва в её представлении, как и в моём когда-то, была городом больших надежд. Увы, и тогда, и теперь только через Москву можно было выбиться в люди, прорваться на большую сцену. Весь шоу-бизнес крутился тут. Только в отличие от прежнего времени, финансовыми делами теперь заправляли продюсеры. Иначе деньги. Как, впрочем, и во всех остальных сферах искусства. Представители бизнеса жировали, производители культурных благ если не нищенствовали, то были целиком и полностью зависимы от распорядителей капитала. К ним мы пока не совались, хотя имелся среди них один мой хороший знакомый, да и не с чем было пока. Женя, понятно, так не считала. Несовершенство до поры до времени неспособно видеть своего несовершенства. И пока несколько раз подряд не опалит крылья, не успокоится, всё-то кажется ему, обходят его другие, бездарные, с набитыми карманами денег. На самом же деле – это далеко не так. Я знал это по собственному опыту. Но кого и когда из молодых интересовал чужой, а тем более родительский опыт?
И вот мы летели в далёкий Китай, чтобы, может быть, в очередной раз обжечь крылья самонадеянности и мнимой самодостаточности.
И это не пустые слова. Накануне поездки у нас произошла очередная ссора. И даже дошло до того, что я готов был отказаться от поездки – пропадай посланный на оформление заявки хоть и небольшой, но всё-таки аванс, проживание, слава Богу, оплатить ещё не успел, а также и билеты, – и всё из-за пресловутой самоуверенности. "Буду петь "Сказку", – науськанная провинциальным "кульковским" режиссёром, вопреки моему совету упрямо твердила дочь. И тогда я сказал: "Хорошо, пой, но только без моего участия". "Как?" – "Так! Я в Китай не лечу". "Ну почему?" – "Извини, я не нанимался оплачивать чьи-либо амбиции". И тогда Женя завелась всерьёз: "Да? Тогда я возьму кредит и полечу одна!" – "Да ради Бога". В тот же день я получил по электронной почте совершенно безграмотное, написанное в горячке письмо, что-то вроде: "Я готова отказаться от всех богатств мира ради вспыхнувшей в моём сердце надежды". И далее: "Ты просто должен в меня верить, как верил до сих пор. Ты только верь, и увидишь, я подыму Россию с колен". "Эка, – подумал, – куда их занесло (в одиночку она бы до такого никогда не додумалась). Да тут прямо дурдомом пахнет". И написал обстоятельный ответ, что подымать Россию с колен удел Жириновских. И потом, кто знает, в каком положении ей лучше быть – на коленях перед Богом или плотно стоящей в теплушках по прихоти очередного спасателя человечества? И чем это, интересно, ты собираешься поднять Россию с колен – уж не десятком ли недовведённых до ума ученических опусов? Два дня стояло гробовое молчание. Вселенная как будто замерла в тревожном ожидании вместе с томящейся от июльской жары природой. Я даже облегчённо вздохнул – глядишь, и денежки останутся целыми и невредимыми, тем более, нам их катастрофически не хватало, – как вдруг появляется укрощённая буря – на себя непохожая, отводящая в сторону глаза. "Па, ну прости-и". Сколько раз приходилось слышать эти слова из детских уст прежде! "Ладно, иди поцелуемся", – отвечал я в былые времена. И, полные неизбывной вины детские глазки, преображаясь в одно мгновение, сияли счастьем. Но теперь я не знал, что на это ответить. Во всяком случае, нужны были хотя бы какие-то гарантии. И прекрасно понимая это, дочь на моё молчание откликнулась предложением: "Ну, можно же встретиться и всё вместе обсудить". "Что именно?" – "Что петь". "Я уже сказал своё слово. Никакой зауми китайцам не надо. Нужна лирика и здоровый оптимизм, типа есенинского "Коня"". На этот раз Жена промолчала. Я принял это за согласие и буквально за несколько дней до последнего срока оплаты перечислил деньги за проживание и оплатил с помощью банковской карты электронные билеты на прямой самолёт до Пекина и обратно через Киев (так оказалось на треть дешевле). Когда же перед отъездом спросил, какие фонограммы взяла, Женя ответила: "Все". Мол, на месте виднее будет, какие лучше.
И это была уже не первая наша стычка, как и не первое участие в конкурсе.
А всё началось года назад, когда, можно сказать, от безысходности я занялся неблагодарным шоу-бизнесом, а конкретнее, продвижением дочери на эстраду. Всё сошлось к одному: гибель Ани и, как вспышка молнии в беспросветной тьме, яркий сочинительский талант Жени, тогда как перед этим всё как-то вяло перетекало из поиска одной формы самовыражения в другую. Натерпевшаяся за свою хоть и недолгую супружескую жизнь, Женя шла, как буря, напролом и, казалось, не было силы, которая могла бы её остановить. Я даже поначалу испугался, даже пытался отговорить, пока, наконец, не понял, что не отговаривать надо, а помогать. И с не меньшим, чем у дочери, рвением занялся налаживанием прежних связей. Не так и много их осталось. Можно сказать, почти ничего. Так что вся надежда была на талант, который надо было ещё развивать и развивать, а время для развития, казалось, было упущено. У дочери было только музыкальное училище. И это бы ладно, да имелась более существенная причина, препятствовавшая обучению, – четырёхлетняя дочь, а это означало, только заочная форма обучения оставалась единственно возможной. И надо такому случиться, как назло, именно в тот год в нашей консерватории отменили заочный факультет по классу композиции. Попробовали мы сунуться в оконченный мною московский "кулёк", но тут всё упёрлось в проживание, и тогда я посоветовал Жене поступить в местный "кулёк" на заочное отделение режиссуры театрализованных представлений и заняться частными уроками вокала у опытного педагога. Постепенно вышли и на хорошего аранжировщика – песни буквально на глазах преобразились. Теперь не стыдно было показаться с ними на любом конкурсе, и тут как раз подвернулся первый, проходивший в одном из ночных клубов. Еженедельно результаты конкурса освещались одним из областных телевизионных каналов. Я посмотрел пару передач – совершенное убожество, и всё-таки сказал дочери: "Съезди". И хотя конкурс подходил к концу, после прослушивания Женю сразу ввели в финал и два раз показали по телевизору.
Так впервые после длительного перерыва я вновь оказался лицом к лицу с эстрадой, а точнее, на гала-концерте. Случилось это в конце декабря прошлого года. Заваленные непрекращающимися снегопадами улицы стояли в задымлённых морозным туманом огнях. Убирать снег не поспевали, а потому мы долго не могли припарковаться. Наконец, пробили дорожку в глубоком снегу. Выбрались на кое-как утоптанный тротуар и направились к клубу.
Женино выступление, без всяких сомнений, было самым ярким. И вечернее, в зебру, чёрное платье было как никогда к лицу. Была Женя, как уверяли все, в маму – красавицей. Да ещё так получилось, что гала-концерт совпал с её днём рождения. Узнав об этом, хозяева заведения после записи телевидением концерта организовали презент. Когда после отъезда телевидения мы поднялись, арт-директор, довольно милый и скромный молодой человек, вдруг объявил в микрофон, что среди участниц гала-концерта находится именинница, и назвал Женю по имени. Послышались аплодисменты, притушили свет, и через весь зал официант пронёс на подносе торт с зажженными свечами. Свечи Женя задувала в полной тишине, и когда погасла последняя, тишину погружённого в полумрак зала вновь всколыхнули аплодисменты. А потом арт-директор объявил: "А ещё в подарок имениннице будет исполнена песня". И когда стоявшие во время концерта на подпевке девчата спустились с низких подмостков и, став рядом с нашим столиком, запели, я обратил внимание на руки одной из них. И только ночью понял, кого напомнили они мне: такое же чувство острой жалости и нежности в свое время вызвал во мне контраст самого прекрасного для меня на свете лица и сбитых рук после стирки в корыте моей Ани, когда мы после рождения Жени на лето выехали в деревню моих родителей. И это было более чем странно, потому что долгое время мне казалось, что всё это я забыл, и на тебе…