Из клуба я побежал домой. Уложил фотоаппарат в коробку, где хранился его заводской паспорт (кстати, узнал совсем недавно, что "ФЭД" – это Феликс Эдмундович Дзержинский), взял свой (без паспорта вещи на комиссию не принимали) и улетел в город. Удача поначалу не сопутствовала мне. В комиссионке сказали, что деньги выдают лишь после продажи. "Если надо сразу, идите в ломбард. Но там вы даже пятой части не получите". Я отошёл к окну магазина и стоял в невесёлом раздумье. В это время мне и улыбнулось счастье. Толкавшийся рядом со мной во время комиссионной оценки толстячок лет сорока, подойдя сзади, тихонько предложил: "Сорок". И я, не задумываясь, отдал.
Деньги я спрятал в потайной, внутренний, пришитый накануне к поясу кармашек. Так что не страшны были теперь ни воры, ни грабители. Но сердце моё всё равно колотилось от страха. Ещё бы! Такой огромной суммы я отродясь в руках не держал. И всю обратную дорогу казалось, что на меня смотрят так, будто я от них чего-то скрываю или откуда-нибудь сбежал.
Дома я убрал деньги в самый дальний угол выдвижного ящика письменного стола, предварительно положив в конверт, прикрыл сверху тетрадками. Спать, из предосторожности, лёг с закрытым окном. За ночь меня два раза грабили – не по-настоящему, а во сне, но всё равно я чуть не умер от страха. Встал как чумной. Казалось, совсем не спал. Проверив – а вдруг не приснилось? – всё ли на месте, побежал искупнуться. После купания взбодрился, а представив, что ожидает меня сегодня, пришёл в восторг.
– Баб-ууленька, бабусичка, бабу-уля, иде-э ты-ы? – взывал я, вернувшись с купания, хотя можно было и не спрашивать – запах оладушек растекался по всему дому.
– Чиво тибе? – отозвалась она. – Али с той ноги встал?
– Бабулёнчик! – войдя в кухню, сказал я. – Дай я тебя поцелую!
Я чмокнул её в румяную щёчку, своровал и тотчас кинул в жевательное отверстие оладушек. Ага, целиком. "Сништожил" его, потянулся за вторым, но получил шлепка по руке.
– Иди сперва руки помой да помолись.
– А можно… после вчерашнего?.. – нарочно спросил я.
– Ты что, уж и от Бога отрёкся?
– Скажешь тоже!
И я отправился исполнять приказание. По громкости заданного вопроса я понял, что отца уже дома нет. А может – ещё нет? Который час? Было без четверти девять. Я глянул в окно – но тут же вспомнил. "Ах, да! Лодка же на месте!" Придав себе надлежащий вид, я помолился (и ещё как!) и с удвоенным восторгом прилетел ("и-и-иу-у-у") на кухню, полетал вокруг кухонного стола и приземлился ("взз-з-з!") прямо на стул.
Бабушка даже головой покачала. О чём подумала и чего не высказала, было понятно без слов.
– Бабанчик, а знаешь ли ты, что у меня сегодня самый счастливый день в моей жизни?
– Ра-ано пташечка запела…
– Как бы кошечка не съела? – перехватил я. – Это не про меня, бабань! Бабаничка ты моя распрекрасная!
– Это почему же не про тебя-то?
– Не про меня, бабаньк, можешь не сомневаться!
Она посмотрела на меня, опять вздохнула, покачала головой и на этот раз изрекла истину:
– Да-а-а-а…
– А почему таким тоном, бубулёнчик? Ну-с! – потёр я в предчувствии наслаждения ладони: – Пожрё-е-ом!.. – но тут же исправился. – Пардон! Покушаем, бабань, покушаем. Покушаем, потом поспи-им, поспи-им, потом поеди-им… А ты что невесёлая?
– А ты с чего пляшешь?
– Я же сказал, бабунчик, от счастья, которое меня, как ты иногда выражаешься, намедни, коли обедни, ждет!
– Да что ждёт-то?
– Сликрет, бабань, сликре-эт! Я тебе потом скажу. А сейчас дай я тебя ещё разок на прощанье поцелую? Красавица ты моя-а!
– Да отвяжись ты, балалайка… – беззлобно проворчала она.
– Ну тогда, бабань, пока!
– Куда?
– Туда, бабань, где… чё-то синеет гора, где бродят беспечно лишь ветер да я… Люблю! – и я послал ей воздушный поцелуй.
Когда я исчез, жизнь в посёлке продолжалась уже сама собой.
Новый завет, пошелестев купюрой и сделав печальный вид, я уторговал у "трясунчика" за десятку, хотя вначале хотел предложить двадцать. "А! Давай!" – махнул он прокуренной дланью и, сунув в карман десятку, потёк в ложном направлении. Я блаженствовал. Нет, всё же есть Бог на свете! Леонид Андреевич не прав, не "р-рилигия", а именно Бог. И я полетел, правда, уже без крыльев и без звука, а 1а mesone… Что это означает, я расшифровывал в начале событий. Но перед этим заскочил к Елене Сергеевне на работу.
Увидев меня, она даже засмеялась.
– Какие у тебя счастливые глаза!
– Правда? Но я действительно счастлив! Потом, потом скажу, почему… – Необыкновенно красивая улыбка не сходила с её лица, и я, опять не выдержав, ляпнул: – О-о, если б вы только знали, как я вас люблю!
– Меня-а?! О, Господи!
– Можно я у вас букет цветов нарву, роз?
– Алых? Конечно! Только – нечетное число!
– Знаю! А можно я вас, – обернулся, – поцелую?
– С ума спятил?!
– Как брат сестру, не понимаете, что ли?
– Нельзя!
– Почему-у?
– Нельзя и всё. Иди уж… жених…
– Что-о?
– Иди, говорю. Не видишь, всё ателье на нас смотрит?
– А-a. Девча-ата-а!
И я помахал ручкой выглядывавшим с любопытством в дверь перезрелым "девчатам".
– Прекрати!
– А что? Дев…
– Перестань, говорю! Рассержусь!
– Тогда до следующего свиданья? Да? Нет, вы скажите – да?
– Да, да. Иди.
И она ещё раз улыбнулась. Но уже, показалось, с грустью.
Исключительно всё в этот день у меня ладилось. И букет я сделал просто сногсшибательный. И шествовать решил не вокруг, а через бор. Более того, всем смертям назло, мимо беседки. Уж я-то знал, что к этому времени там соберётся вокруг Глеба толпа, точнее – чернь. И помеченный мною "фантомас", может быть, там будет. И вот потрясающая картина: поэт (в душе) – я, с букетом алых роз – и эта "чернь тупая". Почему, спрашивается, я лез на рожон? А никакого рожна быть не могло. Принципиально. Глебу это было невыгодно. Так почему же по чужим нервам не погулять?
Но чему, спрашивается, я был так безумно рад? Какова причина моего восторга? А не скажу!.. А что касается нервов, погуляли по моим… И ещё. Тут самое время сказать о том, что шепнул мне потихоньку отец Григорий. Сегодня, по его совету, я впервые сделал за свою будущую, "предназначенную от Бога", невесту сорок земных поклонов. Оставалось ещё тысячу пятьсот шестьдесят, но это ничуть не пугало, лишь бы, как он уверял, "Бог сподобил". И я на это крепко надеялся. Но, видимо, не зря где-то сказано, что для осуществления просимого нужны не наши ноги, а наше сердце, а оно-то как раз и очутилось "на стране далече"…
5
Перед тем как выйти из дома с букетом, я, как и отец тогда, поинтересовался у своего отражения в зеркале: "Никита Алексеевич, а, Никита Алексеевич, вам не пора? Что? Во всех смыслах, Никита Алексеевич, во всех смыслах!" Но Никита Алексеевич глупо улыбался в ответ. Потом вздохнул (что, мол, с тебя взять, кроме анализа) и перешёл в реальное пространство. В нём было намного просторнее, но уже нельзя было созерцать себя, а так хотелось! Одно дело, когда ты идёшь и на тебя смотрят люди, и совершенно другое, когда ты при этом видишь себя со стороны и контролируешь каждое своё движение. О, если б хоть иногда я мог видеть себя со стороны! Каким бы гоголем прошвырнулся я сейчас по улице!