И, цепко схватив меня за руку, подтащила к себе. Не знаю, нечаянно или нет, нога её коснулась моего живота. От неожиданности я вздрогнул, выдернул руку и тотчас погрузился в воду. Отплыв под водой подальше, вынырнул, стряхнул движением головы воду с лица. Елена Сергеевна уже стояла на мостках и грозила мне пальцем.
– Всё! – крикнул ей. – Вылезаю!
И поплыл к дому. Не знаю отчего, но сердце моё бешено колотилось.
Когда стемнело, отец уехал на рыбалку, а я отправился вкруговую к Паниным. В парке играла музыка. На звук её отовсюду валил народ.
Люба поджидала меня у калитки и сразу повела на зады. По пути рассказывала: "В бане отсиживаемся. Мама даже из дому ушла. А всё из-за Маши! Говорила же, давай скажем, что просто так, так нет! – Она остановилась. – Мама: "И кто до всего этого додумался?" А она: "Я! А в чём, собственно, дело? У нас, кажется, согласно Конституции, свобода вероисповеданий". Мама – папе: "Завтра же отправляй её домой! Чтобы духу её тут не было!". А она: "И уеду!" – "И уезжай! Богомолок тут ещё не хватало!" Папа: "Постой-постой, зачем сразу гнать-то? Ну, верит человек, нам какое дело?" – "А тебе когда до чего было дело?" И пошла…"
Рассказ оказался чувствительным укором. Mania, девушка, не испугалась, не сдалась, а я струсил. Так что в баню я заходил, как завербованный агент гестапо.
Всё у них тут было прибрано, расстелены половички, на лавке стояла плитка, на плитке – чайник. Железная миска была полна сухарей и комкового сахара.
– Вы тут как отшельники! – отводя в смущении глаза, сказал я.
Mania это заметила и стала ко мне присматриваться.
– Проходи, – подтолкнула меня Люба. – У тебя как?
И я решил признаться, сказал, что полный провал. А под конец рассказа даже боялся поднять на Машу глаза.
– Но… всё ещё можно исправить… – услышал её неуверенный голос.
Что это был за голос! Столько в нём было снисхождения ко мне! И я, ещё ниже опустив глаза, кивнул.
– Когда мать вернётся?
– В воскресенье!
– Тогда и скажешь?
Я кивнул опять, хотя заранее знал, что ни за что не скажу. Разговор не клеился. Каждый, видимо, думал о своём. Я спросил:
– Как же теперь день рождения? Не будет?
– Почему? Накрою сама. Не разрешат на веранде, накрою тут, в бане. Из бани выгонят, накрою в саду. Выгонят из сада, справим на том берегу.
– Да ладно тебе, – остановила её Люба. – Пройдётся с ней. Перебесится и успокоится. Не знаем мы её, что ли, да, Вер?
Вера согласно кивнула.
– Тогда до четверга? Сообщите, если что.
И Mania впервые, как бабушка, сказала:
– С Богом!
4
И в самом деле, на другой же день всё успокоилось после очередной встречи наших родителей. Пока я ездил в город, Ольга Васильевна потащила свою вторую половину для совета "с умными людьми". Рассказывал Леонид Андреевич вечером, когда я заглянул к нему по пути из города в клуб для разведки. Нашёл я его в своём кабинете в хаосе разбросанных бумаг, папок, инструментов, танцевальных костюмов, в компании наполовину початой бутылки водки.
– Заходи, заходи! Будешь?.. Нет? Правильно. Уважаю. Уважаю сильных. Но! Восхищаюсь талантливыми. Ты это запомни. С вашего позволения, так сказать, пригублю. Потому что у меня горе. И радость, конечно, но горя – больше. В жизни талантливых людей, прямо тебе скажу, горя больше, чем радости. Можешь даже записать. Об этом ещё никто не говорил. Я первый, – он выпил, потянул носом воздух, поднял на меня влажные глаза. – Вот она меня ревнует! А сама? Алексей Виталич, Алексей Виталич! – передразнил он жену. – Э-эх, где мои семнадцать лет! Да ты садись, садись. Скинь это всё и садись!
– Я постою.
– А я ей что говорил? Эта р-ра-аныне р-р-рилигия была опиумом для народа, а теперь вызывает научный интерес. Почему я пить перестал? Сейчас не в счёт. Сейчас чуть-чуть. А глобально? О! Когда-то я пил глобально! И перестал благодаря р-р-рилигии. Ведь есть же, есть в ней что-то… ещё не известное всем этим… ученым… И никакой это не телекинез и не совокупность неизученных явлений и сил, а – сила! "Семь шагов за горизонт" смотрел? Помнишь, чего там показывали? Поэтому я за р-р-рилигию! Тихонькую, без костров, но р-р-рилигию. Пр-равильно я рассуждаю?
– Значит, всё уладилось?
– Абсолютно! Но… уже без моего участия… Физически не разделяю. И фактически – с Суворовым! Кукареку-у! Знаешь, да? Утром из палатки выскакивал и кричал: "Кукареку-у!" Мужик! Граф, конечно. Но – мужи-ик!
– Так что уладилось-то?
– Да всё! Она ему: "Ой, ой, ой" – и за левую грудь. Он её вежливенько так усадил. Она… в общем, смотреть противно… А он спокойно так: "Лучше, – говорит, – не препятствовать. Запретный плод, знаете ли, всегда сладок, Ольга Васильевна. Мой (ты, значит) дал обещание. Своих вы приструнили. А что она (про Машу) одна? Мы, родители, должны быть умнее. В общем, так: ничего не было. И мы все и про всё забыли". Но я в оппозиции. Во! – указал он на бутылку. – Видишь?
– И надолго?
– В оппозиции-то? До дня рождения. А там примирение окончательное и обжалованию не подлежит! Ты к нам?
– Домой. У меня дело не сделано.
– Хочешь совет? – он поманил меня пальцем, я подошёл. – Девка – во! Женись. Лучше всё равно не найдешь.
Меня бросило в жар.
– Да она… пойдет ли?
– За тебя? Парень ты… щупловатый, конечно, но – герой! Геро-ой! Целую шоблу один раскидал!
– И ничего не раскидал.
– Но не забоялся! Это надо же – на но-ож полез! Да тебе цены нет! Поздравляю!
И он уважительно пожал мне руку, чем окончательно добил меня. Я-то считал себя трусом, а в его, хоть и пьяных, глазах получался героем.
– Так что можешь не сомневаться. И предложение лучше делать сразу. Пусть жениться потом, главное – заручиться словом. А слово – не воробей. Тем более её слово. Как говорил товарищ Шолохов – факт!
– Это Давыдов говорил.
– Всё равно – факт! Ну, иди, делай своё дело и приходи. Приходи, как всегда. Я, между прочим, даже Лёшке предлагал поменяться. Зачем, говорю, тебе два мужика в доме, и мне две девки ни к чему, давай, говорю, махнём. Это когда Митька родился. Шутка, конечно! А так, ты меня знаешь! – и пропел: – "Я к тебе со всею душой".
А дело моё было такое. С утра отец неожиданно запряг меня грузить в "буханку", в УАЗик, свои картины. Я съехидничал:
– На свалку?
– На выставку! На свалку…
– Неужели? И где? Уж не в салоне ли?
– Почти. За углом, в "Доме учителя".
Торжественное открытие выставки намечалось на пятницу, и длиться она должна была месяц. Конечно, "Дом учителя" – не "Художественный салон", где выставлялись профессионалы, но всё же… Я был рад за отца, и он это видел.
Дело же моё заключалось в приобретении в "Букинисте" старинного Евангелия. И хотя перевоз картин на выставку оттягивал мои планы, я не печалился. До четверга достаточно времени. Успею.
И я действительно успел.
Евангелие, правда, ещё не купил, но нашёл. Новый завет небольшого формата, в кожаном переплёте и даже с параллельным переводом. Тут были и "Апостол", и "Апокалипсис". У меня даже руки затряслись. Книгу предложил ханыжка, когда я на другой день, во вторник, расспрашивал о ней продавца. "Что вы, молодой человек? Этими вещами нам торговать запрещено по закону. Почитайте Конституцию. Торговля такими книгами приравнивается к религиозной пропаганде". – "Извините, – сказал я, – не знал". Тут ко мне и подошёл ханыжка. Мы вышли на улицу, зашли за киоск, он достал книгу. Я полистал, спросил, сколько стоит. "Чирик". "Двадцать пять рублей?" – изумился я. Даже самые толстые словари стоили в пять, а то и в восемь раз дешевле в "буке". "Не хочешь – не надо". Я задумался. "Ладно, – сказал. – До завтра подождёшь?" – "В натури не обещаю. Но ежели не будет фарту, завтра в девять на ентим самом месте. И без падлы". Я сказал: "Приду". И полетел домой. Дорогой я думал о том, где достать деньги. Сумма была огромная, в два раза больше бабушкиной пенсии, стало быть, у бабушки просто-напросто не могло быть таких лишних денег. Про отца я даже не думал. Даже если мне и требовалось на что-то необходимое, он всегда говорил: "Скажи, чего надо, я сам куплю". Оставалось одно – сдать в комиссионку подаренный к шестнадцатилетию родителями фотоаппарат "ФЭД-ЗЛ". Это был почти новый, дорогой фотоаппарат, а для меня, после прежней "Смены", просто и настоящее чудо. Этим летом я не занимался фотографией единственно из-за запрета отца. После болезни не рекомендовалось дышать реактивами. Но в прошлые годы сколько великолепных фотографий было сделано мной! Отец считал, что это мой собственный шаг в мир красоты. И это – совершенная правда, я сам это чувствовал, особенно когда на белом листе фотобумаги, погружённом в ванночку с проявителем, появлялось изображение – чудесный миг запечатлённой жизни флоры или фауны. Особенно я любил фотографировать залитые полуденным солнцем, полные глубоких теней и тайн лесные тропинки под стройными соснами, одиноко стоявшие на солнечной поляне или перед началом грозы корявые дубы, какие-нибудь болотные коряги и совсем близко – непугливых ящериц на солнцепёке… Отец говорил в моём присутствии маме, что фотография развивает начальный художественный вкус и даже – формирует личность… Я о таких высоких материях ещё не задумывался, но фотографию любил и снимки посылал в газеты – на конкурсы и просто так. И некоторые появлялись в местной печати. Первозданной красоты в них, конечно, не было, зато была моя подпись. А это подымало от земли… И вот со всем этим я должен был расстаться. Что мне могли дать в комиссионке? Дай Бог, половину, рублей шестьдесят, а то и меньше. Но другого выхода не было.