Стас из всеобщего любопытства решил выгоду поиметь: с ребят из других групп стал за погляд мелочь требовать, и они не отказывали, ссыпая пятаки ему в карман. Иные, отдав мелочовку, без обеда оставались, но требовали одного: чтоб смотреть не спящего, а бодрого, и Стас заходил в туалет с большой мухой, держа ее за лапки, и чуть пытал огнем, но осторожно, чтоб крылышки не обжечь. Муха, предчувствуя смерть, неистово жужжала, стараясь вырваться. Стас прислонял ее к моему концу, и он, под гогот пацанов, устремлялся ввысь. Стас перед началом представления всегда говорил одно и то же: "С такой елдой Жорка скоро поедет в ПОПЕНгаген через РОТРдам", и напевал песенку:
Ехал на ярмарку Ванька-холуй,
За три копейки показывал ху…
То ли в деревне глодарики сухать,
Поеду я в город девушек …
У нас в Васильевке жил Минька-дурак, и хоть сопляком был, помню, как пацаны постарше уговаривали его свое мужское достоинство показать. Он отнекивался, но если совали медяки, тут же расстегивал ширинку…
Парни продолжали свое тело похабить и как-то предложили мне сделать наколку. Согласился, и Стас, недолго думая, выколол мне на плече две огромные буквы SS.
- Эс-эс - это по-английски Жорка, Джордж, значит, - сказал он, и ребята по очереди пожали мне руку.
Как-то с дядькой пошли в баню, и он на плече заметил идиотскую наколку, а на половом органе пышные возвышения…
На другой день он не отпустил меня в училище, а пошел к директору и забрал документы.
У дядьки была огромная библиотека, и я много читал, при своем уме находясь. Когда разум тускнел, диковинных зверей, на планете не существующих, рисовал.
Я был спокойный дурак и не обременял родственников. Своих детей они вырастили и теперь мной занимались.
Много книг осилил, ума набирая и одновременно дурея. Если накатывало - блажил, забавляя грустных дядю и тетю.
Восемнадцать стукнуло, и родственники на овощную базу грузчиком устроили. По утрам вместе с московской толпой спешил на работу.
На базе приняли хорошо, понимая болезнь мою и безотказность. Для них я был клад: выполнял самую грязную и тяжелую работу, но зато, как и умные, набирал вечером для дома овощей. Поначалу робел брать казенное добро, но грузчики сказали:
- Бери, Жора, не стесняйся. Государственное - значит, наше.
В первый раз принес домой килограмма три лука.
На овощной базе отработал несколько лет, накачивая мышцы. Спиртного с ребятами не употреблял, как выпью - болит голова.
Все реже приходил в себя, и дядька отвез в психиатрическую больницу.
Дежурный врач расспросила у дяди, когда заболел, как кушаю и сплю, и занесла данные в больничную карту. Поглядев пустыми, равнодушными глазами, участливо спросила:
- Ну, Жора, как себя чувствуешь?
- Хорошо.
Отдавая историю болезни санитарам, коротко бросила:
- В наблюдательную!
Два толстозадых мордоворота повели меня по больничному коридору. Заведя в душ, сказали: "Мойся", - и встали у дверей.
Окропив волосы струйкой ледяной воды, надел синие, в хлорных разводьях трусы, разорванную по груди майку, стоптанные шлепанцы, полосатую пижаму, и меня повели дальше.
Звякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь, и я шагнул в коридор.
- У, падла старая. Не сдохнет, сволочь! - услышал голос молодой медсестры.
В коридоре стояла единственная кровать, застланная клеенкой. На ней лежал совершенно голый изможденный старик. Он выгребал из-под себя пригоршнями кал и швырял в окружающих.
- Гадина старая! Родная дочь отказалась, а мы возись тут с ним! - продолжала медсестра.
- Ничего, Ленок, скоро отмучаешься. Ставлю пару пива, если эта развалина протянет больше недели, - утешил медсестру мой конвоир.
- Скорей бы, - поддакнула Ленок.
- Ладно, кума, принимай пополнение, - сказал конвоир, толкнув меня в наблюдательную палату с металлической сеткой на окнах, битком набитую больными.
- Буйный, что ли? - спросила Ленок.
- Не-е, он мужик смирный, только от волков иногда убегает да умишко на время отключается, - сказал конвоир обо мне.
Я стоял в наблюдательной и со страхом смотрел на больных.
- А на черной скамье, на скамье подсудимых,
Молодой паренек за подлюку сидит.
Это было во вторник, а в четверг застрелили,
Но на воле кенты, ей башки не сносить…
Это - Мишка Вергазы, труболёт из Туймазы, то ли с моря, то ли с гор, то ли фраер, то ли вор, то ли турок, то ли шизик, то ли зек. В общем - убийца, закосивший от вышки на прибабах и десять лет отсидевший в тесном зверинце, именуемом "наблюдательная палата". Склочный, злобный и мстительный. Ежедневные, в течение десяти лет, пригоршни психотропной дряни разрушили его организм и мозг. Возможно, ему не раз приходила мысль: лучше быть застреленным, чем затравленным. Низкий, худой, с заложенными по-тюремному назад руками, он бил пролетки между кроватями и, как дятел, долбил одно и то же:
- А на черной скамье, на скамье подсудимых…
Я почувствовал на затылке тяжелый взгляд и обернулся. За моей спиной стояло НЕЧТО и тупо скалилось. Это был Чита - постоянно прописанный жилец палаты № 2, безнадежный дебил двухметрового роста. Он почти не разговаривал.
Знакомство продолжалось. На ближней от меня кровати, вытянувшись в струнку и сложив руки по швам, лежал придурок с закрытыми глазами, как заведенный мотая башкой по подушке. Влево-вправо. Вправо-влево.
Мое появление никого не заинтересовало. Каждый был занят собой. Два дурака сидели на кровати лицом к лицу, по-мусульмански поджав ноги, и поочередно шлепали друг друга ладонью по лбу. Шлепки вызывали смех.
- А щас я!
Раздался шлепок.
- Гы-гы-гы…
- А теперь я!
Снова шлепок.
- Гы-а-гы…
Еще одна мрачная личность лежала на боку, подложив ладонь под щеку, и в угрюмой задумчивости о чем-то размышляла.
- Эй! - обратилась ко мне Лена Костенко - красивая, с глазами молодой стервы и с садистской искрой в темных зрачках дежурная медсестра. - Вот твоя кровать, ложись…
Взяв за руку, хотела подвести к больничной койке, приняв мое состояние за привычное. Я вырвал руку.
- Смотри ты, гондон, еще брыкается! Ложись щас же, пока сульфозин в жопу не влупила. Говно!
Я покорно лег на кровать.
Вскоре санитар Борька, держа за локоть, привел еще одного страдальца. Это был длинный, худой малый лет двадцати с широко открытыми от недоумения глазами. Борис, подведя его к свободной кровати, приказал:
- Игорь, ложись!
Игорь сел, сложив на коленях руки, и стал со страхом озираться, вздрагивая от мычания, блеяния и движения окружающих.
- А на черной скамье, на скамье подсудимых…
Черная Скамья завел шарманку и решил размяться. Заложив руки за спину, стал быстро ходить между кроватями. Глаза новичка открывались все шире и шире, и он, встав с койки, подошел к дверному проему.
- Слушайте, а зачем меня сюда? Я ведь не сумасшедший. Выпустите меня, пожалуйста, отсюда, - обратился он к дежурным санитарам Борьке и Вовке, сидевшим на диване напротив наблюдательной, и сделал попытку выйти из палаты.
- Назад!
- Ну позовите врача, ну пожалуйста. Я объясню ему. Пусть меня вызовут к врачу. Это ошибка. Зачем меня держат с сумасшедшими? Я же нормальный.
Коротким, резким ударом ноги Борис толкнул в ноги канючащему раздаточный лекарственный столик. Алюминиевый бортик рубанул по костям.
- Что вы делаете?! - воскликнул парень и схватился за ноги. - Фашисты!
Легко вскочив с дивана, два бугая накинулись на протестанта. Серией мощных натренированных ударов по челюсти и в грудь сбили бедолагу с ног и завалили на кровать. Борька залез на спину оглушенного парня и стал выкручивать руки. Другой экзекутор, Вовка, держал жертву за ноги, чтоб не брыкался, хотя Игорь от нокаута только разевал рот, как пойманная рыба, не помышляя о сопротивлении. За экзекуцией с тайным наслаждением наблюдала прибежавшая на шум медсестра Костенко.
- Ты врача хотел? Щас тебе будет врач! Ленок, неси шприц! - крикнул ей через плечо Борис, связывая руки больного полотенцем.
Ленок несла большой шприц, наполненный желтой жидкостью. Это сульфозин. Стащив штаны с оглушенного, она с наслаждением влупила толстую иглу в правую ягодицу и сильным резким движением опустила поршень до упора. Горячий укол разорвал живую плоть. Дернулось, изогнувшись, казнимое тело и исторгло животный рев, перешедший в волчий вой. Крик хлестанул по нервам обитателей палаты. Захныкали два дурака-"игрока", забился в эпилептическом припадке красивый и несчастный двенадцатилетний малыш. Раскачивая сетку, стал подпрыгивать и издавать вопли беспрестанно мотавший до этого головой шизофреник, завыл, подражая казнимому, Чита-олигофрен…
- Заткнись, падла! - Брошенный по дуге кулак Борьки-санитара забил Чите едва зародившийся вой обратно в глотку.
Вовка-санитар схватил своими кувалдами ножки кровати, на которой, как на батуте, прыгал и завывал больной, и, приподняв, грохнул ими об пол.
Я сжался под одеялом, заткнул уши, и у меня от потрясения начался приступ. В голове завыли волки, загудели, забухали колокола, в глазах заплясали желтые круги, и я отключился.
Очнулся ночью. В палате - тихо. Несчастный, получивший чудовищную порцию смирительного, все так же лежал со связанными за спиной руками и с заголенной задницей, глухо, как в бреду, повторяя:
- Негодяи… мерзавцы… фашисты… гады…