Всю гражданскую войну она работала хирургической сестрой в полевом госпитале 24-й Самарской стрелковой железной дивизии, которая сражалась против Колчака, затем на польском фронте…
Я почти не обращал внимания на улицы, по которым мы ехали. Заметил только одну особенность - нигде не горело ни одного фонаря. Город без огней представлялся бездушным хаосом черных бревенчатых домов и домишек. В редких окнах теплился желтый свет керосиновых ламп.
- У вас что, нет электричества в городе? - спросил я.
- Его и раньше негусто было, - ответил извозчик. - А нынче заводов экурованых понавезли, все электричество им. Электростанция старая, не тянет.
Пока ехали, понемногу рассвело. Извозчик привез меня к какому-то дому, похожему на сказочный терем - белая резьба по дереву украшала его снизу доверху. Я спрыгнул на деревянный тротуар и спросил, сколько с меня. Извозчик окинул меня сочувственным взглядом:
- Что с тебя возьмешь?
И пошел открывать ворота.
Деревья отряхивали с ветвей крупные холодные капли. Без всякой причины подумалось: что сейчас делает Шурочка? Возможно, возвращается домой после дежурства, а может быть, напротив, идет в госпиталь? Впрочем, ни то и ни другое - там у нас иное время. Значит, вероятней всего, спит. А может, сидит в дежурке?
Вот и нужный дом. Низ кирпичный, верх деревянный, покрашенный желтой краской. На одной из дверей табличка, и каракулями выведено: "Квартира № 5". Поднялся по лестнице, открыл дверь в тесную прихожую, загроможденную наколотыми дровами, в полутьме нащупал ручку еще одной двери. Вошел в комнату, освещенную огарком восковой свечи. За столом сидела женщина с сухим, почти мужским лицом. Она что-то ела со сковородки. Подняла голову, присмотрелась ко мне, перевела взгляд на мои вещи.
- Приехал?
Я сообразил, что передо мной тетя Маша. Она все-таки очень похожа на моего отца, на того, каким он был в молодости.
Тетя Маша не обняла меня, не поцеловала, и я, еще не зная ее манеры обращения, подумал с горечью: "Напрасно я приехал. Она и не ждала меня".
- Садись, ешь картошку. Вот на сковородке. Пей чай. На столе все наше. Хочешь, поспи с дороги.
Сказав это, тетя укутала голову маминым платком, который я сразу ей вручил, надела пальто и ушла.
Я пил чай с ржаными сухарями, смотрел в окно, где качалась мокрая береза, и раскаивался: "Не надо было ехать. И здесь я никому не нужен". На березе я заметил несколько желтых листьев. Как рано наступает здесь осень. Была ведь всего первая декада августа.
Позавтракав, я уселся на узкий диванчик с бамбуковыми ножками и спинкой и вспомнил, что такой я видел у фотографа в раннем детстве. Вспомнил маму. Нет, конечно, прошлое не исчезает, и люди, даже умирая, продолжают жить в сознании близких. Вот и мама - она будет жить, пока жив я. А когда умру я, исчезнет и она, на этот раз совсем… Нет, это неверная мысль: мама будет жить во всех тех людях, которым спасала жизнь, которых лечила, перевязывала. И в их детях будет жить, и в детях их детей, которые не будут знать даже ее имени…
А потом стал думать о Юрке - почему-то вспомнился тот случай, когда мы с ним укрепляли крестообразную антенну на крыше нашего дома и я лежал на краю крыши, прибивал планку, чтобы спустить вниз провод, а Юрка держал меня за ноги, чтоб я не сорвался.
Все-таки я, должно быть, дремал, потому что наступило пробуждение. Разбудило меня радио. Передавали утреннее сообщение Совинформбюро: "В течение ночи на 8 августа наши войска продолжали вести бои с противником на Кексгольмском, Смоленском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта. На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось. Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками продолжала наносить удары по мотомехчастям и пехоте противника на поле боя и по его авиации на аэродромах…
Немецко-фашистские зверства во Львове. Пьяные немецкие солдаты затаскивали Львовских девушек и молодых женщин в парк Костюшко и зверски насиловали их. 15-летнюю школьницу Лидию С. поочередно изнасиловали семь немецких танкистов. Истерзанный труп несчастной девочки фашисты бросили в помойку дома № 18 на улице Словацкого…"
И словно в насмешку где-то рядом я услышал другие звуки. В комнате кто-то негромко, не торопясь, читал молитву:
- Боже, очисти мя грешного. Избави мя от лукавого и да будет во мне воля твоя…
Льстивый женский голос обратился ко мне:
- С благополучным прибытием. Как добрались?
Долго ехали?
- Двадцать три дня.
Вслед за ним послышался другой старческий голос:
- Долгонько.
- А мы вас еще на прошлой неделе ждали.
Первый голос принадлежал старухе Аграфене Ивановне, хозяйке той комнаты, в которой я находился. У Аграфены Ивановны настоящее каторжное лицо. Впрочем, "каторжное" - это чепуха. Конечно, и на каторге встречались всякие лица. Лицо же Аграфены Ивановны скорее можно назвать сифилитическим: вдавленный, почти без переносицы нос, безбровые серые глаза, маленькие, острые. И вся она выцветшая, словно застиранная. На верхней губе усики, как у шестнадцатилетнего мальчика. На голове грязная белая косынка. Сама куталась в нечто вязаное, коричневое, похожее на длинный жакет.
Старик, напротив, благообразен, даже, пожалуй, по-старчески красив. Глубокие морщины на лице располагались живописно. Большая седая борода и совершенно белые усы придавали его лицу нечто иконописное. Только глаза мертвые, незрячие. Это был Захар Захарович, муж Аграфены Ивановны.
- Как поглянулся вам наш город? - спросил он.
Город мне совсем не поглянулся, о чем я ему и сказал. Старик усмехнулся:
- Сибирь-то - она кому мать родная, а кому мачеха. Все одно придется привыкать.
- Я ненадолго, - возразил я.
- Это как сказать… Я вот тоже думал - съезжу в Томск к дяде погостить, да вот шестидесятый год гощу. Здесь, видно, и в землю лягу.
- А вы откуда? - спросил я.
- С Клиновской заимки. Была такая в Кожевенском районе.
- Ну, будет тебе про заимку буробить, - остановила его Аграфена Ивановна. - От той заимки ни слуху ни духу. Еще Колчак спалил все, а ты никак забыть не можешь.
- Зашипела змея, право слово. Скажи лучше, осталось ли что-нибудь в буфете после прошлого раза?
- Сейчас взгляну.
Аграфена Ивановна отворила дверцы буфета, взяла с полки пустую бутылку из-под водки, посмотрела на свет:
- Вылакал? Тут еще на три пальца оставалось.
- Ничего я не брал…
- Вот асмодей, - рассердилась Аграфена Ивановна. - Терпенья нет, если хоть капля останется. Человек приехал. По такому случаю и то нет…
Я спросил, далеко ли магазин. Оказалось, совсем близко, за углом. Сходил, принес бутылку водки. Аграфена Ивановна опять стала шарить в буфете.
- Где-то кусочек сала прятала. Должно, крысы утащили. Представьте, даже лук таскают. Скоро нас самих погрызут.
У меня в корзинке нашелся кусок колбасы и ломоть батона, которые покупал еще Дема. Все это я выложил на стол.
Вот так прошло мое первое утро в Томске. Пить не хотелось, поэтому я почаще наливал старикам, и они этим были очень довольны. Аграфена Ивановна оживленно размахивала руками:
- Как живем? Можно сказать, волка ноги кормят. Я ведь портниха природная, сызмальства. Прежде шила, а нынче порю да перелицовываю. Почему так? Потому что война. Из нового, ясное дело, и кроить, и шить веселей, и вид другой, и фасон по фигуре можно подобрать, а со старьем возни много, а толку мало. И опять насчет оплаты. Прежде цена известная, потому что деньгами, а теперь платят, кто на что способный. К примеру, Ульяна Захаровна - на мельнице служит бухгалтером - значит, платит мукой, а Нина Сергеевна - та углем, потому что на складе угольном работает. Пальто перешить - машину угля гони…
- Обожди, - прервал ее старик, - трещишь, ажно ухи закладывает. Дай человеку хоть слово вымолвить. Вы, молодой человек, именно, что касается, по какой специальности работали?
- Я - строитель.
- И то ладно. По этому случаю дайте я вас поцелую.
Старик притянул меня к себе коричневыми веснушчатыми руками, чмокнул в щеку около уха и зашептал:
- Не мешало бы еще… Будь у меня глаза, сам бы сбегал. Долго ли - одна нога здесь, другая там… По-молодому. А?
Пришлось пойти взять еще бутылку. Думал, что Аграфена Ивановна будет сердиться, но она обрадовалась, сбегала к соседям, принесла малосольных огурцов и большую сухую рыбу. Старики выпили водку, Аграфена Ивановна опьянела и растянулась на "фотографическом" диванчике, а старик пододвинулся ко мне, обнял, как девушку, за талию, зашипел таинственно:
- Вы не смотрите, что Груня обходительная. Обходительность эта у нее с заказчицами образовалась. Без деликатности в нашей профессии ни на шаг. Все надобно делать с улыбочкой, с восхищением… А я вам попросту вот что скажу - не женщина она. Змей в юбке. Она меня предполагает извести крысиным ядом. Чтобы все шито и крыто. Старым кто заинтересуется? Сыграл в ящик, стало быть, время пришло. Бог прибрал. Ан жилплощадь-то и освободилась… Смекаешь? Крысиным ядом - это я тебе точно. Думаешь, это она зря, что крысы одолели? У женщин все с прицелом.
- Чем же вы ей мешаете? - поинтересовался я.
- Вот то-то и оно. Соображать надо. Она ведь что задумала? Его сюда, на мое место определить.
- Кого "его"?