Часть 15. Николай Андреевич
Пригласивший Веру на прогулку курсант – Николай Андреевич, – понравился Верочке сразу и безоговорочно.
Был он светлейший блондин с огромными синими глазами, остроносый, высоченный и худющий до степени какого-то святого почти аскетизма, так что даже показаться могло, что именно с его лица рисовались нестеровские иконные лики отроков.
Видела Верочка уже это его лицо – тогда еще, в очень раннем предвоенном своем детстве, когда соседка Евгения Павловна, та, что историю коммунизма в московской консерватории преподавала – сестра сумасшедшего Ники – водила ее и брата Кольку в Третьяковскую галерею.
Вере запомнились после этого "похода" большие картины, возле которых Евгения Павловна подолгу останавливала маленьких своих коммунальных соседей.
Картины были "про трех богатырей, про Царевну-Лебедь, про Ивана Грозного", как рассказывали потом дети матери своей, полуграмотной Пелагее.
Некоторые из сюжетов оказались вдруг смутно знакомыми – потому что виденными на многих подушках-"думочках" или просто в рамках за стеклом развешанных вышивках соседок.
Вере особенно понравились картины про старые весенние сады с нежными девушками в воздушных светлых платьях и про святого отрока с длинным и трудным именем, а потом этого мальчика стали звать Сергей, когда он вырос.
Вот Боярыня Морозова Верочке только не понравилась, чем-то здорово смахивала эта недобрая тетка на мать – Пелагею. Ну её, ненормальная какая-то!
А брату Коле почему-то приглянулась страшная картинка с кучей человеческих черепов, вот дурак! Он эту картинку потом часто в школе рисовал. На парте. За что бывал серьезно наказан. После этого Пелагея выговаривала соседке Евгении Павловне, что нечего детей на всякие ужасти заставлять смотреть, что там, в галерее этой, слыхала она от ученых людей, и бабы голые на картинках и на статУях во весь рост красуются – "Тьфу, да не детское же там зрелишше! Более не пущу!"
А еще обоим ребятам уже особенно понравилась сладкая газировка с пирожками на выходе из Третьяковской галереи, угостила их добрая Евгения Павловна одних, даже себе ничего не купила.
Евгения Павловна объяснила, что все люди эти на картинах – из сказок, и что таких вот именно их лиц в настоящей жизни никогда почти не было, и что художники нарисовали все по чужим описаниям, как они себе представляли то, о чем в старину, и долгие годы потом, рассказывали внукам бабушки и деды.
А художники – это те же обычные с виду дети, растут-растут, как все, но вдруг, когда им попадался в руки карандаш или краски, они понимали, что вот сейчас нарисуют ту, от бабушки на ночь услышанную завораживающую сказку, – и рисовали.
Многие любили в детстве рисовать. Но у других детей получались каляки-маляки, а у тех, кто очень хотел рисовать, получалось красиво, как в той же рассказанной им чудесной истории. Когда такие дети вырастали, они учились дальше не в обычных, а в художественных школах и становились все художниками.
Первое, что поразило Верочку после того, как она внимательно вгляделась в лицо незнакомого, танцующего с ней, курсанта, – это живое, почти реальное ощущение себя маленькой девочкой в теплом и светлом солнечном столбе, идущем сверху, со стеклянного потолка сразу вспомнившегося зала Третьяковки.
В памяти возник даже тонкий древесный запах от рам на стенах, даже мелкие пылинки в лучах над красным бархатным, посреди огромного зала стоящим длинным диванчиком, на который люди присаживались отдохнуть и полюбоваться подольше на рукотворную красоту…
Вера тряхнула волосами – очень вдруг захотелось снова увидеть картину с тем отроком из детства.
Вдруг перед ней всплыло на секунду лицо деревенского полузабытого гармониста Коли Генералова – Коли Белого, как его, дразня, звали тогда у тети Саши.
Тот был сейчас очень далеко, служил где-то на Севере, переслал с товарищем, побывавшим в Москве, короткое письмо – простой, сложенный вчетверо листок бумаги без адресов, – ни своего не сообщил, ни Верин не написал – друг принес и позвонил в одно воскресное осеннее утро прямо в дверь, ровно три раза, запомнив и московский адрес, и количество звонков наизусть.
Открыла ему сама Вера, она как раз собиралась идти умываться, была в стареньком летнем сарафанчике на голые плечи, еще непричесанная, волосы подобрала под вафельное белое полотенце, узким жгутом обвязав его вокруг головы.
Открыла дверь, думая, что это подруга Капа, почему-то в такую рань, – и застыла молча, увидев солдатика, который тут же сказал утвердительно: "Вы – Вера, здравствуйте, вот вам письмо!" и протянул ей белый прямоугольник.
Вера, прямо на пороге, кивнув молча незнакомцу, раскрыла и быстро прочла послание.
В листок была вложена небольшая фотокарточка с резными твердыми зубчатыми краями. На ней снят был смешной и щуплый белобрысый подросток в новенькой, еще лохматой из-под ремней, солдатской шинели и явно великоватой ему меховой зимней шапке со звездой.
Из-под шапки, здорово придавившей книзу кончики оттопыренных ушей, сияла младенчески-простая улыбка.
Вера как все это увидела, так не смогла удержаться от смеха, почему-то извинившись перед посыльным; потом спохватилась, наконец, и пригласила его пройти в квартиру.
Но юноша вдруг смутился, заторопился и сообщил, сбегая уже вниз по лестнице, что друг его, Николай Генералов, просил передать Верочке на словах, что после службы тот "за ней приедет", так прямо и просил передать.
Вера после этого немедленно поднялась на чердачный этаж к подружке Капе.
Та еще и не вставала, была настроена меланхолически.
Выслушав Веру, прочитавшую ей хоть и "с выражением", но все равно никакое это письмо – о погоде и о природе, посмотрела на фотографию и громко прыснула:
– "Да, Верунчик, жених у тебя еще тот, знатный женишок. У меня даже настроение поднялось, до чего же мне этот колхозник понравился!"
Вера почему-то вдруг обиделась.
– "А у тебя даже такого нет!"
Капа невозмутимо возразила:
"И, слава Богу! Лучше уж никакого, чем такой "Хотишь"!"
Это "Хотишь" появилось в обиходе подруг как ярлык для наименования всех тех незадачливых ухажеров несчастных, которые и говорить-то правильно не умели.
Однажды Капу с Верой пригласили в кино два очередных лейтенантика.
Пошли на Чистые Пруды, в "Колизей".
Перед началом "картины", в фойе, где только что закончила петь зрелая дама, одетая в длинное синее панбархатное платье – "под Нину Дорду", модную тогда эстрадную певицу, – появились с лотками две мороженщицы в накрахмаленных белых кружевных коронах – "наколках" на волосах.
Немедленно вокруг продавщиц образовалось две воронки из столпившихся, и один из молодых лейтенантиков сразу молча встал "в хвост" ближайшей из удлинняющихся мгновенно очередей и поманил рукой приятеля, чтобы тот тоже к нему подошел.
Приятель, почему-то, идти не торопился и продолжал стоять с обеими девушками у закрытого еще входа в кинозал.
Вера и Капа делали вид, что ничего не замечают, продолжая болтать между собой.
Наконец, тот, кто занял очередь, быстро подбежал к ним, извинился и оттащил дружка за руку в сторонку, что-то шипя ему в ухо и активно жестикулируя.
А тот, кому шептали, громко сказал, поворачиваясь к девушкам, так, чтобы и они услышали:
"Да не хочем мы никто твоего мороженого, нечего и очередь было занимать!
Капа, ты хотишь мороженого?"
Капитолина Романовна, девушка весьма начитанная и грамотная, аж задохнулась от возмущения, и только собралась что-то "выдать" по поводу этого мерзкого "ХОЧЕМ", а особенно по поводу обращенного к ней лично этого жуткого "ХОТИШЬ", как Вера быстро ее опередила и сказала весело:
"Ребята, да не успеем мы ничего, вот уже впускают, какие у нас места? У кого билеты? Давайте быстрее, сейчас журнал начнется!"
После кино Капа не сдержалась и высказала несостоявшемуся своему кавалеру все, что успела. Схватила Веру под руку и сказала, уходя, надменно и гордо:
"С такими, как вы оба, молодые люди, со стыда можно сгореть в приличном обществе. И, кстати, в другой раз – и с другими девушками – советую вам не жалеть денег на какое-то жалкое мороженое. А нас с Верой – пожалуйста, забудьте!"
С тех пор у Капы с Верой появилось кодовое слово, как пароль для обозначения новых знакомых:
"А он, случайно, не" Хотишь"?"
Или: "Да они оба" Хочут""!
Вера улыбнулась своим мыслям.
Николай тут же улыбнулся ей в ответ и даже, почему-то, кивнул.
Взгляд у него был хитрый, озорной и до того веселый, что Вере так и хотелось радоваться с ним вместе неизвестно чему. Просто так.
И вообще, несмотря на свою внешнюю сосредоточенность, серьезность и даже как будто постоянную скрытую печаль, на деле Николай Андреевич оказался очень смешлив.
Вера внезапно вспомнила, как в самом раннем детстве, года в четыре или в пять, научилась вдруг "косить глаза". Это до рева пугало младшего брата, и Вера очень жалела, что не удается самой увидеть себя в зеркале "с глазками в кучку", и посмотреть, что же у нее там получается?
Пелагея услышала однажды из кухни, через обе всегда настежь в коридор открытых двери, что в комнате, где дети ее играли одни, Колька-"младшой" то и дело то рыдает, то вдруг сразу замолкает.
Наскоро вытерла руки об фартук и побежала проверять, что там у них происходит.
И увидела, что Верка-зараза косит глаза и корчит рожи, а маленький боится и начинает плакать.
А как только малый заорет, Верка прекращает свои выкрутасы, подходит к нему и гладит по головке, успокаивая.
Пелагея, недолго думая, молча влепила Верке по макушке.
И обмерла в ужасе.