– Иногда я ощущаю себя не таким, как все. Может быть, это срабатывает какой-то уровень глубинной… генной памяти?
– Так начинается преображение – в тебе самом!
– Есть только явь и свет? Нет ни тьмы, ни смерти?
– Пусть утвердится на планете и в людях – Свет. Во имя Матери, Отца и сына их – Иисуса.
– Пожалуй – верно. Дух святой – женщина. Духовность начинается с женщин. И греховность – тоже. А как же – ревность, веселье и тоска, страх и ненависть… зависть, злоба, уныние, забвение, нерадение… хула всяческая?
– Придумки попов. Мы родились не в грехе, но от божественного начала. И так же совершенны, как боги.
– Действительно! Человек рождается в любви. И разве это – грех?
– Человек совершенен – ведь он дитя Творца. Иисус говорил палачам "Здравствуй, добрый человек". Нет зла. Его проповедь – она о любви.
Я сидел вполоборота к коридору. В полумраке там кто-то неслышно двигался. Качнулась штора, мелькнула тень. Чья? Меня встретила только Вероника Михайловна. Значит ли это, что в квартире больше никого нет? Или разыгралось моё воображение от звонкой тишины за спиной, от рассказов о далёких Плеядах?
– Но ведь так сильны в нас инстинкты. Однажды они вырываются… Это – зверьё неуправляемое. Двери клеток нараспашку внутри нас. И становится плохо не только нам, окружающим тоже, – сказал я.
– Вера – это солнце. Культура – компас для сознания. Надо помнить, кто мы, откуда пришли. Тогда понятия добра и зла теряют под собой почву. Так ли верно мы истолковываем свои видения, от бессознательного к реальному вокруг?
– А любовь?
– Это и есть – Бог! Сгусток тепла. Надо её пестовать, лелеять. Уникальная энергия жизни сберегается только в ней!
– И однажды я, вернусь к себе домой?
– Конечно! Эту данность ты должен определить как высшую, единственную правду и двигаться дальше, веруя, любя и не сомневаясь. Правда – может быть только в единственном числе.
Мы выпили крепчайший кофе, смолотый из зёрен пяти сортов, с небольшой щепоткой соли. Взбодрились, вспомнили общих знакомых, похвастались успехами близких.
– А почему вы решили, что я тоже с Плеяд? Может, с Арктура?
– Смотри. – Она расстелила на столе большую, сложную таблицу с непонятными для меня красивыми знаками, загадочными символами, похожими на ветки ископаемых хвощей. Покачала над ней кристаллическим маятником. – Видишь? Вот моя звезда – главная из семи в Плеядах – Алкилона. Вот – твоя звезда, чуть в стороне.
– И так вот – просто?
– Надо просто верить. И воздастся – по вере, а не за примерное поведение.
– И нет случайностей на этом пути?
– Конечно! Мы не всегда последовательны и терпеливы, задумываясь о чём-то важном. Мудрость суеты не терпит. Она – награда за великий труд сопереживания, прежде всего – ума. Это единственный путь к себе.
Я стал одеваться. Попугайчик затих, дремал в клетке, роняя изредка голову, вздрагивал беззвучным тельцем. Ящерица исчезла, словно и не было, дрозофилы лучились голубыми искорками глаз по периметру горшка с цветами.
Уходить не хотелось, но было неприлично оставаться дольше.
В коридоре к нам вышел седой пудель среднего роста. Посмотрел глазами принципиального пенсионера из-под прозрачного козырька редкой чёлочки.
– А как же шампанское? – спохватилась Вероника Михайловна.
Пудель раскрыл пасть, молча зевнул, показал рекламный частокол белых зубов. Потом встряхнул головой и фыркнул.
– После возвращения с Плеяд, – прозвучал у меня в мозгу хрипловатый голос.
Мы переглянулись. По-прежнему было тихо в квартире. Показалось?
– Двадцать семь лет, а хоть бы раз тявкнул. Даже не знаем, какой у него голос! – засмеялась Вероника Михайловна и показала рукой на пуделя.
Почему я не пою
Их двое. Они стоят под высоченными соснами и молчат.
Пронзительно тихо и сумеречно среди редких деревьев. Лёгкий морозец, снег ещё не выпал, но земля уже пристыла в ожидании и готова его принять.
Мужчина невидяще смотрит вверх. Как дальтоник, который времена года определяет по перепадам температуры, осадкам и чёрно-белому вокруг.
Мужчине чуть-чуть за тридцать. Рядом мальчик. Папа и сын.
На мальчике светлое странного фасона пальто в клетку, с фиолетовой полоской и пуговицами слегка вперекос, навсегда пришитыми папой. Воротник и шапка коричневые, линялый мутон. Шапка похожа по форме на спичечную головку, и чёрные покусанные завязки разной длины, крепкие на холоде, свисают обрывками проводов. Мятые сапоги на вырост улыбаются белыми, истёртыми носами навстречу выпирающим коленкам брюк.
У папы поношенное, зауженное пальто робкой претензией на фасон, мягко принявшее фигуру владельца, и толстый шарф, суицидально скрученный на шее. Глядя на папину причёску, вдруг задаёшься вопросом – почему столько романтических восторгов по поводу пуха, а морщинистая лысинка облетевшего одуванчика – неинтересна.
– Какая тишина, – молча удивляется отец. – Вечность состоит из тишины. Они перетекают одна в другую, словно прозрачная вода в стеклянных колбах, но не до конца, что-то остаётся на донце, и в каждом сосуде – по-разному. И всё повторяется вновь.
Мужчина переводит взгляд на тупые носы чёрных ботинок, вспоминает некстати, что у него протёртая до прозрачности пятка на правом носке. Он пытается примириться с этим, но досада цепляет и раздражает, словно заусенец по краю ногтя.
Про носок и пятку знают сын и – неприкаянность.
Она давно живёт вместе с ними. Её легко приметить со стороны.
Достаточно беглого взгляда. Вы можете долго не замечать дырку в собственном кармане, но окружающие её видят сразу. Трудно сформулировать точно, на что похожа неприкаянность. Это как укол – его ждёшь, а он уже сделан, а ты и не успел заметить когда, но такая инъекция сразу всё меняет. Подъём духа или глубина падения ничего не значат.
Люди при встрече с неприкаянностью отрешаются от внешнего, и у них внутри возникает сосредоточенность. Каждый пытается ответить – почему? А вдруг и со мной такое возможно? И ещё: разве так – справедливо?
Потом это проходит, но не у всех – бесследно.
– Если бы люди пели, как птицы, и совсем разучились говорить? Им стало бы легче? Они отвыкли бы ходить и стали – летать. – Мальчик пожал плечами, поправил шапку.
Мелькнул бледный след на руке от зелёного фломастера.
– Не у всех есть слух – вот в чём проблема. Одни поют, как дышат, красиво и естественно. Другие орут, третьи скрипят. По-разному.
– Главное – чтобы все понимали?
– Легко сказать, а как это превратить в знаки?
– Ведь ноты уже придуманы. Я сам видел.
– Они удобны для музыки, пения.
– Зачем птицам ноты? Они и так летают себе, радуются, – сказал мальчик.
Мужчина хотел его поправить, но передумал:
– Представь – все поют, а не летают, и пока научатся, у многих пропадёт желание петь. Всемирный тарарам начнётся. Не все же станут птицами. Останется для кого возможность полёта фантазий. Им этого достаточно. Можно ли при этом петь?
– А тебе никогда не хотелось петь?
– Очень хотелось. Я всегда завидовал… маме. А летал только во сне – пока рос. Рос… вырос. Вот такой вот – как теперь, – сказал с лёгкой обидой, раскланялся и глянул себе под ноги.
– Может, люди летали когда-то совсем давно-давно, а теперь даже вот – не могут вспомнить? Стали толстые в пальто, – пожал ватными плечами мальчик.
Громко звонит мобильник. Папа быстро смотрит на сына, отворачивается.
– Да. Извини, можно, чуть позже, – что-то ещё бормочет, телефон скользнул в широкую лузу кармана пальто. – Так вот, – разводит в стороны руки.
Поднимает голову. Над ним верхушки сосен, и сейчас он словно бы глядит на себя с высоты.
Так естественно делают женщины и отлетающие души.
Впервые за много дней он увидел краски вокруг, удивился и пожалел, что сейчас ноябрь, а не яркий, пёстрый июль, тепло и лёгкая одежда.
Он скинул с себя сутулость, распрямился, стал выше – и оказалось, что небо совсем близко, оно сплошь белое от снега внутри, как пуховая перина, а сумрак – от сосен.
Они машут ветками, как провожающие с перрона, что-то беззвучно говорят, и надо напрячься, чтобы слово ожило и согрело смыслом.
"Скорее всего, они говорят: "Счастливого пути!"
Он глубоко вдохнул:
– Орлы высоко летают, красиво, а не поют, только клёкот издают. Гордые такие. Видишь ли! Орлы!
– Там холодно и мало воздуха. Помнишь, ты рассказывал мне в самолёте? – нахмурил бровки сын.
– Они особенные.
– А можно так запеть, что не почувствуешь себя… Станешь сплошным звуком. Когда закричишь громко – оглохнешь, ни рук, ни ног не осталось. Всё звенит, и ты звенишь. Или ветер навстречу, бежишь, летишь, ничего не слышишь. Дышать трудно, а он лезет в рот, в нос, в уши. Это тоже – полёт?
– Ощущения… возможно. В каком-то смысле – да.
– В каком?
– В самом главном. Есть у человека такой внутри… кусочек свободного пространства, куда не всех пускают.
– У всех?
– Думаю – да, только не все знают, где он. Сплошное беспокойство. И у всех – по-разному. Душа – это называется. Или – совесть.
– Что ли – без своего места? Где попало у всех?
– Это такое состояние.
– Как гланды?
– Нет, они совсем для другого.
– А камень, вот – мрамор? Он же молчит.
– Он тоже говорит. Смотришь на него и пытаешься понять. Очень трудно понять тех, кто молчит. Красивый, а молчит! Даже обидно бывает.