7
В школу я несколько дней не ходил, ну и что! Не было настроения. Как будет настроение - схожу, главное - чтоб настроение было.
Мать в школу вызвали, будто она во всем виновата и мой отец. Да при чем они? Они-то тут при чем, вот тоже! Сваливают на моих родителей, когда спрашивать надо только с меня. Ну что они со мной могут сделать, ну что? Видите ли, я в школе невыносимый человек, они меня больше терпеть не могут, и пусть не терпят, кто их заставляет! Я уже отвечал по этому поводу, могу еще ответить сколько угодно.
Мать надумала к секретарю горкома комсомола идти, да при чем тут он? Ну что он мне сделает? Что? Я ему объясню то же самое, что я уже сто раз всем объяснял. Поговорит он со мной - ну, дальше что? Я ему свою точку зрения выскажу, и дело с концом. Если бы у меня своей точки зрения не было, а то есть. Я ее тоже не сразу выработал, будьте спокойны.
А про учителей я ничего плохого сказать не могу, особенно про директора. Он изумительно ко мне относится. Когда год окончился, у меня одиннадцать единиц было. Я и говорю директору, он у нас русский язык и литературу преподавал: "Значит, меня не допускают к экзаменам?" Он, представьте себе, отвечает: "Если ты сможешь сдать, милости просим, я допускаю тебя к экзаменам". Свой в доску! Я, верно, сам подкачал, говорю: "Нет, я не смогу сдать". Он говорит: "И я так думаю, ты не сможешь сдать". Я говорю: "Так что же мне делать в таком случае?" - "Оставайся на второй год, я не хотел бы, чтобы ты от нас уходил". Он всегда старался, просил даже, чтобы я хоть что-нибудь ответил по его предмету, ему нравилось, какие я стенгазеты рисовал. Талант, говорит, у человека исключительный, ничего не скажешь! Он, бывало, долго меня отвечать зовет, даже в классе смеяться начинают, а я сижу и повторяю: "Я не знаю, я ничего не знаю". - "Ну хоть что-нибудь ты знаешь, - говорит, - не может быть, чтобы ты ничего не знал!" - "Честное слово, я ничего не знаю", - я ему твержу. "Ну, ври больше, - говорит, - так я тебе и поверил, иди, иди отвечать". Вставать неохота, к доске идти до того лень, а он своего добьется. Упросит и какую-нибудь ерунду спрашивает, к примеру: как звали Пушкина. Или фотографию Маяковского покажет: кто это такой? Ну, ясное дело, отвечаю: Маяковский. Он меня хвалит: "Ну, вот видишь, молодец! А ты не хотел отвечать, эх ты, все очень просто". Ребята смеются, да и я смеюсь, еще бы не смешно! А он серьезный. "Ладно, ладно, - говорит, - ишь тоже мне весельчаки!" Не хотел показывать, что вроде ни за что тройку мне ставит. Он и других учителей просил, чтобы они меня полегче спрашивали. Только все равно из этого ничего не выходило. Другим учителям и вовсе меня вытащить к доске не удавалось. Иногда он разозлится и как закричит: "Забирай свои книги - и марш, чтобы духу твоего не было, как шкаф, как стул, как табуретка здесь сидит!" А потом ничего. "Ладно, - говорит, - сиди, школу-то тебе нужно закончить…"
Замечательный директор, просто хороший человек. Начнет рассказывать про Гражданскую войну, про разные истории, приключения, так весь урок и пролетит. С раскрытым ртом его слушали. У него ноги одной не было, входит в класс, а протез скрипит вовсю. И жил здесь же в школе, на первом этаже, вход с улицы Грибоедова. Как только пустой урок, учитель заболел или еще что, он является, начинает рассказывать свои военные приключения. Я к концу года по всем предметам одиннадцать единиц заработал, а по его предмету у меня все-таки тройка была. Он ни за что мне единицу ставить не хотел. Даже двойку не поставил - во какой был человек!
В начальных классах я учился здорово. Меня всем в пример ставили, на всю школу хвалили. И мать с отцом были довольны. А после я повернул круто, стал совсем плохо учиться. У меня своя точка зрения выработалась. Не потому, что зазнался, тут совсем в другом дело. Когда я учился здорово, я был, в общем, доволен, мне нравилось, - считал, не каждый может учиться здорово. Я всегда поднимал в классе руку, когда спрашивали. Я на все мог ответить, такого не было, чтоб я ответить не мог. Я мог любую задачу решить в два счета. И писал я всегда без ошибок. И запоминал все здорово. Учитель на уроке рассказывает, а я все и запоминаю. И домашние задания я всегда выполнял добросовестно. Так вот. Я сначала учился здорово, а потом вижу, не я один, а две-три девчонки и те на пятерки учатся. И не хуже меня, представьте себе, учатся. Вера Машенькина, Катя Грохотова, Фаня Лившиц… Они все уроки знали и поднимали руки, когда их спрашивали. Я поднимаю руку, и они поднимают, и еще кое-кто поднимает. И тут меня зло взяло. Ничего нет особенного, значит, каждый может урок как следует выучить и ответить на пятерку. Это дело обычное. И я на учебу плюнул. Никому я, конечно, не объяснял, почему я на учебу плюнул, все равно никто не согласился бы. Тем более я для себя учусь, а не для кого-то другого, мне сто раз твердили. Значит, и объяснять никому ничего не надо. Неохота мне стало стараться, про уроки думать перестал, не слушал учителя, просто сидел, смотрел, как другие поднимают руки. Подумаешь! А когда меня спрашивали, отвечал: "Я ничего не знаю". Учителя удивлялись сначала, а потом перестали удивляться, привыкли к тому, что я ничего не знаю. Вот тогда-то я решил, что учеба не что-то особенное, а обычное дело, и быть отличником дело обычное, а раз так - мне стало неинтересно. Сижу себе, смотрю, как они поднимают руки, и чертей рисую.
8
Я не помню, куда шел, как вдруг загораживает мне дорогу седой человек, весь потный и растрепанный. Рот до ушей, клянусь! Он встал посреди тротуара, палец на меня указательный выставил и как заорет:
- Стой, ты мне нужен!
Я от него назад попятился, а он на меня идет:
- Вихор не стриги, если хочешь заработать - быстро отвечай, а не хочешь - быстро отвечай, что не хочешь!
Ну, я ему быстро ответил, чтобы он, короче, отвязался. А потом оказалось, он режиссер, из Москвы приехал и снимал здесь, в Баку, картину. А я ему понадобился для массовой сцены, где-то на первом плане появиться один раз. Да если бы он мне сразу сказал, я бы и спорить не стал, кому неохота в кино сниматься! Если бы мне и не платили, я бы все равно с удовольствием в кино снялся. После он объяснил, у него сейчас нервная пора, картину нужно кончать, а она "туго снимается, сплошная катавасия получается".
Очень уж нервный он оказался.
Когда он меня на съемки звал, никаких таких ругательных слов он не произносил. А потом!.. Я думал - режиссер, представительный, интеллигентный человек, интеллигентным языком разговаривает, вид у него был как у профессора какого. Только он меня здорово удивил.
Вся эта история на площади происходила. Настроили липовые навесы, не то базар, не то не базар. Жара. Духота дикая, народу полно. Весь народ должен был выходить из крепостных ворот, у некоторых в руках флаги, транспаранты. Я толком не знал, что за фильм снимается, да и режиссер мне сказал: "Необязательно знать, не твое собачье дело". Когда начинали снимать, вся эта толпа из ворот вываливалась, а я должен был выбежать вперед из толпы, схватить за руку девчонку и побежать с ней вперед на аппарат (снимали с открытой машины) и беспрерывно улыбаться во время бега, а добежав до аппарата, свернуть в сторону - и на этом заканчивалась моя роль.
Я представлял, один раз придется пробежать, и дело с концом. А нам пришлось это раз десять проделывать, я уже хотел отказаться - ну, к черту, бегать как лошадь по такой жаре, - но режиссер предупредил, что, если я вздумаю бросить, он меня зарежет. Я видел, как он сам запарился, пот с него буквально лил, он охрип, но все равно голос у него мощный был, хотя и охрипший.
- Эй, вы! - орал он. - Якобинцы! Куда? Не сюда! Все туда! Туда поворачивайте, феклы!!! Сворачивайте, бесы, или я вас в бараний рог согну!!! Влево! Подтянись, паршивцы!!! Совсем опупели, что ли?! Ну что с вами делать, ей-богу! Куда вы претесь, там сбоку, вы, в шляпе, олух!!! Дураки! Какие дураки!!! Негодяи! Собак бы на вас спустить! Мужчины, будьте мужчинами, будьте заводилами! А вы, Митрофанушка, куда подались, или у вас уши отвалились вместе с башкой?! Все вместе, я вам говорю, шпарьте по направлению к оркестру, жмите туда скопом, ну! Ии-эээх, балбоны!
Да он еще не так ругался! Я эти слова и сказать не могу - неудобно. Да громко, в рупор, на всю площадь - надо же! Вот почему я так удивился. Но сразу привык, даже странно. Раз ругается, думаю, значит, так и надо, и пусть себе ругается на здоровье, мне-то что. Работа такая, значит, вот и ругается. И все так думали, наверное. Никто не обижался. Даже когда он свои новые изобретенные ругательства в ход пускал, многие смеялись, а он от этого только злился. Мне очень ругательство "балбон" понравилось. Что-то среднее между болваном и балбесом. Обзовешь балбоном, никто и не обидится, а сам доволен.
Самое неприятное для меня было слушать его, когда он мне объяснял, как бежать и улыбаться. Я, между прочим, всегда очень плохо понимаю, когда мне что-нибудь объясняют, просто терпеть не могу. Только головою киваю - да, да, - а на самом деле все очень плохо понимаю.
Он объяснял:
- Ты должен улыбаться не как кретин, не своей идиотской улыбочкой, а лучисто, открыто, ясно, и бежать нужно не как пришибленная собака, а как само детство, уяснил? Ты посмотри, как улыбается Леночка, твоя партнерша, - это же то, что нужно! А ты? Вы с Леной бежите как бы к свету, к солнцу, к другим мирам, к счастью… - он все время делал жест рукой от груди к небу, - вы бежите к мечте, к звездам, тьфу! - Он выругался. - Понял ты, что от тебя требуется? Уяснил ты себе свою задачу? А? Головой мотаешь, а уяснил ли?
Я мотал головой, хотя ничего не уяснил. Чего тут уяснять - чепуха какая-то на постном масле!