- А что мне ещё оставалось? - усмехнулся Карасёв. - Онегин, как известно, чувствовал себя в этом мире лишним. Этот мир, я подчёркиваю, именно этот, в смысле наш, был ему чужд. И уход из него был, в сущности, очевиден. Пушкин всё понимал, но что-то ему помешало, и он так и не привёл героя к сему закономерному шагу. Видимо, виной тут Николай Первый и его цензура. Тогда ведь тоже не любили печальных концовок, - многозначительно сказал Карасёв. - И правдивое завершение романа при узости мышления властей могло показаться прямо-таки предосудительным. Намёк-с! На что? В нашей стране жить мыслящему субъекту никак-с невозможно! Кстати, это относится и к вам, почтенные члены совета. Не вы ли то и дело сетовали на якобы присущий мне пессимизм? Так вот вам светлый жизнеутверждающий финал!
- Лев Кузьмич, Пушкин сочинил роман так, как счёл это нужным. Он - автор! - будто бы враждебно напомнил главный редактор, единственный, кто пробовал не считаться с кровными связями Карасёва. Ему не всегда это удавалось, но тут он восстал.
- Если вам нужен только Пушкин, возьмите томик Пушкина и читайте. Режиссёр ставит спектакль, дабы поведать миру свои идеи! Понимаете? Свои! Выразить себя! - будто бы провозгласил Карасёв, и тем самым выдал свои истинные цели.
- Лев Кузьмич, ладно, вам плевать на святыни. Но при чём тут милиционер? - в отчаянии вскричал директор. - Как его? Рра… Рру… Ррес… - зарычал он, пытаясь вызвать в памяти имя одиозного, неизвестно откуда выскочившего персонажа.
- Рындин, - с удовольствием подсказал сам режиссёр. - Запомните эту фамилию. Капитан Рындин абсолютно при чём. В моём спектакле он осуществляет связь времён - эпохи Онегина с нашей, в коей мы существуем, верней пытаемся существовать.
- Иван Иванович, если вы сейчас спасуете перед ним, я вас перестану уважать, - подстрекательски воззвал к директору главный редактор.
- Лев Кузьмич… вы, разумеется, будете жаловаться… - бледнея, начал директор.
- Разве я когда-нибудь жаловался? - возразил Карасёв.
- Но мы всё время под этой угрозой, - признался редактор литературно-драматических передач, давно задавленный своим режиссёром.
- Тогда в этом виде ваш спектакль не выйдет в эфир. Я запрещаю данной мне властью, - объявил директор полуобморочным голосом.
Это был мятеж на корабле, почётным капитаном которого считался сам московский Карасёв. Видя такое, Лев Кузьмич, усмирив свою гордыню, попытался схитрить, предложил компромисс: мол, пусть спектакль пойдёт, как поставленный по мотивам романа. Но его уловка не имела успеха. Из глубин всё того же полуобморочного состояния директор слабым голосом требовал выбросить карасёвскую прозу и вернуть Онегину жизнь. Так и только так, не иначе!
Для Карасёва эти условия были невыполнимы. "Зачем мне спектакль, где нет меня?" - сказал он Фаянсову потом, уже день спустя, зайдя к нему в каморку. И тогда же бросил загадочную фразу, смысл её Пётр Николаевич осознал лишь через несколько дней. Лев Кузьмич в тот раз с досадой проговорил: "Будь у меня поболее характера, и вся бы эта комедия кончилась в первом акте". "Зафинитилась в первом акте" - вот как выразился Карасёв.
Многим казалось, мол, директора хватит ненадолго, ну поартачится день-два и выбросит белый флаг. На то же самое рассчитывал и Карасёв и потому-то и заказал ему, Фаянсову, через засланную Эвридику новые заставки. Но директор держался, хотя и ходил, испуганно вжав голову в плечи, точно ему угрожали не кирпич, не всё тот же горшок, а кое-что покруче - над его плешью зловеще нависала персональная тяжёлая бетонная плита. А руки на рычагах держал московский Карасёв, предоставляя директору последний шанс.
Его племянник каждый свой день так и начинал с директорского кабинета, то убеждал, то скандалил, однако чиновник, нечаянно познавший вкус свободы, уставив взгляд в письменный стол, упорно бубнил своё:
- Если вы избавите спектакль от своих фантазий.
- Этого не будет! - кричал режиссёр.
- Тогда жалуйтесь дяде, - уныло отвечал директор.
И, наконец, его черноокая секретарша пасторальной крестьяночкой, засевающей ниву, прошла по редакционным комнатам, звеня браслетами, разбросала по столам машинописные листы с программой передач на ближайшую неделю. Студийный люд тотчас накинулся на странички, собранные тоненькой тетрадкой, повёл толстыми и худыми, корявыми и прямыми пальцами по строчкам и, не найдя и впрямь карасёвского спектакля, в самом деле поверил: да, Иван Иванович переборол свой страх.
После этого ждали, мол, уж теперь то Карасёв швырнёт на зелёный стол свой главный козырь - дядю-туза. Или на первый раз обойдётся проще - наберёт телефонный номер Лидера-короля, тот сам предложил Льву Кузьмичу: "если что, звоните". О чём помнили все участники этой истории.
Но Карасёв так и не позвонил, оставил все козыри при себе и этой же ночью повесился на белом шнуре в своей квартире.
На студию эту трагическую весть доставил участковый инспектор, на участке которого жил и ушёл из жизни Лев Кузьмич.
Он пришёл поздним утром, к окончанию планёрки. Многие уже разошлись, кто в аппаратную, кто в студию, кто по своим редакциям, и в директорском кабинете остались близкие к руководству лица. Избранные обсуждали отсутствие Карасёва. Все сошлись на том, что режиссёр сейчас на приёме у губернатора, роет Ивану Ивановичу глубоченную яму. Горячие головы предлагали свои контрмеры, рекомендуя, к примеру, оклеветать Льва Кузьмича, приписав ему нечто аморальное, ну, скажем, взятки с актёров. Но к чести директора он это отверг, а когда он отверг и вариант с гомосексуализмом, вот тут-то открылась дверь, и секретарша, звеня браслетами и словно их звоном предупреждая о возможных неприятностях, известила:
- Иван Иванович, к вам милиция! Участковый Рындин!
Здесь бы сверкнуть ослепляющей молнии да раскатиться оглушающему грому - никак явился литературный персонаж, некогда обещанный Карасёвым. И был он, как положено настоящему, живому милиционеру, в тёмно-серой тужурке, на широких плечах вошедшего лежали узкие капитанские погоны, а голову венчала фуражка с кокардой. Его жёсткие черты лица и быстрый пронизывающий взгляд говорили о решительности и закоренелой привычке действовать стремительно, стараясь застать преступника врасплох.
Все, кроме директора, было устремились к дверям, но капитан их остановил вежливо и в то же время будто железно.
- А вот этого делать не надо. Я бы попросил всех остаться, - сказал он вкрадчиво и, помолчав секунду-другую, дав всем это усвоить, продолжил: - Сейчас поясню. С одной стороны, мне бы следовало побеседовать с вашим директором с глазу на таз. Но с другой - каждый посторонний - это потенциальный свидетель, - пошутил он сурово и, не дождавшись ответных улыбок, признался: - К тому же нет оснований делать из того, что случилось, служебную тайну.
После такого вступления он и огорошил известием о самоубийстве Карасёва. По его словам, покойник это деяние совершил в глухую ночь, привязал шнур к карнизу для штор и повис перед самым окном. Прохожие утром не придали этому зрелищу значения, ну задумался перед окном человек баскетбольного роста, ну смежил при этом глаза и склонил голову к плечу, что в этом такого? И только он, участковый, задал себе резонный вопрос: "А зачем этот гражданин кажет прохожим язык? Не маленький, поди?" Ну и далее он действовал согласно своим служебным обязанностям.
По словам тех, кто присутствовал при этом, директор тут же в своём кабинете явился с повинной, медленно встал из-за стола, только не поднял, сдаваясь, руки, и сказал:
- В его смерти виновен я! - и замолчал, покорно дожидаясь ареста.
Его подчинённых будто бы превратили в камни, они замерли в той позиции, в какой каждого застала страшная весть, образовав живописную скульптурную группу. Лишь участковый как ни в чём не бывало шевельнулся и бесстрастно произнёс:
- Вот как? Весьма интересно. Так, так… продолжайте. Да вы садитесь, не перед судом, - и, показывая личный пример, сам опустился на свободный стул, закинул ногу за ногу и приготовился слушать.
- Спасибо, - сказал директор, всем видом показывая, что он этой милости недостоин, и нехотя опустился в кресло.
- Итак, вы виновны, - напомнил капитан.
- Не закрой я этот спектакль, и Лев Кузьмич остался бы жив. Может, сейчас сидел бы среди нас, - покаялся директор перед своими подчинёнными. - Чёрт с ним, с этим спектаклем! Ну и сняли бы меня, ну и что? С голоду б не помер! Зато был бы жив человек. Ах, что я натворил?! - он сжал ладонями виски и закачался из стороны в сторону, невольно изображая метроном.
- Это всё? - выждав, спросил участковый.
- А на большее я не способен. Я его боялся, - простонал директор, не разжимая рук.
- Проведём маленькую экспертизу, - сказал капитан, он извлёк из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги, бережно развернул и, загнув нижнюю часть, тем самым что-то засекретив, подался с ним всем телом к директору. - Скажите, это чей почерк?
- По-моему, Льва Кузьмича, - молвил директор, несмело взглянув на листок.
- Разрешите мне, - осмелев, вмешался главный редактор. - Я знаю руку Карасёва, - и только глянув, подтвердил: - Его почерк. Буквы - козявки. Я на них уже не раз ломал глаза.
Капитан вернулся на стул и щёлкнул ногтем по бумажке.