- Значит, так и говорите этот композитор Равель! И никаких гвоздей!
На этой высокой гражданской ноте встречу сочли завершённой. Студийный люд захлопал откидными сиденьями кресел, зашаркал подошвами и потянулся к выходу. Встал и Карасёв, но Фаянсов схватил его за рукав, вынудил сесть на место.
- Лев Кузьмич, то, что вы сейчас себе позволили, это… это хулиганство! - выпалил Фаянсов, с трудом сдерживая гнев.
- Что? Что вы сказали? - будто бы поразился Карасёв.
- Хулиганство, - уже не столь твёрдо повторил Фаянсов.
- Я стараюсь, горблю, делаю за вас грязную черновую работу, и вот она благодарность. Вместо сердечного "спасибо" я - хулиган?! Ну и свинья вы, Фаянсов! - кротко упрекнул его Карасёв.
Фаянсов задохнулся от негодования, но в это время к ним приблизился Лидер, за его спиной на деликатном расстоянии маячили директор и другие руководящие студийные чины.
- Лев Кузьмич, а как поживает… - совсем по-домашнему спросил Лидер, назвав имя-отчество того, московского Карасёва.
- Он, как всегда, на боевом посту, - многозначительно отметил режиссёр. - Вот пьёт только, бухает, как выражаются простые люди.
- Да кто ж из нас не грешен? А как ещё разрядиться, снять напряжение? А? Ваш дядя - великого масштаба человек, у него напряжение, ого-ого, нам ли с вами не знать, - понимающе промолвил Лидер, будто за словами, которыми сейчас перебросились он и племянник, крылся более глубокий смысл, недоступный остальным. - Ну, если что, звоните мне лично, - предложил Лидер с тем же потаённым намёком и вышел из зала, утащив за собой и свиту, этакий роскошный хвост.
Фаянсов остался с глазу на глаз с режиссёром.
- Что вы для меня такого хорошего сделали? Что именно? Беспардонно наврали? - сразу же воскликнул Пётр Николаевич.
- Помилуйте, какое же это враньё? Разве вы не подумали так? Только честно? - спросил Карасёв и заглянул Фаянсову в глаза. - Ну? Ну? Признавайтесь!
- Подумал, - смущённо подтвердил Пётр Николаевич. - Но я вас не уполномочивал решать за меня.
- Но сами-то, без меня вы бы не посмели, - возразил Карасёв. - Вот я вам и помог.
- Но мне это было ни к чему! Совсем! Вы понимаете: ни к чему! - чуть ли не завопил Фаянсов.
- Так я вам и поверил, - усмехнулся Карасёв. - Вам нужна известность? Слава! Представляете, кто вы теперь? Смельчак, который Самому врезал правду-матку? Губернатору, назначенному президентом! Это не куплеты под балалайку. Не мазня по холсту! Вот теперь у вас есть шансы на успех. Я имею в виду слухи о вашей преждевременной кончине. - Карасёв рассмеялся, глядя на его вытянувшееся лицо. - Ох, и велик соблазн поморочить вам голову. Но так и быть, пожалею. Я не телепат. Мне эту трогательную историю поведал малый с кривым лицом. Тот, который принёс шнур. Помните такого? Ну а мне разгадать этот ребус не стоило труда. Я ведь, если вы заметили, паренёк смышлёный.
- И всё же зря вы это затеяли. Он теперь не даст мне житья. - Фаянсов уныло открыл свои опасения.
- Ничего он вам не сделает. Вы для него всего-навсего псих. О чём, по-вашему, шептал ему директор? Ну конечно, предупреждал, не берите, мол, в голову. Он ярко выраженный шиз, ходит к врачам. Но вам-то что? Вы здоровы. Но вот что и впрямь вас терзает - ваша ежесекундная борьба за выживание. А стоит ли оно этих мучений?
Он снова оседлал своего любимого конька, и Пётр Николаевич не стал спорить, встал из кресла и тем самым закончил этот бесплодный разговор.
В коридоре, за дверью зала Карасёв вспомнил что-то весёлое.
- Пётр Николаевич, а нельзя ли взглянуть на портрет? Или жалко?
Фаянсову было не жалко, отчего же, можно и показать, но в последние дни он сам не подходил к портрету. Из-за шкафа, куда он был как бы сослан, истекало какое-то особое излучение. Оно заражало неясным беспокойством, после чего Пётр Николаевич часами ходил сам не свой.
- К сожалению, это невозможно. Портрет не удался, и я его уничтожил, - солгал Фаянсов.
- Зря. - Карасёв в подтверждение грустно вздохнул. - Я бы его купил. Любопытно, какой вы увидели Эвридику. Всё-таки она мой помреж. Надеюсь, с меня-то вы бы недорого взяли, а?
"А если в самом деле избавиться, просто взять и отдать?" - подумал Фаянсов. Но вот какая штука, он тут же понял, что не в силах отделить портрет от себя, как не смог изрезать и выбросить его на помойку. И потом кому-кому, но только не Карасёву. Что он имел против Льва Кузьмича, Фаянсов и сам не знал толком. Но отдать ему портрет, будто доверить любимую женщину своему опаснейшему сопернику. Может, это выглядит так, а может, не так. В конце концов он написал другую Эвридику, не ту, что привозила сценарий, колбасу и хлеб. Его Эвридика ни к чему Карасёву. А коли так, Льву Кузьмичу тем более не нужен портрет, витиевато заключил Фаянсов.
Сегодня Эвридика казалась непривычно вялой, без конца зевала и таращила глаза, раздирая слипающиеся (накладные, как ему объяснила бухгалтериса Елизавета) ресницы. Видно, провела бессонную ночь. Да, их две Эвридики. Одна в это время томилась за шкафом, вторая минуту назад вошла в его рабочую каморку. И живут они параллельно, не пересекаясь, ничего не ведая друг о друге. Эвридика, которая сейчас вошла, за все прошедшие дни ни разу не поинтересовалась, а что, де, стало с Эвридикой-второй? Куда он дел портрет?
"С неё ли, с этой женщины, которая неизвестно почему, но о причине можно догадываться, не спала эту ночь, я писал свою "Мечту о материнстве"?" - усомнился было Фаянсов, глядя на полусонную Эвридику. Раззевавшись, помощница Карасёва долго не могла сказать, зачем пришла. Наконец, она попыталась вырваться из опутавшей её паутины.
- Лев Кузьмич… просил… сделать… новые заставки… Его осенили другие идеи. Он набросал свои эскизы. - Прикрывая ладонью рот, Эвридика бросила на стол заставки, изготовленные им две недели назад, и сверху положила листок из блокнота.
Нетерпеливые буквы, карабкаясь соседним на горб, точно в игре в чехарду, образовали некую абракадабру, но он уже давно был знаком с почерком Карасёва и потому расшифровал следующий текст: "Эта скучная, никчёмная жизнь". По мотивам романа в стихах А.С. Пушкина "Евгений Онегин".
- Заменить несложно. Но какой смысл? Передачу сняли, - напомнил Фаянсов.
Эхо утреннего художественного совета прикатило и в его глухой закоулок. Чуть позже Фаянсов зашёл в буфет и там, на бирже студийных слухов, услышал о том, как принимали новый карасёвский спектакль, расписали и в цвете, и в лицах. По словам очевидцев, начало просмотра не предвещало военных действий, хотя в кулуарах, пока Лев Кузьмич ставил и снимал спектакль, кое-кто выражал спорное сомнение: а имеет ли кто-то право инсценировать произведение, где каждая строчка - канон? Ходили толки и о мелких стычках Льва Кузьмича с главным редактором, того что-то не устраивало в сценарии будущего спектакля. Но главный давно не ладил со Львом Кузьмичом и при каждом удобном случае норовил его куснуть из подворотни. Это знали все, и потому общее мнение было таково: в этом случае Карасёв безопасен, уж гений-то Пушкина повяжет его самодурство по рукам и ногам. Подтверждением тому служил сам сценарий, похожий на литературный монтаж. В кадр выходили актёры и читали куски из романа. Сама постановка виделась незамысловатой и даже скучной, но зато она верно следовала сюжету романа, себе режиссёр позволял только собственные скудные ремарки. И каково же поднялось смятение среди членов худсовета, когда, собравшись на прогон спектакля, называемый трактовой репетицией, они услышали вставленные в божественную поэзию Пушкина прозаические монологи, сочинённые самим Карасёвым. Онегин развязно рассуждал в гостях у Лариных о никчёмности земного бытия, намекая на существование некоего космического мира, куда, мол, все потом попадём, кто раньше, кто позже. Убив же Ленского на дуэли, Онегин нагло объявил: Владимиру на самом деле крупно повезло, и, мол, он, Евгений, завидует его гёттингенской душе, она обрела истинное счастье. "В этот момент Владимир мило беседует с Овидием и Данте. Вы не плакать должны, а радоваться! Радуйтесь за него, Ольга!" - восклицал Онегин перед безутешной Ольгой. Апофеозом спектакля стало объяснение Онегина с Татьяной-генеральшей, герой предсказал появление таких мыслителей, как Фёдоров, Циолковский и Вернадский. Вернувшись после бала в свою холостяцкую квартиру, Онегин привязал к венецианской люстре своё шёлковое парижское кашне, накинул на шею петлю и со светлой улыбкой покинул этот скучный мир, на встречу с приятелем Ленским. Говорили, будто у некоторых членов совета при виде этого вопиющего безобразия случились припадки истерики. Но, как впоследствии выяснилось, это были всего лишь цветочки. Ягодки последовали затем. На место происшествия, то есть к телу самоубийцы, прибыл участковый, милицейский капитан по фамилии Рындин. И в дальнейшем учинил допрос подозреваемой - генеральши Татьяны Греминой. Эта фамилия была позаимствована из оперы Чайковского.
- Лев Кузьмич, так нечестно! Вы злоупотребляете своим родством, - будто бы чуть ли не рыдая, упрекнул Карасёва директор, открыв таким необычным образом обсуждение спектакля.
- Иван Иванович, помилуйте! Да в чём же я злоупотребил? - будто бы невинно поинтересовался режиссёр.
- И вы ещё спрашиваете? Онегин дожил до конца поэмы… то есть романа, живёшенек-здоровёшенек! Это знают все, даже ученики младших классов. А что сотворили вы? Вы его убили!