- Смелым оказался Ляпишев. Прошу к доске!
Ляпишев уверенно прошагал к столу, встал перед классом и начал:
- Этому Бисмарку было ништяк! Он всю жизнь трубил в первую смену, как хотел. А ты ходишь, ходишь в школу…
- Мы об этом уже слышали сто раз! - перебил я его с досадой. - Потом - бац! И так далее… Я переведу вас в первую смену! Чего бы мне это ни стоило! Успокойтесь!
- Учтите мы берём с вас пример. Учимся у вас. Чему? Твёрдости, решимости и принципиальности, - сообщил мне Ляпишев, точно пригрозил.
- Брать с меня пример ещё рано, - пробормотал я, растерявшись.
- А мы берём и будем брать. Благодарю за внимание, - сказал Ляпишев и вернулся на место.
- Го-о-ол! - заорал Ганжа, выпрямляясь в полный рост и вскидывая руки, будто находился на стадионе.
А в правой руке он держал маленький радиоприёмник, связанный проводом с его левым ухом. Вот где таился секрет его глухоты! Мне было обидно, более того, я был оскорблён.
- Ганжа, вон из класса! - завопил я столь же истошно, будто этот мяч забили в мою душу.
- Нестор Петрович, уж вы то должны меня понять. Как болельщик болельщика, - нахально попрекнул Ганжа. - Вы сами небось тоже болеете за кого-то. Верно? Не стесняйтесь, здесь все свои. Небось за "Спартак"? Признавайтесь!
- За "Торпедо", - признался я машинально и, спохватившись, снова крикнул, злясь уже и на свою оплошность: - Вон! Вы слышали? Вон за дверь!
Ганжа охотно направился к выходу, притворно жалуясь:
- Вот и попробуй обрести знания, когда тебя к наукам не подпускают и на километр! Не дают их грызть, тотчас бьют по зубам. Я буду жаловаться, я напишу в газету, - пригрозил он, подмигивая Функе, а в дверях задержался и известил: - А год забил Иванов с подачи Нетто! - И выскочил за дверь.
- Ну, Гришка! Ну, хохмач! - восторженно воскликнул Ляпишев, и мне пришлось усмирять развеселившийся класс.
- Нестор Петрович, не бойтесь! Он не напишет. Ганжа - баламут, но добрый, - сказала Нелли Леднёва.
- А я и не боюсь, - ответил я уязвлённо.
- И правильно делаете, - одобрил сивый ученик, будто похлопал по плечу.
Итак, первые уроки проходили в непрерывных борениях. Вещания "амазонки с транспортиром" сбывались: я прыгал между партами, сверкал глазами и порой выкрикивал что-то непонятное даже самому себе. Словом, сражался как средневековый янычар, окружённый неверными. Нервы мои, кажется, лопались наподобие балалаечных струн.
Мудрено было удержать себя в руках, если один из учеников в седьмом "В", по милости моего предшественника, никак не мог усвоить разницу между средневековым цехом и заводским.
- Пономаренко, - стонал я, еле ворочая челюстями, сведёнными судорогой, - может, вы растолкуете нам: какое назначение имели цехи в то время?
Пономаренко скалил ослепительные зубы:
- Так ведь смотря какой цех. Инструментальный, скажем, или литейный.
Он удивлялся, почему эта бестолочь - учитель - задаёт такие глупые вопросы.
У меня уже пересохло в горле, когда один ну совсем пожилой ученик вслух подумал:
- Да этот цех ихний, как наш профсоюз. Только назывался по-другому.
- Совершенно верно, цех защищал от произвола феодальных властей и собственность, и права владельца мастерской, - я живо ухватился за его мысль, в душе досадуя на себя. Как же я сам не додумался до этого, такой умный и сообразительный?
На четвёртой перемене ко мне снова подошла Светлана Афанасьевна. "Куда на этот раз она меня направит?" - подумал я с сарказмом.
- Нестор Петрович, говорят, вы удалили с урока Ганжу. Но ему только этого и было нужно, и он добился своего, с вашей, извините, помощью. Впрочем, я вас не осуждаю, вам ещё не приходилось сталкиваться с его фокусами. Да я сама, если честно, не знаю, что с ним делать, этим учеником. Для него школа словно театр. А сам он - актёр, - посетовала учительница и, как бы демонстрируя полную свою беспомощность перед несокрушимым легкомыслием Ганжи, безнадёжно опустила руки.
"Какая она отзывчивая, - подумал я растроганно, глядя на её опечаленное лицо. - У неё на шее собственный класс, а Светлана Афанасьевна печётся о моём ученике".
К концу вечера, а вернее уже к ночи, у меня с непривычки заболела гортань, шумело в голове, я еле волочил ноги.
- Ну и как вам наша школа? - спросила директриса после шестого урока, она заявилась в учительскую, а там на стуле сидел я, вытянув гудящие ноги. Коллеги разошлись по домам, я задержался, приводил себя в порядок и морально, и физически. - Сидите, сидите, отдыхайте, - сказала Екатерина Ивановна, так звали мою начальницу. - И как вам школа? Вы довольны? - повторила она, видно, ей было важно извлечь из меня любой ценой откровенный ответ.
Я всё же встал - она была дамой, и в её голосе пробивались нотки ревности. Она была готова защитить своё разнобойное, многоголовое детище от желторотого и непременно самонадеянного пришельца. Я решил пощадить её чувства.
- Я, знаете, в неописуемом восторге! Никогда ещё не испытывал подобного.
Она, кажется, облегчённо вздохнула - в школу пришёл ещё один её единомышленник, - и счастливо улыбнулась, подумав о чём-то своём, затем убеждённо изрекла:
- Так всегда бывает, когда мечтаешь о любимом деле и вот наконец дорываешься до него. То же самое творилось и со мной.
Положим, о таком "любимом деле" я не мечтал даже в страшном сне. Я грезил о другом, и вот оно-то не сбылось ни на каплю. О чём она ещё говорит? Ах, да! Только ей было тогда тридцать лет. У неё долго не было возможности учиться - вначале сидела с больной, обезноженной мамой, затем появился ребёнок. Нестор Петрович более удачлив - он пришёл в школу прямой, ровной дорогой. Оказывается, я счастливчик. Я-то!
- Нестор Петрович, - между тем изливалась Екатерина Ивановна, - может, оттого я и выбрала школу рабочей молодёжи, потому что их понимаю, наших учеников. Можно сказать, сама побывала в этой шкуре. Ну почти. Им невероятно трудно. Легко ли навёрстывать упущенное, и чаще всего не по своей вине? Они - люди с искривлённой судьбой, вот что вы должны помнить на каждом уроке. За спиной у многих незавидные детство, юность. Неустроенная семья, а кое-кто сирота. Да о чём разговор, им в отличие от иных своих удачливых сверстников не удалось закончить школу по-людски. Если вы проникнитесь этой мыслью, вам будет легче работать и с ними, и с нами.
Она взяла с полки, будто бы наугад, один из классных журналов, и тот конечно же оказался журналом моего девятого "А". Директор провела ухоженным пальцем по списку учеников.
- Вот ваш Леднёв. Отец-одиночка. Он карабкается из класса в класс. Порой остаётся на второй год. Но упорно, пусть по миллиметру, продвигается к заветному аттестату. Звучит смешно для его возраста. Вижу, вы улыбнулись. Да, какая уж зрелость в сорок пять лет. Но это ему необходимо для собственного самоуважения. Есть и цели меркантильные. Степан Семёныч - шофёр. Но ему, как он признался, хочется большего, хотя бы в той же автоколонне, но куда сунешься без аттестата, вот он и бьётся. А легко ли, отсидев день за рулём, у него самосвал, потом шесть уроков потеть за партой? Думаю, догадываетесь сами. Но это между нами. Он стесняется говорить о своих планах и скрывает даже от собственной дочки. Однако не все упорны, как Леднёв. У кого-то ещё ко всему неладно дома. Кому-то хочется плюнуть на школу, а ну её, жизнь-то идёт, и закатиться в кино, на танцы или просто отвести душу в пивной. И вот тут, Нестор Петрович, вы должны, прямо-таки обязаны как бы стать их силой воли, материализованной, нет, точнее персонофицированной, её-то, воли, им в данный момент не хватило. Кстати, вы уже бреетесь? - спросила она будто ни с того ни с сего.
- Давно. Безопаской, - ответил я, не понимая, куда она клонит.
- Прекрасно! - обрадовалась директриса. - Будете бриться утром, скажите своему отражению в зеркале: "Я, Нестор Петрович Северов, - персонофицированная сила воли своего класса!"
У меня слипались глаза, а она говорила и говорила. В моём классе, вещала директор, числится талантливый парень с компрессорного завода. Его зовут Иван Федоскин. (Где-то и что-то я уже слышал об этом человеке. Ну да, он староста моего класса.) "Именно только числится", - повторила Екатерина Ивановна. Я, по её мнению, обязан доказать этому одарённому недотёпе: без прочных и систематических знаний ему и жизнь не в жизнь.
Потом я шёл домой и ругал себя последними словами. Какой, спрашивается, бес загнал меня в институт, плодивший педагогов? При моём-то полном равнодушии к этой профессии? Имена ему, бесу, Глупость и Апломб! Тогда я был убеждён: чёрная учительская доля не для меня, высоколобого интеллектуала, она для тех, кто проще умом, а мне уготован мягкий ковровый путь в аспирантуру, а дальше кандидат, доктор наук и выше по ступеням науки. Вприпрыжку, Нестор, вприпрыжку! Впрочем, я уже разглагольствовал об этом, и не раз. И вот теперь расплачиваюсь за свою наглую авантюру.
Между прочим, история, особа педантичная, въедливая, ведёт кропотливый учёт авантюристам, оставшимся с носом. Теперь к этому списку прибавится и моё имя. Впрочем, даже и не прибавится, - кто его знает, кто его запомнит? Да и кому я нужен? Вообще!
Я шёл по тёмной ночной улице. Под ногами с тихим хрустом ломались бронзовые листья каштанов. Уцелевшие на ветвях тянулись всей пятернёй к звёздам: "Спасите, спасите!" В фонарях то ли разом, словно сговорясь, перегорели лампы, то ли их отключил некий эконом, - и надо мной распростёрлась Вселенная во всей своей красе. Звёзды, тяжёлые, спелые, того и гляди сами вот-вот осыплются наземь, точно созревшие яблоки.