Пока совещавшиеся отхихикали, Владимир Владимирович успел поработать над почтой: начертать подопечным своим резолюции: "к исполнению", "на контроль", "разберитесь", "ответьте", "обговорите со мной". Сделал в книжке пометки, наброски ответов… Потом, ощущая какую-то выпотрошенность, неожиданно бросился вон – в коридор, на площадку, по лестнице, на самое дно опостылевшей призмы проектного "муравейника", как бы скатываясь под действием тяготения вниз, к источнику восполнения сил – ненадежному, но единственному – к кисло-пахнущей телефонной будке у наружной стены, чтоб звонить без свидетелей. Он забился в нее, задыхаясь от запаха и возбуждения, бросил жетон. В нетерпении пальцы срывали набор. А потом было занято. Он звонил и звонил, теряя надежду и… успокаиваясь. Но, когда, наконец, дозвонился, – лишившийся от волнения голоса, чуть ли не шепотом попросил Алевтину.
– Вас слушаю? – даже стертые расстоянием звуки "ранили" воображение.
Прошипел: "Это я… Узнаешь?" – а потом горячо и невнятно стал требовать встречи "Немедленно!" "Прямо сейчас!". Он сорвется с работы: "Гори все огнем!" Без нее задыхается. "Нет больше сил!". Его чувство, казалось, должно было передаться и ей. Он умел говорить, он умел завораживать и привораживать даже суровые души. Но варварский способ общения по проводам, превращавший энергию страсти в дрожание тонких мембранок, в сотрясение угольных зерен, в суету электронов – безобразие это все опошляло. Чем громче Владимир Владимирович говорил, чем больше "всаживал" слов в микрофон, тем хуже работало это устройство, будто нарочно придуманное, чтобы не связывать, а разъединять.
– Ты кончил? – спросила она. – Здесь редакция. И у меня сидят авторы.
– Мне очень плохо!
– Что? Нужна нянька?
– Ты мне нужна! Понимаешь? Сейчас! Позарез! А иначе мне крышка!
– Перестань молоть вздор! Я сказала: здесь – авторы. Я снимаю вопросы.
– Это надолго?
– Надолго. И потом, я не девочка на телефоне висеть!
– Что ж мне делать?
– Звони в другой раз.
– Но другого – не будет! Прошу милосердия!
– Знаешь, ты мне надоел!
– Ну, тогда я пропал… Думал, ты человек, а ты…
– Вот что: больше сюда не звони! – в трубке гнусно заныло.
– Шлюшка! – стонал Пляноватый, вываливаясь из стаканчика будки. – Она, там "снимает вопросы", а я подыхаю!
Казалось, ее раздраженные реплики могли доконать человека. Однако случилось обратное: (непостижимая магия женщины) с яростью вместе он ощутил прилив сил. Ему не хотелось, чтоб в эту минуту его кто-то видел. В ушах стоял возглас: "Ты мне надоел!" – он был противен себе.
– Действительно, – рассуждал Пляноватый, – она меня раскусила! Зачем я ей нужен – затасканный тетерев? Но из меня ей уже не уйти – настоящей. А та, что кричала сейчас, – "телефонная ведьма".
Чувства давали особое направление мыслям.
– Дело даже не в том, что красавиц не много на свете, что они избалованы похотливым вниманием, что большая часть из них – потаскушки… Дело в другом: чтобы дух человеческий не источила животная похоть, рачительная Природа скупо вкрапляет красоток для поддержания главным образом слабых и истощенных племен.
Пляноватый избрал бег по лестнице для усмирения плоти. Но после третьего этажа – запыхался. Это была еще не усталость, – какая-то снятость и ватность. Ничего не болело, не ныло…, казалось, однако, любое движение резкое вызовет боль, и в ее ожидании он старался идти осторожнее, двигаться мягче. Он больше не прыгал через ступеньки, использовал лифт, разглядывая в его зеркалах посеревшее свое отражение, на которое скучно было смотреть. Утром женские взгляды только скользили по его свежим чертам, а теперь то и дело ему приходилось ловить нетаившиеся взгляды девиц. Находил объяснение в липком тумане, которым себя окружает вальяжная немощь. А интерес этот, как он себе представлял, был трех видов. Первый – арктический холод, плюс любопытство. Второй – вспышка пламени и готовность на все… и сейчас же, без паузы – приступ брезгливости как к дохлой крысе. Третий – айсберг холодной надменности, прячущий где-то под спудом безумную тайную страсть. Вот такою ему представлялась всегда Алевтина. Вот эта загадка его неизменно влекла, и в ее западню он готов был попасть добровольно.
Женщину в древней Руси называли "роженицей". И такой была его мама… Но пришла полоса "черных вдов" – каракуртов – роковых независимых женщин, в которых мужчина бросается точно в пучину, не думая о возможных последствиях, с убеждением, что по серьезному счету, положа руку на сердце, он вообще не достоин любви.
Сына Андрея отлучили от дома пещеры: подземные лазы, гроты, колодцы, сифоны. Кроме этого для него "все – дерьмо". Настоящие люди – только "пещерные люди". Они всегда узнавали, если с товарищем под землей приключалась беда и летели с разных концов государства на выручку. Главным было не "покорение недр", а зарождавшееся "пещерное братство" любителей собираться в кружки посипеть похрипеть под гитару.
– Овладел быстрочтением: сорок журнальных страничек за час. – похвалился однажды Андрей.
– Как тебе удается?!
– Запрягаю свое подсознание.
– Блеф, конечно, – думал Владимир Владимирович, – От такого мелькания ничего не останется в памяти… Что если он – гениален? Скорее, наивен и зол. Работает лаборантом.
– "Учиться"?! Зачем?!
– Как дальше думаешь жить?
– Смотря с кем..
– Пошляк! – Владимир Владимирович понимает, у них там "пещерные жены"
Андрей вдруг взорвался: "Вы так испохабили жизнь что про "дальше" и думать не хочется!" Бесполезно ему возражать: услышишь: "Да что ты-ы-ы!"
Все эти хиппи, панки и пещерники, подозревал Пляноватый, когда-нибудь, всласть наигравшись, вольются послушной "отарой" в "общее лоно".
Глава восьмая
На предпоследнем курсе сыну Марины Васильевны поручили студенческое конструкторское бюро. Уже защитив диплом, получив назначение, он продолжал эту лямку тянуть. А с главной работою у него не заладилось: то ли не уживался с начальством, то ли не нравилось дело, то ли – вместе то и другое.
Общеизвестно, что женщины дольше живут. Ковалева объясняла это по своему: сердце матери – совершенный источник энергии; сердце мужичье – никудышная печь (не держит тепла, выстывает и быстро "заваливается"). Марина Васильевна безусловно любила Сергя, но – особой любовью: на расстоянии маялась, тосковала, а при встрече расстраивалась. Мысленный образ вблизи разрушался, а живого сыночка – готова была проклинать.
Став отцом, он по-прежнему вел себя, как мальчишка, отдавая время и душу общественному бюро. Продолжавшуюся неразбериху с трудоустройством – объясняла его неудачной женитьбою. И вообще Марину Васильевну многое раздражало. Вспыхивала по всякому поводу, особенно в очередях, где постоянно казалось, что кто-то намерен ее обойти. Она то и дело допытывалась: "Где вы стоите, гражданочка?", "Вы за кем занимали?", "Куда же вы лезете, молодой человек?". И хотя понимала, что для "сурового времени" очередь – вещь неотъемлемая, выносить эту пытку становилось все тяжелее. С каждым годом быстрее и скомканнее шли дни. Да и то, что еще оставалось кулемать, хорошего не обещало.
Иван старел, продолжая пить и толстеть, а добрая Анна Петровна худела день ото дня, становилась все невесомее и безответнее. Брат капризничал покрикивал на жену, а с Мариной Васильевной толковал о политике, строил лихие прогнозы, говорил басовито с великим апломбом… чаще всего – ерунду. Марина Васильевна много курила и думала: "В сущности, он – не так глуп, как болтлив".
А Сережа все еще нянчился со своим "детским садом", так она называла КБ, хотя регулярно через субботу звонила ему в институт, назначая свидание. Звала без невестки. К приходу его что-нибудь непременно пекла, открывала варенье, а провожая, передавал хороших конфет и ломоть пирога… "для разлучницы".
Однажды одновременно с Владимиром заявился Иван за десяткой до пенсии. А, получив что хотел, преисполненный "братского чувства" не спешил уходить. Сережа ушастый, лобастый (копия папочки) прислонился к стене и скрестил на груди тонкокостые руки.
– Эх, Серега, Серега! – упрекал Ковалев. – Не жаль тебе матери! Погляди, ить совсем извелась! Растила паршивца, растил – вон какой вымахал, у самого уж дите, а все места себе не найдешь!
– Вам что за дело? – невежливо осведомился племянник.
– Да вроде бы не чужой я тебе, чтоб так отвечать. Работать, Сереженька, надо. Вот что.
– А вам пора бросить пить, – посоветовал Яковлев.
– Не стыдно тебе старика попрекать? – обиделся дядя. – Время-то нынче твое. Вот ты инженер. Чем болтаться без дела, взял бы, да что-нибудь предложил?
– Предложу! Чтобы пьяниц на пушечный выстрел к работе не подпускали!
– Ишь ты шустрый нашелся? – возмутился Иван. – Да пьющий мужик, если знать охота, дает половину "национальной продукции"!
– Не продукция это… – возразил молодой, – "национальное бедствие"! Еще полбеды, когда пьяница и дебил, от него народившийся, делают что-то руками. Но если они попадают в КБ, в институты и главки, добиваются степеней и командных высот – это уже катастрофа?
– Предлагаешь сухой закон? – любопытствовал дядя.
– Лепрозории, как прокаженным? – требовал Яковлев. И без прав на потомство!
– Каторга значит? – сделал вывод Иван.
– И глупо на них рассчитывать! – развивал мысль Сережа. – "Сизифов труд" – это все, что им можно доверить!
– Ну если он такой умный, этот Сизифов, – возражал Ковалев – пусть ответит, где наберет столько трезвенников, чтобы работали?
– Все решит технология! – объявил молодой.
– Ты сперва ее заимей, технологию-то! – посоветовал дядя.