Чем дольше смотрел Леон на истукана, тем очевиднее ему становилось, что никакой нормальный человек уже не может испытывать к нему никаких чувств, следовательно, вся нынешняя круговерть вокруг него - решительно ничто! Леон вспомнил, как однажды отец долго смотрел на свою старую визитную карточку, где были указаны его прежние должности, премии, учёные звания, а потом сказал: "Теперь мне потребна иная визитная карточка: такой-то такой-то - Никто и имя ему Ничто!"
Леон вдруг услышал, что позади кто-то табачно дышит. Ещё один педераст? Стиснул в кармане складной нож, предусмотрительно переложенный из рюкзака ещё в гостинице. Как лягушка скакнул вперёд, спиной вжался в гранитную тумбу. Был тот исключительный случай, когда истукан действительно защищал от нападения сзади.
Увидел тщедушного, всклокоченного старика то ли в колпаке, то ли в треухе, в брезентовой бесформенной хламиде с тонкоствольной мелкашкой за плечом. Вид у него был разбуженный и недовольный.
"Сторож! - облегчённо вздохнул Леон. - Только что он охраняет?"
- Явился, гадёныш? - ошарашил предполагаемый сторож. - Не жаль, гадёныш, краски?
- Какой краски?
- В рюкзаке, - сторож дыхнул сквозь табак спиртным, определённо не фабричного производства. - А ну показывай!
- Я приезжий, иду на вокзал, - пожал плечами Леон. - Неужели пачкают краской?
- А то нет, - без большого, впрочем, огорчения признался сторож. - Ругательства пишут.
- А вы, стало быть, поставлены от райкома охранять? - догадался Леон.
Старик долго рылся в кармане хламиды, наконец, извлёк на свет Божий полупустую, трепещущую на ветру папиросу, закурил, прикрыв спичечный огонёк кривыми, как сучья, ладонями.
- Маета с куревом. Третий месяц не завозят!
- И не завезут, пока его охраняешь, - сказал Леон.
Но тут же поймал себя, что уже так не думает. Что сам не знает, зачем сказал. Отсутствие в Нелидове папирос, а также всего остального, необходимого для жизни, объяснялось не этим. И ещё подумал, что горестная нынче у истукана защита - самогонный старик с мелкашкой.
Закуривая, сторож встал к Леону боком. Леон увидел, что ствол прикручен к деревяшке проволокой.
- Я не его охраняю, - объявил сторож, грустно глядя на стремительно искуриваемую папиросу. - Церкву. Сто шестьдесят икон уже упёрли. Три ящика с Библиями. Сейчас перестраивают, понятное дело, за цементом, за досками, за железом лазают.
- Значит, его по совместительству?
- Не по совместительству! - разозлился сторож. - Никто мне его не вменял!
- Зачем же тогда охраняете? - изумился Леон.
- А… жалко, - едва слышно, после паузы, проговорил сторож.
- Жалко? Кого? - спросил шёпотом Леон, зная кого, но отказываясь верить.
- Кого-кого, - пробурчал старик. - То на каждый праздник цветы ему, пионеры, значит, митинги, венки, делегации, а сейчас… Не по-людски.
- Так пусть, кто сладко жил, когда ему на каждый праздник венки, охраняют.
- Ха! - хмыкнул сторож. - Обохранялись. Они сейчас, - понизил голос, как будто выдавал Леону тайну, - при банках да биржах ещё лучше живут.
В небе вдруг что-то взорвалось, затем послышался ровный мощный гул. Гроза? Леон посмотрел вверх, но увидел лишь стремительно летящие красные огни.
- Ночные полёты, - объяснил сторож.
Площадь вдруг осветилась. Пара чудовищной яркости фар возникла вдалеке над шоссе. Двигался невидимый носитель фар в сторону центральной нелидовской площади.
Леон испытал сильнейший (как приступ аппендицита) приступ тоски. Жизнь всегда была исполнена тоски, как река воды, но чем дальше, тем решительнее склонность к разливам обнаруживала река. Леон утешался, что тоскует не он один. Что следствием схожей тоски был всемирный потоп. Но Леон шёл дальше. Ноев ковчег казался ему излишним. Ни к чему всякой твари по паре.
Что за ночные, распарывающие небо полёты, когда ни страны, ни армии? Что за чудовище ползёт на площадь в неистовом свете фар? Зачем сторож охраняет памятник Ленину, когда поставлен охранять Божий храм?
- А ты не думаешь, старина, - устало произнёс Леон, - что пока ты бегаешь к Ленину, воры уволокут что-нибудь из церкви?
- Понятное дело, - согласился сторож, - да только всего добра один хрен не сбережёшь. А церковь нынче, - почесал в бороде, - богатенькая, не обеднеет. За одно освящение нелидовской товарной биржи сколько тыщ отвалили!
- Церковь богатая, а Ленин бедный?
В приближающемся слепящем белом (такой, по свидетельству переживших клиническую смерть, возникает, когда человек уходит в мир иной) свете Леон смотрел на совместителя-сторожа и, помимо аппендицитной тоски, ощущал в душе великую смуту, так как изначально (штампованное сознание?) ставил себя над стариком, в сущности же мало чем от него отличался. Точно так же смутно-свободен был от церкви и от Ленина и точно так же смутно-свободно от них несвободен. То было истинное (о каком в прошлом веке мечтали образованные русские люди) единение с народом. Однако не испытывал Леон от этого - в белом слепящем смертном свете - единения ни счастья, ни надежды.
- Охраняй что-нибудь одно, старик, - вдруг чужим, взрослым голосом посоветовал Леон. - А так и Ленина измажут и церковь растащат. За двумя зайцами погонишься… - смолк, как подавился: везде, везде Зайцы!
Смертный свет качнулся вверх, свиная голова со знамени над бывшим райкомом-горкомом явила свой ночной (истинный?) кабаний клыкастый лик.
- Что? Что выбрать-то одно? - Леон услышал в голосе сторожа собственные тоску и смуту. - Подскажи, мил человек, ты должен знать.
- Я? - изумился Леон. - Откуда мне знать?
- Ты, - подтвердил сторож. - Кроме тебя, некому. За тобой пойдём.
Леон догадался, что ровная асфальтовая площадь, полуцерковь, бывший райком-горком, истукан в ортопедических ботинках и в лунной кепке, слепящий белый смертный свет, сторож со скреплённой проволокой мелкашкой (человек с ружьём) и странными вопросами - это театр, сцена.
Замысел режиссёра не понравился Леону.
Леон опустил руку в карман. Под складнем, которым он собирался устращать педерастов, нащупал монету. Извлёк на свет Божий. То оказалась датская монета в двадцать крон с дыркой посередине. "С дыркой, - усмехнулся про себя Леон, - а всё купишь. Рубль без дырки, а не купишь ничего!" Сунул монету под нос сторожу.
- Не наша, - уважительно засвидетельствовал тот. - Сверлёная.
- Вот сейчас выберем, - как заядлый напёрсточник, подмигнул сторожу Леон, - Ленин или церковь? Решка - Ленин, орёл - церковь. Или Ленин орёл? - Положил монету на ноготь большого пальца, выстрелил вверх.
Режиссёр не одобрил Леоновой самодеятельности.
Белый свет залил площадь, как убежавшее из кастрюли молоко. Туда - в молоко - бесследно упорхнула конвертируемая монета. Леон и сторож долго ползали по асфальту, бормоча: "Ленин орёл, церковь решка, Ленин, Ленин, орёл, орёл…"
Но не могли отыскать.
Конец поискам положили вакуумный свист тормозов, мощный моторный гул. Новенький, последней модификации, как будто и не венгерский, "Икарус" (это он светил фарами), дыша металлом и бензином, остановился на площади.
- Служивые! - донеслось из кабины водителя. - Объезд налево или направо?
- Направо езжай, - посоветовал сторож, - Октябрьскую перекопали. У почты свернёшь, и на шоссе.
- Куда автобус? - подскочил Леон.
- В Москву, - буднично ответствовал водитель из прекрасного и высокого кабинного далека.
- Стой! - не веря своему счастью, завопил Леон. - Возьми меня до Москвы! - Как рак клешнёй, с намерением не разжимать, вцепился рукой в нагретую ручку двери.
Дверь зашипела, как гюрза, мягко открылась. Внутри было прохладно - работал кондиционер. И темно. Автобус был заполнен спящими пассажирами едва ли наполовину.
- Деньги есть? - зевнул водитель.
- Есть, - душа в голосе ликование, ответил Леон. - И ученический билет. Мне за полцены.
- Отменено за полцены, - хмыкнул водитель. - Ишь ты, шустряк! Или по полной, или…
- За две трети! - поднялся по выдвинувшимся из двери ступенькам Леон.
- В Москву, значит, уезжаете? - отстранённо и вежливо полюбопытствовал сторож.
- В Москву, в Москву, - всё ещё не веря, подтвердил Леон. - Как чеховская сестра. - И только тут вспомнил: - Как же с монетой, старик?
- А отыщу, - ухмыльнулся сторож. - Куда мне спешить? Отыщу сверлёную.
- Может, и отыщешь, да только я не узнаю.
- Узнаешь, барин, - странно как-то ответил сторож. - А только я запамятовал: Ленин орёл или решка?
Дверь-гюрза зашипела, закрываясь, разделяя театральным звуконепроницаемым занавесом сторожа и Леона.
- Я - Калабухова Аня, мне пять лет, я не мочусь! - гордо заявила Леону утром с соседнего сиденья крохотная девочка с развязавшимся на голове бантом.
Автобус катил по пустынной автостраде. Утреннее солнце, чистое небо, быстрое движение вселяли надежду. Не так уж плох, в сущности, был мир, если в нём пока ещё существовали автострады, всходило солнце и из одного города в другой можно было добраться на автобусе.
Рядом с девочкой на сиденье помещалась небольшая сумочка. А вот присматривающих взрослых Леон что-то не приметил. Калабухова Аня болтала ногами и явно была не прочь побеседовать.
- Не может такого быть, - Леон не знал, как отнестись к услышанному, поэтому решил стоять на очевидном.
- Только в горшок, - уточнила Калабухова Аня. - Кто мочится не в горшок, воспитательница наказывает. А горшок, - добавила со значением, - сама выношу!
Леону оставалось только восхищённо всплеснуть руками.
- С кем ты едешь, Аня? - Он решил, что прежняя тема исчерпана.
- Одна.
- Одна?