Как раньше лгали красные лозунги, так теперь - рекламные щиты. Но если прежняя (насчёт коммунизма) ложь лежала в сфере нематериальной: кто его знает, будет он или не будет, воля Божья неисповедима, нынешняя (насчёт "Данлопа" и сосисочного фарша) - исключительно в материальной, а потому была куда более оскорбляющей и циничной. Раньше (хотя бы из чувства противоречия) можно было прикинуться, что веришь. Прикинуться сейчас означало расписаться в полнейшем собственном идиотизме.
А между тем огромное количество людей прикидывалось и расписывалось. Как раньше девяносто девять процентов - за нерушимый блок коммунистов и беспартийных, так теперь столько же за… что? Рекламу "Данлоп" и китайской тушёнки?
Уже стояли у бывшей партийной, а ныне валютной гостиницы в парке, и пожилой помятый гостиничный бой заносил сумки в холл, успевая бросать неодобрительные взгляды на Леона. Бою не нравились серенькая его одежонка, брезентовый рюкзачок.
На месте администратора сидела молодая женщина с высокой причёской и каменным лицом. Леон узнал в ней свою соседку в райкомовско-горкомовском зале, где выступал отец. Она тогда прилежно конспектировала. Не помогло? Или, напротив, помогло? Служить администратором в валютной гостинице по нынешним временам было всё равно что раньше заведовать отделом в райкоме.
- Здравствуйте, - сказал Леон, - помните, мы сидели в райкоме рядом, когда выступал учёный из Москвы. Я его сын. Помните?
- Здравствуйте, - равнодушно отозвалась женщина. - Не помню.
- Как же так? - растерялся Леон. - Недавно было.
- Может быть, - не стала спорить милая женщина.
- Вы, случайно, - заговорщически понизил голос Леон, как если бы был партизанским связным, нелегально прокравшимся в оккупированный город, - не вышли из партии?
- Даже если бы меня избрали подпольным генеральным секретарём, - усмехнулась женщина, - тут тебе не поселиться.
- А Валериан? - воскликнул теснимый пожилым насупленным боем Леон. - Где он? Как поживает?
- Понятия не имею, - раздражённо отозвалась женщина. - У нас тут теперь демилитаризованная зона.
Бой уже оттеснил Леона от стойки и, вне всяких сомнений, вытеснил бы из холла к чёртовой матери, если бы Эпоксид не положил пожилому бою на плечо литую бронзовую руку.
- С нами, - заявил Эпоксид. - Платит она, - указал на Лени.
А вот платить-то Лени как раз и не хотела. Она резко возразила Эпоксиду на железном немецком, и тому пришлось переложить литую бронзовую руку уже ей на плечо.
Леон подумал, что не существует в мире убывающего дружелюбия. Никто нигде не радовался ему. Он открыл было рот, чтобы повторить, что вполне может переночевать в машине, но вспомнил, что и машина принадлежит Лени. Конечно же, ей не хочется, чтобы Леон спал (дышал, сучил во сне ногами) в её машине.
- Двухместный и одноместный, - не снимая с плеча Лени литой руки, произнёс Эпоксид.
Бывшая райкомовка положила на стойку ключи.
Прежде чем у Леона достало решимости развернуться и уйти в ночь, Эпоксид со словами: "До завтра!" протянул один ключ ему.
В номере Леон ощутил, как чудовищно, нечеловечески устал. То была нехорошая - с утратой достоинства - усталость. Так сначала "устаёт", а потом разваливается на куски металл. Сходят с лица земли народы. Не говоря об отдельных людях, которые "устав" продолжают жить, только вот считать их людьми уже затруднительно.
Обрушившись в пропылённой, вымоченной дождём, высушенной ветром одежде на застланную кровать, Леон подумал, что если немедленно не поднимется, не уйдёт в глухую нелидовскую ночь, то впустит в душу эту самую гибельную усталость. "Пока не намял покрывало… - обречённо сквозь шум в голове решил Леон. - Сосчитаю до ста и…" И заснул.
Проснулся от стука в дверь.
Было темно. За окном пошаливал ветер. Позванивало неплотно укоренённое в раме стекло. Пробуждение от ночного стука в дверь - скверное пробуждение. Холодный пот прошиб Леона прежде, чем он включил светильник над кроватью, принял вертикальное положение, хрипло каркнул в белый прямоугольник двери: "Да-да, войдите!"
Вошёл Эпоксид.
Он был в красных спортивных трусах с лампасами, в синей майке со светящейся на груди надписью: "Chanel". В руках держал полиэтиленовый пакет, из которого выставил на стол три жестяные банки пива.
- Спишь? - странно, совсем как некогда Платина, поинтересовался Эпоксид.
Как будто Леон мог чем-то другим заниматься ночью в одиночестве в чужом городе в гостинице после сумасшедшего дня.
- Уже нет, - сказал Леон, не представляя, зачем понадобился Эпоксиду.
Эпоксид вдруг покачнулся, ухватился за спинку стула. Леон понял, что он сильно пьян.
Обретённая Леоном по воле Бога свобода, в сущности, мало что значила в мире усугубляющегося абсурда. Для чего Эпоксид разбудил его среди ночи? О чём собирается с ним говорить? Вид у Эпоксида был какой-то пьяно-озадаченный. Тих был Эпоксид и смотрел на Леона если не с почтением, то с непонятным уважением, как младший товарищ на старшего. Хотя никак не мог Леон быть Эпоксиду старшим товарищем: ни по возрасту, ни по взглядам. Единственно, мог быть товарищем во Христе, если бы только оба не были атеистами. И тем не менее Эпоксид смотрел на Леона не так презрительно, как раньше.
Чтобы заполнить паузу, дать Эпоксиду время собраться с мыслями, Леон вскрыл банку с пивом. Над чпокнувшей банкой встало крохотное белое облачко, которое, впрочем, мгновенно, как будто его и не было, рассеялось. Пиво было холодным, резким и приятным на вкус.
Пауза затягивалась.
- Я посланник, - вдруг объявил Эпоксид. - Посланник доброй воли.
Леон подумал, что Эпоксид, скорее, посланник белой горячки, но промолчал.
- Ты, конечно, волен отвергнуть, моё дело передать тебе деловое предложение, - выговорив эту сложную фразу, Эпоксид погрузился в долгое - с кратким забытьём, храпным (со вздрогом) пробуждением - совиное молчание.
- Какое предложение? - удивился Леон.
- Гнусное, - неожиданно быстро и коротко ответил Эпоксид.
- Не передавай, - посоветовал Леон.
- Ладно тебе, - хмыкнул Эпоксид. Он уже смотрел на Леона не как на старшего товарища, а как на придурка, которому привалило счастье, но который этого не понимает. - В общем, Лени, она… денег много, главный художник по тканям, акции, домишко, туда-сюда, ты ей понравился, понял? Такой, говорит, молоденький, а уже весь в шрамах, как наёмник, как офицер, как её папаша, погибший за рейх. В общем, не возражает, чтобы её на пару. Заплатит за гостиницу, отвалит тебе двести марок. Пошли, а? - похабно подмигнул Леону. - Покажем ей кузькину мать! Между прочим, она вполне. Каждый месяц проверяется на СПИД. Верняк! Чего ты теряешь, Леонтьев? Ты хоть одну живую бабу в жизни видел?
- А так она за гостиницу не заплатит? - Какой-то это был не тот вопрос. Леон растерялся, спросил, лишь бы собраться с мыслями.
- Забудь. Я заплачу. Пошли? - Вскочил упругий, как бы уже протрезвевший, в красных спортивных трусах с лампасами и в синей майке со светящейся надписью на груди.
- Я, собственно, - пробормотал, загипнотизированный светящимися потусторонними буквами, Леон, - это… Нет.
- Ну-ну, - вдруг как-то уж слишком вплотную приблизился к нему Эпоксид, коснулся его шеи губами. - Не дури. Всё будет нормально.
Леон испытал ужас, в сравнении с которым нападение хачиков было приятным воспоминанием.
- Мне надо в душ! - закричал Леон, врубил на полную мощность радиоприёмник, к счастью, настроенный на ночную программу, - передавали какую-то похабщину, схватил в руки графин с водой, чтобы Эпоксид понял: шуму будет много.
- Давай вместе? - улыбнулся Эпоксид.
- Что… вместе?
- Выключи радио, Леонтьев. В душ вместе. Я так устал, - вдруг жалобно и беззащитно произнёс Эпоксид. - Я так одинок! - В глазах блеснули слёзы.
- Иди-иди, - с графином наперевес Леон выпроваживал Эпоксида из номера.
- Неужели, думаешь, я голубой? - вдруг совершенно другим - мужественным и спокойным голосом каратиста проговорил Эпоксид. - Пошли! Двести марок - программа-минимум. Мы её покруче раскрутим! - И вышел.
Леон немедленно запер дверь.
В номере было жарко, но его колотил озноб. Лоб покрылся холодной испариной. Леон полез в карман за платком, рука наткнулась на свёрнутые бумажки. Леон выхватил бумажки, бросил в пепельницу и вдруг увидел, что это франки, которые ему навязала ночью под яблоней Платина.
Сдачу бывшая райкомовка после томительной работы на калькуляторе выдала Леону почему-то в датских кронах.
Леон вышел из гостиницы. Июльская нелидовская ночь объяла его.
Куда лежал путь Леона?
Конечно же, на вокзал.
Бывшая партийная, а ныне валютная гостиница находилась почти что за городом. Час, наверное, лунно пылил Леон мимо чёрных изб и домов, подталкиваемый в спину тёплым, как бы вспотевшим от усердия ветром.
Шоссе незаметно вывело его на центральную улицу, а я там и на главную нелидовскую площадь, где мирно соседствовал и райком-горком под свиным знаменем и частично отреставрированный храм, некоторые купола которого уже были позолочены, остальные же - пока только обтянуты серебряным в ночи цинком. И по-прежнему торчал в центре площади истукан, похожий во тьме на слетевшего с небес демона.
Ноги сами поставили Леона перед истуканом. Он долго и неизвестно зачем переводил взгляд с чудовищных ортопедических его ботинок на далёкую голову в лунной кепке. Бесконечно пуста при этом была душа Леона - ни ненависти, ни симпатии, ни обиды, никаких чувств, только превосходящая меру усталость, которая, как тяжёлая радиоактивная вода, до краёв наполняет душу, оставляя её пустой.