Тут же вновь очутился в свинцовом мраке, только на сей раз с явственными признаками, по крайней мере, одной из пар Пифагоровых онтологических принципов, а именно: верх-низ. Леон совершенно определённо летел вниз, и его спасение заключалось в том, чтобы схватить летящую ему навстречу вверх золотую искру-точку, по мере приближения обнаруживающую очертания маленького квадратика. К загадочному квадратику была устремлена трепещущая душа Леона. Несколько раз он пытался ухватить. Но квадратик, подобно солнечному зайчику, проходил сквозь бестелесную Леонову руку-сито. Леон вдруг подумал, что свинцовый мрак - это дуло ружья, хранящегося у него под кроватью. Но что тогда светящийся во мраке квадратик? Неужто пуля? Или наоборот - жизнь? Изловчившись, растопырил пятерню навстречу ускользающему светящемуся квадратику, и, о счастье, на сей раз удалось! Да, вне всяких сомнений, то была жизнь.
Потому что в следующее мгновение Леон обнаружил себя сидящим над пустой рюмкой в "Кутузове" рядом с Катей Хабло.
- Ну как? - спросила Катя.
- Я был неправ, - пробормотал Леон, удивляясь странному ощущению, что астрологический предмет по-прежнему у него в руке. Не веря, поднёс сжатый кулак к глазам, осторожно, как будто там была готовая улететь бабочка, Разжал пальцы. На ладони лежали талоны на приобретение "Азбуки секса" Дж.-Г. Пирса и романа "Отец" А. Дюма.
Светящийся квадратик оказался звоном будильника, вплетённым в мгновенный утренний (дневной?) сон.
- Я мигом, - поднялся из-за стола, ласково потрепал Катю по щеке Леон, - одна нога здесь, другая там, не скучай!
- Я никогда не скучаю, - ответила Катя. - У меня всегда одна нога здесь, другая там.
Прозвучало двусмысленно, хотя Леон знал, что именно она имела в виду.
- Эй, рыженькая! - щёлкнул пальцами, пролетая мимо стойки. - Если девочка попросит, плесни, о кей? - По исполненному гневного изумления взгляду рыжей барменши понял, что та до сих пор не подозревала об их присутствии в заведении. - Я с Валериком расплатился, - рассмеялся Леон, - я всегда плачу вперёд.
Через пару минут он был в книжном магазине "Высшая школа".
Периодически промышлявшая здесь ободранная бабушка (сердце её принадлежало пустым бутылкам, но не брезговала она и макулатурой, и прочим вторсырьём, включая такое экзотическое, как моча беременных женщин) как раз получала от почтенного гражданина в очках и в шляпе (советского интеллигента) два червонца за толстого зелёного Солженицына.
Произведя нехитрое математическое действие (книга стоила семь рублей), Леон установил косвенную цену талона - тринадцать рублей. Но следовало учитывать то обстоятельство, что ободранная бутылочно-сырьевая бабушка продавала непосредственно книгу, то есть товар. Леон же - право на приобретение товара, то есть своего рода вексель. К тому же его талоны имели мятый, непрезентабельный вид. Да и продать их можно было только знающему человеку. Многие из стоящих в магазине плохо разбирались в талонах.
Леон сунулся было к печальной, одинокой женщине, задумчиво поглядывающей на "Азбуку секса", но она оказалась из тех, кто повсюду подозревает обман, а потому почти всегда упускает собственную выгоду. Не только в книжных делах. Внимательнейшим образом изучив талон, дама тонко улыбнулась, дав понять Леону, что её не проведёшь, вернула.
- Вы не волнуйтесь, - доверительно сказал Леон, - отдадите деньги, когда возьмёте книгу. Я уступаю очень дёшево.
Но дама только плотнее прижала к себе сумочку.
Не состоялась продажа талонов и спортивноватому, в шапочке-петушке мужчине, хотя тот изъявил стопроцентную готовность. Леон ещё только излагал условия, а дядя уже согласно кивал, улыбчиво поглядывая на Леона.
- Как-как, говоришь, фамилия этого? Дюба? - задал он странноватый для посетителя книжного магазина вопрос.
Леон понял: нет разницы, отдать ли чек в винном магазине алкашу, здесь - талоны спортивноватому дяде.
- Меня ждут, я сейчас! - бочком протиснулся к выходу. Где, с грустью подумал Леон на проспекте, где золотая рука, направляющая мою нить?
Золотой, направляющей нить руки не было.
Леон как-то враз смирился, что талоны не продать.
Решил вообще не возвращаться в "Кутузов".
Вспомнил про ружьё под кроватью. Раньше удерживало, что не всё в жизни изведал. К примеру, водки не пил. Нынче выпил. Но это было не то, ради чего стоило оставаться. Главное, подумал Леон, наиглавнейшее. Как без этого? Мне скоро исполнится пятнадцать лет.
Он обратил внимание, что из подворотни ему делает знаки некий Дима - человекообразное существо двухметрового роста, весом в два центнера, поросшее густым чёрным волосом, с явными признаками вырождения или душевного заболевания на огромном, как страшная карнавальная маска, лице.
Несмотря, на мягко говоря, нерасполагающую внешность, Дима успешно занимался книжным бизнесом. Более того, разбирался в книгах, по-своему их любил. Первейшим для него делом было сразу насмерть не перепугать потенциального покупателя, которому трудненько было распознать в Диме знатока литературы и букиниста. Дима обычно дёржал в руках, как декларацию о намерениях, какое-нибудь дефицитное издание, скажем, "Так говорил Заратустра" Ницше или "Современный американский детектив".
Леону приходилось вступать с Димой в деловые отношения. Дима выказывал себя толковым и ненаглым партнёром. Он был неглуп, разговаривая с Димой, Леон забывал про его не вполне человеческую внешность.
Ещё на заре перестройки, когда не было человека хуже Сталина, Дима высказал соображение, что собрание сочинении Сталина - самовозрастающий капитал.
Леон подумал, что Дима преувеличивает, но недавно наткнулся на объявление в "Книжном обозрении": "Куплю прижизненное собрание сочинений Сталина. Цена значения не имеет. А. Гогоберидзе, Тбилиси".
"Плюсквамперфектум, давно прошедшее, как говорят немцы, - усмехнулся Дима, когда Леон рассказал ему про объявление. - Полный прижизненный Сталин сейчас идёт за доллары". - "Отчего же не переиздадут?" - удивился Леон. "Так, как раньше, нынешним безграмотным ублюдкам не издать, - ответил Дима. - В старых книгах овеществлена эпоха, а в нынешних - стремление слупить деньгу. Кто хочет Сталина, хочет настоящего Сталина, не станет брать дешёвку".
Вероятно, Дима занимался не одной лишь книжной торговлей. Какие-то ещё мгновенные операции он проводил в подворотне, в беседке соседнего дома. Но это уже не касалось Леона.
- Сложности? - Дима протянул руку.
Рука Леона ушла в его руку, как в мягкую, не очень чистую подушку.
- Да вот, - Леон показал талоны.
- Ну и?
- Оба за четвертак. Я спешу, - вздохнул Леон.
- Не смею задерживать, - ответил Дима. Разговор, таким образом, был закончен. Но и Леон и Дима знали, что это не так.
Леон пошёл прочь из подворотни, рассчитывая, если Дима не окликнет раньше, остановиться через семь шагов, оскорблённо крикнуть: "Сколько? Ну!"
Дима окликнул на шестом шаге.
Они миновали подворотню, устроились во дворе в беседке.
- Я бы элементарно толкнул и за тридцатник, - сказал Леон, - только нет времени. Девица ждёт в "Кутузове" с пустым стаканом.
Лицо Димы пришло в движение, и Леон неуместно и грязно задумался: как, интересно, обстоят делишки с девицами у Димы?
- Сам Бог послал меня тебе, - порывшись в огромном, не иначе как изготовленном в прошлом веке народовольцами для переноски тогдашних несовершенных бомб, портфеле, Дима извлёк бутылку "Калгановой горькой".
Леон подумал, что Дима заблуждается насчёт Бога. Или не заблуждается. Просто пока ещё не принято говорить: "Сам сатана послал меня тебе".
Конечно же, был соблазн немедленно обменять талоны на "Калгановую". По количеству спиртного и градусам эта бутылка значительно превосходила всё, что (при самой удачной реализации талонов) Леон сможет заказать (если сможет) в грабительском "Кутузове". Но… где пить? В "Кутузове" вряд ли. Не в подъезде же угощать Катю Хабло? Ладно бы французским шампанским или португальским портвейном, но не "Калгановой" же горькой! Леон почувствовал себя невольником чести.
- Двадцать три, - сказал он упавшим голосом, - бери их за двадцать три, Дима, - протянул ладонь, на которой, как бабочки с поникшими крыльями, лежали талоны.
- Двадцать, - вздохнул Дима, - исключительно из уважения к тебе. Понимаю: разливать в баре под столом несолидно. Кто разливает под столом, не ходит в бар. Но мы живём в мире смещающихся понятий. Я бы мог толкнуть ночью "Калгановую" любому таксисту за полсотни. А талоны? Кому нужны ночью талоны?
Сражённый этой простой, как всё гениальное, мыслью, Леон сам не заметил, как отдал талоны, взял два червонца. И только потом подумал, что предполагаемая высокая ночная цена на "Калгановую" у таксистов решительно никак не связана с навязанной Димой низкой дневной ценой на книжные талоны.
- В сущности, наш спор о пяти рублях смешон, - Дима уже относился к действительности, как всякий, только что поимевший пусть небольшую, но выгоду, то есть иронично-пессимистично, как она, действительность, того и заслуживала. - Гораздо смешнее, чем спор об унтере Грише, есть такая книга, я, правда, не читал. Пять рублей в нынешней жизни - ничто!
- То-то ты торговался, - Леон посмотрел на часы. Как выбежал из бара, казалось, целую жизнь прожил, а минуло всего семь с половиной минут.
- Пять рублей ничто, - между тем загадочно продолжил Дима, - два раза по пять, опять же ничто, ничто плюс ничто равняется ничто, то есть червонцу, что одно и то же, - весело подмигнул Леону. - Даже не знаю, почему хочу тебя выручить? Ты мне не друг, не брат.
- Не сват, - Леон догадался, что в народовольческом портфеле есть ещё что-то и за это "что-то" Дима хочет поиметь с него десятку.