Ленке Яблонцаи знала его историю, как историю собственной жизни. "Град сей весьма мрачен", - писал о Дебрецене английский ботаник Таунсон, посетивший Венгрию в 1703 году; в дневнике его Дебрецену посвящен такой пассаж: "Каким обстоятельствам он обязан возникновением своим, неведомо. Разум бессилен понять, что побудило тридцать тысяч человек избрать обиталищем своим место, в коем нет ни источников, ни рек, ни строительного материала". Я не хочу Таунсону зла и потому очень надеюсь, что потустороннего мира ни в теологическом, ни в каком-либо ином, приватном толковании не существует, - ибо английский ботаник фигурировал в списке тех, кого Ленке Яблонцаи собиралась разыскать после своей смерти. Она готовилась к встрече, чтобы растолковать этому несерьезному человеку: мол, не тому, милейший, надо удивляться, как это людям пришло в голову поселиться в таком месте; лучше поразмыслили бы, как на протяжении столетий смогла выжить, продержаться эта дремлющая в кольце болот, степей и виноградников реформатская Валгалла, которую спасло от тления, от смерти лишь то, что всегда находились люди, любящие ее больше самих себя. Чем не угодил Таунсону город? Тем, что недостаточно был красив? Еще бы: ведь не проходило четверти века, чтобы какая-нибудь самыми благими намерениями ведомая рука или стихийное бедствие не разрушили город до основания. Или, может быть, беден он произведениями искусства? Пускай Таунсон внимательно осмотрится в заграничных музеях: возможно, эти произведения там, вместе с другими вывезенными из страны ценностями… Большая деревня? Но как тогда быть с совой Афины, что гнездится под крышей знаменитой дебреценской коллегии, сестры древних университетов Оксфорда, Утрехта, Лейдена, Цюриха?.. А ночью на Печатной улице, если хорошо прислушаться, мистер Таунсон еще услышит отзвуки шагов великих печатников, которые когда-то Дебрецену вверили книжное дело, преследуемое и искореняемое в принадлежавших венгерскому королю городах. Не понравился ему город?.. А что он знал о нем? Искал он когда-нибудь на Крепостной улице следы жилища бана Рофаина? Читал ли что-нибудь про метра Дожу, интересовался ли, что за шедевры ремесла вывозили во все края света богатые и сильные дебреценские цехи в эпоху Анжу? Представлял ли себе череду хозяев Дебрецена, сменявших друг друга на протяжении столетий? Где ему было представлять подобные вещи, если он, поди, и не знал даже, что такое фиск, в ведение которого город отошел, когда вымерла семья Дожей; а что он знал о короле Жигмонде? Хорошо еще, если слышал про Констанцский собор да про Гуса, а где уж знать Таунсону менее драматические подробности биографии Жигмонда - не поход тридцати рыцарей на Буду, а постоянные денежные затруднения: три короны да горностай стоят недешево, и король, когда приходится очень уж туго, закладывает один за другим не только города Сепешшегской области, но и "весьма мрачный" населенный пункт.
"Весьма мрачен"… А с чего ему было выглядеть веселым? Не с того ли, что наподобие какой-нибудь железной перчатки или золотой чаши переходит он то в собственность сербских деспотов, то к кому-то еще, что его продают и покупают, швыряя из рук в руки, будто мячик, и счастье еще, что очередные сюзерены, семья Хуняди, оказались хорошими хозяевами… Матяш даже разрешает городу обнестись каменной стеной - забыв, правда, о том пустячном обстоятельстве, что вокруг Дебрецена во все стороны, сколько ни ищи, не найдешь завалящей горки, где можно было бы добывать камень; так и остается единственным оборонительным рубежом города узенький ров, а сверх того - вера, разум и сплоченность. Чему должен был радоваться Дебрецен? Уж не мохачской ли катастрофе? Или, может, тем бедствиям, что обрушились на город при новом сюзерене, Балинте Тереке? Хорошо еще, что Таунсон, когда писал свои путевые заметки, видел город не в подлинно пуританском обличье, а лишь разграбленным, недоверчивым, угрюмым после разгрома заговора Мартиновича. Что бы он сказал, побывав в городе в другое время, увидев его под тяжкой тенью Мелиуса2 по-кромвелевски строгим, одетым в черное, услышав несущиеся из церквей суровые протестантские мелодии? "Мрачный град"? Дебрецену, включенному в Сольнокский санджак Эгерского вилайета, после Мохача для того, чтобы не быть стертым с лица земли, пришлось служить сразу трем господам: его облагают данью и венгерский король, и трансильванский князь, и турецкий султан, и ему, несмотря ни на что, нужно как-то стоять между степями и болотами, добывать где-то средства к существованию, припасы, которых всегда не хватает, принимать беженцев из сожженных городов и деревень, да еще ездить с товарами чуть ли не по всему свету, от Стамбула до Нюрнберга, наскребая деньги, которых вновь и вновь требуют от него сильные мира, выкладывать свою продукцию на рынках Венеции, Лондона, Аугсбурга, ему приходится охранять сон своих жителей, - охранять без всяких стен и башен, вертя головой сразу на три стороны, порой, после эпидемии чумы, хороня сразу по три тысячи покойников, время от времени сражаясь с такими тучами саранчи, что по ним приходится стрелять из пушек, терпеть и королевские желания, и императорских наемников, близко познакомиться с Бельджиойозо, остаться нищим и голодным после религиозных войн, встретиться с генералом Страссольдо (перед встречей с ним город насчитывал две с половиной тысячи домов, а в результате успешной деятельности генерала осталось жилищ числом девяносто четыре). "Мрачный град"? А слыхали вы, мистер Таунсон, про Караффу? Чего только не делали изобретательные наемники Страссольдо с несчастными дебреценцами: приковывали им руки-ноги к голове, разжигали у них на теле огонь, подвешивали их за пальцы, пилили заложников железной пилой, срезали жилы на ногах, срывали ногти с пальцев.