Наконец машину разгрузили, и Ксения почувствовала, что Алексей идет в ее сторону, – она слышала его шаги, вот он прошел мимо ворот свинарника, сказал кому-то: "Привет!", – вот остановился на секунду возле Ивана, засмеялся: "Загораешь сегодня?", – вот он уже совсем близко.
Кровь стучала в висках Ксении.
– Хризантема, не балуй! – крикнула она срывающимся голосом, хотя Хризантема, повизгивая от удовольствия, спокойно лежала в луже.
– С добрым утречком! – сказал Алексей за спиной Ксении.
Она слегка повернула голову, проговорила: "Ты это?" – и опять отвернулась.
– Слушай, Ксеня, – сказал Алексей, – вчера мне пришлось в город за кирпичом смотаться… Вот и не смог я на вечерку прийти.
– Господи, а мне-то что? – Ксения передернула плечами. – Может, ты думал, побегу я?
Но он будто не слышал, только усмехнулся:
– Сегодня приходи. Обязательно приходи, слышишь? А то я теперь четвертую бригаду у нас в Сосенках буду обслуживать, долго не увидимся.
Он отошел. Ксения по-прежнему стояла, не оборачиваясь, и опять слушала его шаги. Вот он остановился возле Ивана, попросил закурить, спросил:
– Долго ты собираешься так сидеть?
– А кто его знает, влагу выветрит, начну, – ответил Иван.
– Давно уж можно.
– Языком все можно, – сердясь, сказал Иван. – Иди, без тебя тут…
Алексей засмеялся, крикнул:
– Зина, поучить, что ли, его, как работать надо?
– А разве он не ученый? – весело, но с явной обидой за Ивана ответила Зина. – Что ж, поучи, посмотрим!
– А ну, девчата, свидетелями будете, пошли в поле! – позвал Алексей.
"Надо же, расхвастался", – подумала Ксения, обернувшись. Алексей, широко размахивая руками, шел ко ржи, за ним, визжа, вприпрыжку бежали девчата. Сзади всех неторопливо, вразвалку шагал Иван.
Ксения поколебалась с секунду и побежала за ними. Когда она подошла к комбайну, Алексей уже сидел за штурвалом. Петька Селезнев стоял рядом с ним, усмехался. Две девушки взбирались на соломокопнитель, крича, что это пустая затея, что комбайн не возьмет влажные стебли ржи.
Алексей увидел Ксению, подмигнул.
"Вот узнаешь сейчас, как бахвалиться", – злорадно подумала Ксения. Ей и в самом деле хотелось, чтобы Алексей опозорился: слишком самонравный он.
Медленно разворачиваясь, комбайн подходил ко ржи. И вот лопасти хедера захватили первые колосья, громче загудел мотор, резче рассыпалась дробь очистков, натужно застучал барабан.
– Но возьмет, – сказал Иван.
Алексей выпрямился, прислушался к ритму машины, но сразу же засмеялся, весело помахал всем рукой. А Ксении показалось, что это он ей машет, и она, не зная чему, тоже тихо засмеялась, отвернув в сторону порозовевшее лицо.
Комбайн шел все дальше и дальше, спокойно, без рывков. И хотя поле было неровное, кочковатое, Алексей будто каким-то внутренним чутьем угадывал каждый холмик, безошибочно изменяя высоту среза. Сделав несколько кругов, он наконец остановился. Две крепко сколоченные бестарки подъехали к нему, и, наполнив их до краев зерном, Алексей спрыгнул на землю, приглашая посрамленного Ивана занять место за штурвалом.
Афанасий Сергеевич, который до этого со скучающим лицом сидел возле бочки с водой, не сдержался, сказал:
– Лихо он тебя, бригадир…
Ксения искоса, с превосходством глянула на Зину, фыркнула, но Афанасий Сергеевич строго посмотрел на нее, и она повернулась, побежала к ферме – весело ей было сейчас, хорошо.
Давно уже уехал Алексей, разошлись в небе тучи, Иван убрал клеповский клин и перешел на другой, дальний участок, а Ксения все улыбалась чему-то. Вечером она сидела с Михаилом под черемухой, но что он говорил, не слышала: она слушала далекий баян, и на сердце у нее было покойно.
С этого дня Ксения и в самом деле больше не встречала Алексея. Он не появлялся на ферме, и она будто забыла о нем. Если и вспоминала, то только покачивала головой, усмехалась добродушно.
По вечерам она нарочно задерживалась на ферме: Михаил приезжал каждый день, и Ксения надеялась, что, не дождавшись ее, он уедет обратно в город. Но все равно, когда бы она ни пришла, он всегда терпеливо ждал у калитки.
– Брат, миленький, прости, не хочу я тебя видеть, – однажды сказала она, – уезжай ты, пожалуйста, обратно.
Михаил растерялся от неожиданности:
– Как же так? У меня ведь отпуск не кончился! Нет, сестра. Пути наши встретились, богу угодно, чтобы мы вместе шли по жизни.
– Не бывать тому, чтобы господь меня наказал! – горячо сказала Ксения. – Он мою молитву услышит…
– Смирись, сестра. – Михаил скорбно покачал головой, – я триста рублей за билет платил – разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…
– Какие еще деньги? – удивилась Ксения. – Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.
– Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.
– Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по-хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…
– А замуж за кого пойдешь? – с отчаянием спросил Михаил. – За старого, да? Или я урод какой, что ли?
Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:
– Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.
– Полюбишь, Ксения, полюбишь, – с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, – душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.
Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.
– Ага, комсомольца небось приглядела, да? – плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.
Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.
– Гляди, как ты поздно стала приходить, – сказал он. – Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался – ушел. Ты думаешь, ему просто туда-сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?
– Видела я его, батя, – ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.
– Парного вот попей, – сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. – Медку возьми.
– Аппетиту, маманя, нету.
– Ишь ты, барышня благородная! – Отец усмехнулся, стряхнул на пол муху, облизал ложку и спросил: – Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?
– Давно ж было, не помню, – ответила Ксения.
– "Давно". Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать – пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал – три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?
– Может, и все.
– Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.
Ксения удивленно вскинула на него глаза:
– Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?
– Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?
– Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, – устало проговорила Ксения, – рукомойник надо – опять денег не будет…
Афанасий Сергеевич насупился:
– Болтлива больно стала… Не босая ходишь, подождешь. Рукомойник захотела!
– Что ж сделаешь, доченька, – сказала Прасковья Григорьевна, – надо брату Василию. Бог дал деньги – бог и взял.
– Работаю, работаю, а туфли не могу купить! – Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.
– Чего еще? – спросил отец.
– Батя, не могу я глядеть на Михаила, – сказала она и заплакала. – Не невольте меня!
– Ну и напужала, – проговорил Афанасий Сергеевич, – не голоси. А теперь слушай мое слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.
– Спасибо вам, батя, – просветлев, воскликнула Ксения, – вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!
– А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек – умный, в писании начитанный, проповедником будет.
– Батя!
– Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.
Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушел в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слезы катились по ее щекам.
– Доченька, – сказала Прасковья Григорьевна и наклонила ее голову, поцеловала в лоб, – ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлет?
– Нет, маманя, нет! Не хочу я замуж! – Ксения закрыла руками лицо, выбежала во двор.
Она стояла, прижавшись к холодной изгороди. Далеко на краю деревни стучал движок – это в клубе показывали кино. Вот сидят, смотрят – и не наказывает их бог. За что же ей, Ксении, от него такая немилость? Там Иван, там Зина. Зимой будет их свадьба. Зина уже платье новое шьет, и оба они, как телята весной, вроде даже одичали от счастья. "За что же мне немилость от тебя, господи?"