Жесткие волосы ведьмочки безжалостно стянуты шпильками, юбка – длиной в девичью память, чулки – чрезвычайно сексуальны; своей лапкой берет она мою, лягушачью, и уводит в прихожую: подобные залы могут сверкать и гореть только в бывших господских квартирах.
– Хочу показать новые туфли!
Вот и все, собственно, ради чего мнусь на мохнатом, по щиколотку, паласе. Чаровница исчезла. В ожидании дефиле замечаю на розовом пуфике одну из тех вредоносных бацилл, которыми сегодня заражены все прилавки.
– Каблучок, – отбирают от меня госпожу Маринину, – низкий, но я посчитала – удобный. Такой же у подружки, однако ее "саламандры" сидят ужасно, а мои – как влитые…
Прискорбно – я готов внимать и внимать.
– Как тебе форма? – щебечет царица. – И цвет – с ума сойти можно! Погляди же! Встань сюда. Нет, левее, левее…
– Прекрасно.
– Общий вид?
– Великолепен!
– Подъем?
– Изумителен!
– А с платьем?
– Божественно.
– Да, да, да! – отвечает на лесть волшебница. И продолжается сладкая пытка: – Застежка?
– Неописуемо!
– А ремешок? Тебе не кажется, без него лучше. Он портит вид, глупый, несносный ремешок… – Мальвина невзначай поднимает юбочный плюш до резинки трусиков: – У меня есть вкус?
– Есть.
– Точно?
– Точнее не скажешь.
– Повтори.
– Повторяю.
– Еще!
Кузнец Вакула повторяет еще и еще. Вселенная сжалась до ее ремешков и пряжек. Туфельки – две блестящие капли на чулочных, в сеточку, ножках. Губки благоухают карамелью. Набравшись невиданной ранее дерзости, выпаливаю:
– Дина! Пойдем со мной.
Она наповал убита:
– Господи! Куда?
Всего одна бумажонка с набившим оскомину Франклином – и, представляю, как резво запрыгнула бы кошка в такси. Братец Кролик вспыхивает перед глазами. Впрочем, виденье рассыпалось: кое в ком чувство собственного достоинства рука об руку с честолюбием танцуют свой бесконечный полонез – следовательно, нищета гарантирована.
– Поведешь меня в "Голливудские ночи"? – хмыкает Дина.
Вспышка безумия миновала:
– Мы только начинаем раскручиваться.
– Когда раскрутишься – позвони в колокольчик! А сейчас тебе надо домой.
– Да, – отвечаю голосом стойкого оловянного солдатика.
– У меня голова разболелась. Хочу спать. Пора, зайчик!
Плевать ей, что останусь во тьме внешней, где скрежет зубовный и секущий снег.
– Да! – соглашаюсь.
И оказываюсь за дверью.
Кролик явно себе изменяет. У входа в "Гном" трясется, словно паралитик, мелкой дрожью современник дядюшки Ноя – грузовичок "форд".
Васенька занял половину кабины: ему незачем пребывать в шкуре побитой собаки: он не предавал анафеме основателя бойцовского клуба, не божился, что больше не подаст трепачу руки.
– Ах, эти сомнения интеллигента! – покровительственно начинает главный концессионер, известно кого имея в виду. – Все понимаю! – добавляет, заметив мой волчий взгляд. – Тронули! – ласково ткнул детину-шофера.
Вдоль канала – глухие стены и не менее симпатичные заводские заборы. Правда, на крышу одного из зданий невесть какими ветрами занесло рекламу бразильского кофе – видную даже с Луны жизнерадостную кружку, высотой с двухэтажный дом. Но это – досадное недоразумение для города, в котором сплин возведен в непререкаемый культ.
Дубленка командора расстегнута, пыжиковая шапка сбита на затылок:
– Под Питером прозябает скромная птицефабрика. Народ туда эшелонами валит.
Разгадка проста: если цыплята в городе идут по десять за кило, там желающим продаются по три. Нюанс – формально не торгуют оптом, однако даже в забытом богом Синявине находятся добрые люди. В итоге: хватаем по два – бросаем по семь. Дорогие мои, а с чего начинали Рокфеллер и Гейтс? Нет, нет! – воскликнул, вновь на меня покосившись. – Курочки – эпизод! Как вам контора, патентующая советы мастеров из рубрик "Умелые ручки"? – похлопывает по папке, словно там скатерть-самобранка. И загадывает ребус: – Чем японцы занимались в семидесятых? – Не дождавшись сочувствия, концессионер не обижен: – Япошата копались в советских библиотеках! Листали старенькие журнальчики. Аккуратненько списывали рецепты. И на наших домашних выдумках сказочно обогатились! – Так что план, как всегда, готов: – Засядем в "Публичке"! Обложимся "Техникой молодежи" за шестьдесят восьмой год! "Ноу-хау" будем продавать пачками. Десятки тысяч всяческих мелочей!
Небоскреб империи по продаже патентов, на фоне которого будущий плод маниакального бреда "Газпрома" представляется рисовым зернышком – опять-таки решенное дело. Одному удивляюсь: почему Васенька, а заодно и шофер, до сих пор не назначены менеджерами филиалов, которые Кролик щедро рассыпает по горам и долинам от Вашингтона до Катманду.
Набитый птичьими трупиками "форд" кувыркается на колдобинах. Небо готово просыпать новую порцию несъедобной крупы. Я и представить себе не мог, что залезу в фургончик. Вчера еще купался в собственной неподкупности. И вообще, этих "нет" наговорил на тысячу жизней. С кем, правда, только потом не связывался: "Истинные дети Христа", кришнаиты, рериховцы. Общество Православных Поэтов.
– Морган, Хьюз, Вандербильд, – поет бесконечную сагу Кролик. – С чего начиналась "Сони"? Ремонтная мастерская!
Старичок-паралитик загнан в тупик на Финляндском. Черный рынок демонстрирует бессмертие. Спившихся до фиолетовости мужичков и баб осаждают собственные шурупы, галоши, тапочки, торшеры времен Николая Второго и неандертальские утюги. Цыгане с продавщицами пирожков разбили целые таборы. Для повелителя замороженных кур подобный сброд – родная стихия. Из-под псевдо-инвалида выхвачена картонка. Скрипящий по ней ядовито-зеленый маркер напоминает среднего калибра зенитный снаряд.
ДЕШЕВЫЕОКОРОЧКА!!!
ТОРОПИСЬНАРОД,
ПОКАГОЛОДНЕПРИДЕТ!!!
К полудню я убежденный мизантроп. Калькулятор чудом еще не сломан. Молоток, разлучающий покрытые инеем тушки, задействован безостановочно. Весы едва выдерживают тяжесть синявинских питомцев, которых бросаю целыми грудами. Цыплят поглощают распахнутые, словно пасти мурен, пакеты и сумки. Позади – конвейер в лице невозмутимого школьного друга. Деньгами завален пол фургончика: Васенька своими сапожищами сорок пятого размера шуршит ими, словно осенними листьями. Я превращен в самого отчаянного пенсионера: некоторое время на полном серьезе размышляю – а стоит ли вообще разгибать спину. Когда дотрагиваюсь перчаткой до лба, то меняю направление целого ручья. Вдохновленная демпингом очередь теряется в туманной дали. Наконец бомжи радостно превращают в дрова последний, выброшенный из грузовичка, ящик.
– Баста! – орет Кролик в мое ничего не понимающее ухо. – Сворачивай лавочку. Цирк сгорел и клоуны разбежались!
– Закрывай ворота, Добрыня Никитич! – бросает Васеньке. – Отчаливаем!
Оставшиеся без добычи "по семь за кило" почтенные леди традиционно неистовствуют. От мэра разлетаются виртуальные клочья. Матом накрыт президент. Когда дамочки не на шутку схватились за американцев, даем задний ход. Секунда – и нас занавешивает слякотный снег.
Пальцами, словно вынутыми из кипятка, я равнодушно принимаю сотню "зеленых". В деревянных губах дрожит сигарета. Пижонское портмоне исчезает в кармане кроликовой дубленки. Если вновь заведется шарманка о прилежании Марка Твена, о трудяге Линкольне, о Круппе (скряга вместе с больной женой безвылазно жил на заводе) – неминуемо выскочу. Да есть ли чувство такта у этого невыносимого человека?
– Рокуэлл Кент! Художник, философ. Знаете, сколько домов он построил?
Шофер подкатывает к тротуару.
– Завтра на том же месте! – вопит Кролик в мою согбенную спину. – Кстати, зови актера.
Васенька тоже считает – я никуда не денусь. Не делает резких движений – возможно, подобное качество не раз спасало ему жизнь. Приготовился дослушивать историю еще про одного сверхпредприимчивого янки.
В первом за Литейным мостом кафе симпатичная девчонка (халат далеко не свеж) отцедила из краника "пятьдесят" препаршивейшего бренди. И тоскливо ожидает очередного дурацкого комплимента. Тем более есть прецедент – толстяк впереди – судя по всему, маскирующийся в гражданское, прапорщик.
Позвоночник все-таки разогнут. Ярость на Кролика, а заодно и на панночку, исчезнувшую именно в тот момент, когда я и зол, и богат (звонки бесполезны), пробуждает необъяснимый кураж:
– Подданный Гебридских островов! – представляюсь. – Отсюда родители забрали младенцем. Юность провел в Европе, кочевал по столицам: Мадрид, Париж. Ну, а потом в Брюсселе завел свой бизнес. Вот, соскучал по Родине.
Какое-то время барменша машинально полирует тряпочкой стойку, по которой стаканы и так запросто могут ездить:
– Отчего? Вы же в детстве свалили!
– Ну, иногда возвращался. Прабабка здесь оставалась. Княжна Оболенская. Сокровища прятала в тайном месте: ожерелья, алмазы. Продавала из-под полы. На одно колье знаете, сколько можно прожить!
Барышня фыркает.
– Я в серьезном деле, – уверяю. – Кофеварки для космоса. Самый выгодный бизнес после колумбийского наркотрафика: а уж в Латинской Америке я как сыр в масле катался. Летай на "Цессне" туда-сюда.
– Так что вам в нашей тошниловке надо, если такой богатый?
– Ностальгия. Меня сюда на коляске возили.
– Будет вам известно – кафе открыто недавно.
– Ничего подобного! Здесь раньше прозябала закусочная. "Василек" или "Ромашка" – что-то в цветочном роде.
– Вид у вас не бизнесменский, – засомневалась.
Мой ответ чрезвычайно разумен: