– Ты меня не понимаешь, – страдающе шепчет Витенька, – я хочу именно здесь, – и топчет прогнивший пол. – Тогда есть смысл – хоть Моцартом! Я не желаю больше нигде рождаться. А если ее не будет – он обводит страдальческим взглядом наш гнусный подвальчик, председателя Пашку и прочих, – все потеряет смысл!
– Витька! – сдаюсь. – Ну, подожди. Может, здесь еще все наладится. Появишься на свет в Самаре, или в Холмогорах, как Ломоносов!
– Нет, – отвечает. – Не наладится. Сам же знаешь. И ни в какой Самаре я не рожусь. Будет вместо Самары какой-нибудь Сыч-ЮАнь. Это в лучшем случае. Совсем немного осталось…
Дурацкая вышла беседа. Вот Черпак – тот молодец! Замаячит перспектива насчет Амадея – согласится и на Папуа-Новую Гвинею! Но Гужихин – другое дело. Так и подмывает ляпнуть: "Брось ты, Витька. Разве нельзя быть просто хорошим парнем? И кропать честные, пусть и бездарные, вирши!" Однако язык мой живет собственной жизнью: ему захотелось побыть проповедником:
– Гужихин! Ты все-таки Библию изучи: уныние есть самый великий грех! И гордыня насчет крутизны и таланта – тоже. Подумаешь, книжку еще не выпустил! В сборнике тебя уже напечатали.
– Один стишок, – перебивает печально.
– Многие за всю свою жизнь и одного не могут. А "Буддизм" оставь пока у себя. Еще почитай. Ну, не все так плохо, честное слово. В конце концов, если Господь все задумал, значит, так было нужно. Не для забавы же Он нас разводит?
Заглядывать в глаза Гужихина совершенно не хочется.
– Извини, – совершаю еще одну подлость. – Мне с Пашкой нужно решить кое-что.
И ретируюсь. Тем более все надвинулись на Иванова. Расселись, людоеды, – и потирают руки.
Ошалевший новичок постоянно драпирует свой нос платком и с неподражаемыми звуками в очередной раз пытается его выдоить. В таком трансе человек на себя не обращает внимания: часы может сто раз отстегнуть-застегнуть, волосы взбивать пятерней. "Дружественная критика" завершена. Дракулы блаженно откинулись: каждый присосался, кроме меня и Гужихина. Мне – все равно. А Витька – совестливый. Ему резать жалко.
Жертва мямлит "последнее слово". Отделывается пошлятиной: "Учту ошибки, и прочее…" Умен! Глупцы обычно взбивают пену, доказывая профпригодность: тогда стая накидывается и добивает. Правда, один на моем веку встал и ответил: "Пошли вы все на…"
И навсегда покинул наш Парнас. Кстати, стихи у него были получше, чем у многих здешних поэтических олимпийцев.
Нечастный Иванов дверью не хлопает. Гонца послали заблаговременно – мой "франклин" пришелся как нельзя ко двору. Следует вторая часть драмы: пострадавшему – первый стакан. Каждый теперь считает долгом своим задушевно его подбодрить: "Прости, старина, человек ты приличный, хоть стихи твои, положа руку на сердце, дерьмо откровенное".
Иванов прощает всех подходящих. И со всеми чокается. Изнасилованный нос неофита не то что хлюпать – вдохнуть не может. Нервы и слоновья доза "анисовки" взяли свое. Двадцати минут не прошло после начала пирушки – деревянный грохот пугает всех оставшихся подпольных крыс. Из сострадания сдвигаем стулья, соображая диванчик, и на него переносим тело. Благодаря знаменитому отцу-основателю и еще кое-каким пожертвованиям, водка сегодня не переводится.
В углу пытают Черпака:
– Алексей Толстой?
– Свинья в ермолке! Бросал всех своих жен, когда они старели, и всякий раз женился на молоденьких. Перебрался в Совдепию: пообещали тепленькое местечко, а во Франции был никому не нужен. Гнусный тип! Здесь лизал задницу большевикам…
– Кафка?
– Исключительный дегенерат! Выдумывал всякую чушь, которую потом жиды подняли на щит. А приглядеться – ахинея! Читать нечего.
– Мопассан?
Черпаков рукой машет – и так все понятно.
– Эдгар По? – влезает кто-то совсем неожиданно.
Ходячий справочник выдает беспощадную информацию об очередном исключительном дегенерате. Но он, кажется, нарвался на истинного ценителя.
– Врешь, собака! – ревет этот кто-то, сграбастав сказителя за ворот – у Черпака, законченного труса, только пенсне блеснуло. На обоих тут же наваливаются: хрип, топот, веселые крики! Тот, кто заступился за бедного Эдгара, еще брыкается: парня жгутом свинтили, а Черпаков отряхивает пиджачишко – все-таки схлопотал, но чувствует себя пострадавшим за правду:
– Мне с психопатами делать нечего!
Его затыкают бутербродом. Сегодня – килька в томате. Те, кто выпил, начинают рыбалку из банок при помощи пальцев. Есть предложение послать за девочками.
Председатель Пашка – горячо за начинание! Мне же становится скучновато.
Прежде чем покинуть содом, звоню своей сладкоголосой сирене. Рядом топчется с пластмассовым стаканчиком Валька Решетников, бизнесмен-сочинитель, на правах есаула входящий в здешнее казачье сообщество. Местный дядюшка Скрудж начинает вдохновенную песнь о вздорожавших услугах, но мобильник уже отобран. Впрочем, нет результата. Катают ее на машинах, возят по "Голливудским ночам".
– Послушай, старик, – хватает станичник быка, – в "Отечестве" не замолвишь словечко?
Не успел я ответить, мой карман уже отягощают завернутые в специальную пленку лихие парубки с Дона, гармоника и обязательный соловей.
– Я позвоню, – шепчет казак, оглядываясь на пирующих конкурентов. – Денька через два.
– Ладно!
– Точно замолвишь?
Зря я соврал про "Отечество"!
– Денис! – волнуется Пашка. – Ты куда, сукин сын, собрался?
В растрепанной бороде председателя соседствуют томат и хлебные крошки. Пашка ведет переговоры уже от лица всей нашей могучей кучки:
– Слушай! Колонка найдется для нас в этом твоем журнале?
Христос все-таки должен сделать одно послабление: убрать из списка грехов вранье. Иначе человечеству – полная амба.
– Найдется!
– Ты сборничек не забыл?
В кармане их книжонка – вместе с Валькиными стишками! Не забыл! Вот оно, единственное слово правды.
– Постарайся! Отблагодарим.
– Все, что в моих силах.
– У нас конференция намечается на понедельник, – вспоминает председатель. – С Обществом Православных Писателей. Будет отец Федор.
Отец Федор – еще тот фрукт. Моден до чертиков. Один только саквояж чего стоит. Мы при первом знакомстве набрались наглости и спросили его о главном. Честно говоря, я и не сомневался в ответе! Страшно понравилось, как он обставил дело. Перекрестил стакан во имя Отца, Сына и Святаго Духа. И посоветовал: "Сколько угодно наливайте, но пить – только за Святую Троицу! Хоть три ведра, но обязательно три раза. Не больше".
– Тебя вносить в списки? – интересуется Пашка.
Уверяю: приду. Успокаиваю: выступлю. Я совсем сегодня заврался.
В том самом кафе – вчерашняя жрица. Рядом, точно многорукий Шива, орудует кружками слониха в цветастом батнике.
Юная весталка поднимает от краника голову:
– А, это ты бизнесмен! Ну, как машина?!
– Черт с ним, "линкольном"! Приглашаю на ужин. В полночь заканчиваешь? Подожду… Или, лучше всего, отпросись.
Варианты известны: "Знаю я вашего брата". "У меня ухажер". "Муж". "Спонсор". "Работа".
Я ко всему готов – пусть хоть на Луну посылает. Однако девчонка моментально договорилась. Не жеманилась. Не выкаблучивалась. Откидывает доску стойки и появляется по эту сторону бытия:
– Почему бы и нет?
На Литейном народ потчуют кашей из снега и соли. Плюс наледь. То здесь, то там воздается должное поварам. Однако служители метлы и лопаты меня не интересуют. Есть комплимент!
– Ты преступница.
– Почему?
– Преступление: прятать в брюках такие красивые ноги!
Не перестаю удивляться своей сегодняшней наглости – вот что значит боязнь одиночества.
Она поначалу теряется, но потом повернулась:
– Вены. Тромбофлебит!
Здесь я стушевался:
– А врачи?
– Что врачи! От операции рубцы остаются. Хожу к одной бабке. Года два лечить нужно. И бинтом заматывать. А ты чего-нибудь стыдишься?
Некоторое время молча взбиваем водно-ледяную окрошку. Я даже успеваю пару раз подхватить спутницу и спасти от верного штопора. Грохнувшаяся впереди нас на том же самом ледке интеллигентная дамочка уговаривает небо обратить внимание на подручных начальника здешнего ЖЭКа. Просьба вполне разумна: дворников четвертовать, а самого хозяина – на кол.
– Я в пятом классе учился, – вспоминаю. – Школа отвратительная. Класс… Короче, тошнит до сих пор! Две девочки у нас маялись – настоящие уродины. Одна больная, но разве кому-нибудь было дело? На восьмое марта мальчишки выгоняли на перемене девчонок и каждой в парту подкладывали подарки: конфеты, там, мишуру. А потом запускали. Так вот, стали мы в тот раз совать всяких зайцев и медвежат. А этим двум – ничего. Я своего ежика сунул соседке. Дурнушки вошли вместе со всеми: волновались, радовались. Шарят в партах. До сих пор меня словно кипятком обдает. Вот где стыд! Обычно перед собой оправдаешься, а здесь – нечем совершенно! Надо было хоть самого дешевого пупса, хоть кусок пластилина.
Замолкаю: кому хочется помнить себя скотиной?
Паренек-официант – верх расторопности: мечет блюда одно за другим. Последними приземлились "Фетяска" и водка с риторическим вопросом господина Чернышевского.
Начинается ужин: я выпиваю две рюмки "Что делать?".
Затем – танцпол.