"Да уж пил, хватит с тебя", - проворчала Василиса, налила четверть стакана и подала ему. Клава поднесла пучок лука.
"По местам", - сказал хозяин, дожёвывая головку.
Вам сказано, не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем. Слова эти не могут означать ничего другого, как только то, что, по учению Христа, человек вообще должен стремиться к полному целомудрию.
Неиспорченному человеку всегда бывает отвратительно и стыдно думать и говорить о половых сношениях. Называют одним и тем же словом любовь духовную - любовь к Богу и ближнему, и любовь плотскую мужчины к женщине или женщины к мужчине. Это большая ошибка. Нет ничего общего между этими двумя чувствами. Первое, духовная любовь к Богу и ближнему, - есть голос Бога, второе - половая любовь между мужчиной и женщиной - голос зверя.
"Вот - поняли? - Он снял очки, уложил в футляр. - Половая любовь - это, значит, когда это самое, - голос зверя! Блядство, по-нашему. Поклонишься зверю, и огню его, и чаше его. Клавушка, - сказал он неожиданно плаксивым голосом, - совсем ты меня бросила…"
Немного спустя разомлевший и подобревший хозяин сидел спиной к столу, расставив ноги в валенках и полосатых портах, с гармонью на коленях, разрумянившаяся Клава обнимала и целовала его в ухо, Козёл спал, головой на полу, разложив лапы, хозяйка полезла на полати. На столе среди тарелок с недоеденной едой, толстых гранёных рюмок, порожних бутылок горела керосиновая лампа, и снег по-прежнему мертво и густо валил за окошками. Со скрежетом растянулись половинки баяна, запели тонкие регистры, заворчали под заскорузлыми пальцами басы, студент неловко обхватил Клаву, почувствал большую грудь женщины, чашу бёдер, оба раскачивались в каком-то подобии танго, она отступила, баян развернулся. Их-э, й-эх! Йих! - Клава подрагивала, помахивала платочком, поворачивалась, поглядывая из-за плеча, мелко перебирала ногами в толстых вязаных носках, бусы подпрыгивали на её груди, двумя руками она манила к себе студента, увернулась, вновь приблизилась, старик кивал, бил ногой, выглядывал из-под свирепых бровей, как волк из кустарника, во всю ширину изогнул половинки баяна, качался вправо и влево, и вместе с баяном раскачивалась вся изба.
Собака нехотя поднялась, потянулась, сладко зевнула, щёлкнув зубами. Козёл пристроил передние лапы на шаткую лесенку, сделал попытку вспрыгнуть. Хозяйка с печи протянула ему руки. Писатель подхватил Козю сзади, и пёс вскарабкался на лежанку. Сильно коптила лампа. Клава подбежала и прикрутила фитиль. Писатель следил, как мужик, босой и взмокший, расставив ноги в портах, держал на коленях женщину, как отколупывал толстыми пальцами пуговки на груди у Клавы. Пёс, моргая, смотрел сверху на них.
"Козя, чегой-то он делает, а? Сам говорил, сосуд греховный…"
"Клавушка, - лепетал Григорий Петрович, - пойдём со мной…"
"Куда это?"
"На сеновал пойдём".
Клава вздохнула: "Беда мне с вами… Ладно, - сказала она, - повеселились, и будет. Я домой пошла. Ну вас всех…"
"Клавушка, - всхлипнул мужик, - да куды ты пойдёшь. В такую темень… И дорогу-то небось замело".
Они вошли в сторожку. В темноте Клава нашарила на столе спички, засветила коптилку. Писатель сидел на топчане. Женщина развязала платок, расстегнула шубейку, сидела на коленях перед печуркой.
"Старик-то наш как разошёлся, а? На сеновал захотел… Козёл сладострастный. У них и сеновала-то никакого нет, скотину не держат, зачем им сеновал?"
"Ты с ним… у тебя с ним было?" - спросил студент.
"Было, не было, тебе какое дело".
Она насовала в печурку бумагу, щепу, втолкнула поленья, дверца не закрывалась. Повозившись немного, чиркнула спичкой, подождав, затворила дверцу и опустила защёлку.
"Было, да сплыло", - сказала она.
"Слушай, а кто же он всё-таки?"
"Петрович? Зачем тебе знать - так уж приспичило? - Она поднялась, отряхнула коленки. - Дезертир, вот кто! Когда война началась, они с бабкой в городе жили. А у них в деревне дом. Успел он попасть на фронт, али нет, не знаю".
"Сколько ж ему лет?"
"А Бог его знает. Сразу-то не забрали, вроде бы справкой обзавёлся. А потом и до него дошла очередь. Только через месяц он вернулся, говорит, комиссовали, а у самого фальшивый паспорт, на чужое имя, это я точно знаю… Ну вот, пожил немного в деревне, а потом сюда, так всю войну и пересидел. Хи-и-итрый мужик".
"Ты смотри не говори, - добавила она, - что я тебе рассказывала".
"Я тоже", - сказал студент. Сказал неожиданно для самого себя.
"Что - тоже?"
"Убежал. Меня вроде бы собирались арестовать".
Пламя гудело в печурке, стало тепло. Клава уселась рядом с ним. Теперь она была без платка, встряхнула ореховыми волосами.
"Взопрела. - Она стащила с себя шубейку. - Давай и ты раздевайся. Чего ж ты думаешь, мы не догадались, что ль".
"О чем догадались?"
"О чём, о чём… Не надо об этом, - зашептала она, - что там с тобой было, никому до этого дела нет… Смотри только, никому больше не говори… Бог с ними со всеми… Обойдётся, забудется. А мы с тобой сейчас поженимся. Давай, сымай".
Она снова присела перед печкой, железо уже начало багроветь вокруг трубы. Клава отворила рукавицей дверцу, запихнула ещё два полена в огненное чрево.
"А это нам больше не нужно" - и задула коптилку.
"Вот сюда, - шептала она, засовывая к себе под сорочку руку студента. Её грудь с твёрдым соском влилась в его ладонь. - Поласкай, поласкай… и другую тоже… а теперь вот сюда… И я тебя поласкаю".
Он почувствовал её руку, медленную, гладящую, обнимающую.
"Нет, нет! - сказал он испуганно, - постой!"
"Всё… не буду… Тесно тут… - проговорила она укладываясь на топчан, - ничего, как нибудь… Ну, иди".
Причащение чаше и огню совершилось в несколько мгновений.
XXIII Слово "документы" в этой стране всегда означает: паспорт
5 марта 1949
Не каждый год, хоть в Азии, хоть в Европе - а где, собственно, помещается наша Россия, в какой части света, никто толком не может объяснить, мы ведь сами часть света, не Европа и не Азия, - не каждый год бывает такая ранняя весна; тебе, приятель, повезло. Вокруг ещё громоздились пласты жёсткого ноздреватого снега, земля не успела расступиться, а небо уже дышало пьяной влагой, и дорога, в хрупком стекле луж, блестела на солнце. Всё с тем же заплечным мешком странник шагал по обочине, всё та же на нём ватная телогрейка, фантастическая, некогда фетровая, шляпа, на ногах кирза. Он предполагал часа через два добраться до деревни. А что там? Свет не без добрых людей, сказала Василиса: недельку-другую проболтаешься, а там, Бог даст, вернёшься. Да, но… Петрович. Это было одно из тех подозрений, которые никогда не удаётся ни подтвердить, ни опровергнуть.
Две ночи подряд выла собака. Птица билась в окошко. В облаках мелькал серебряный месяц. Старуха гадала на червонного короля, выходило - дальняя дорога. Еще ничего никто не знал. Что-то чувствовалось. Через два дня Клавдия явилась с новостью: ждут какое-то начальство. Может, и облава. На кого облава-то? А кто их знает. Люди бают, а я почём знаю. Да что говорят-то? Постановление вышло, слышал кто-то: об усилении мер. Вроде банда объявилась, грабят, поджигают.
Сказала и пожалела. Григорий Петрович, волосатый хозяин, сидя в углу под образами, где он, казалось, проводил всё время, вынес решение: не про нас это. Мы не воры, не разбойники, нас не касаемо. А ты, парень, отседа вали. И Василиса снова: ты там побудь где-нибудь, а потом назад вернёшься. Петрович уточнил: поглядим. Да смотри: о том, где жил, у кого, - никому, понял? Было ясно, что он струсил.
Позже Клава объяснила. Начальство начальством, может, и вправду вышло новое постановление, да не в том дело. "Ты что, не усек, что ли?"
Это была ее версия. Старый козёл возревновал. Но это же не новость, возразил студент.
"Что не новость?"
"Что мы с тобой".
До сих пор как-то обходилось. Изредка она уступала Петровичу. Даже, пожалуй, не так уж и редко.
"А что поделаешь. Только я прямо сказала: если его прогонишь, на меня больше не рассчитывай, уйду. А потом и вовсе".
"Что вовсе?"
"Перестала ему давать, вот что!" Значит, почувствовал, что тут настоящая любовь.
Писателя томило неуместное любопытство. Он спросил:
"Скажи, Клава, а кто из нас лучше?"
Она ответила просто:
"Кто лучше умеет? Он".
"Он?"
"Ну да. Милый, - сказала она, - да разве в этом дело?"
"А я думал", - пробормотал он.
"Чего ты думал?"
"Что для тебя это важно. Ты такая страстная…"
Она засмеялась.
"Страстная, да. Только это одно дело, а любовь - другое. Учить тебя надо…"
Словом, Петрович ждал повода. Струсить, может, и струсил. Но главное, искал повод избавиться. Только я ему тоже не подстилка, сказала она.
"Ты там побудь немного, - шептала она, - подожди меня. Я к тебе приеду. Я всё приготовила, у меня и деньги есть, и всё. Поедем в Уфу, у меня там тётка живёт. У неё все знакомые. Паспорт тебе другой выправим. Устроишься где-нибудь. Будем жить с тобой…"
Он хотел спросить: а может быть, Григорий Петрович попросту донёс на него? Известил там кого надо. Решил, наконец, от него избавиться.