* * *
Не знаю, зачем это нужно было моей бабушке, но она сознательно поселяла в моей детской голове разнообразные глупости, которые потом, намертво там засев, покидали голову с большим трудом. Истины, усвоенные в детстве, выветриваются, знаете ли, с большой неохотой. Даже если не выдерживают никакой критики. Так научная истина, однажды утвердившись, с большим скрипом покидает занятое место. Ее попранию всячески противостоят профессора и академики, не желающие, чтобы стройное здание их представлений в одночасье рухнуло. Вот и мои представления были очень далеки от истины.
Бабушка, к примеру, убедила меня в том, что есть люди с двумя сердцами. И они живут не сто, а двести лет. И у меня, в отличие от обычных людей, два сердца, так что жить я буду долго-долго-долго. Видимо, внушая мне эту странную ерунду, она таким образом воплощала собственную мечту о долгой-долгой, почти бесконечной, жизни.
Вообще, с физиологией людей и животных было связано довольно много заблуждений. Поначалу я думал, что птицы не могут ходить, а только летают. Но потом увидел, как скачут воробьи и ходят голуби.
А однажды у меня появился повод вдоволь посмеяться над моим другом Серегой, который искренне считал, что у ракообразных ноги имеются только с одной стороны туловища. Сразу видно маленького горожанина. Дело в том, что в учебнике биологии была соответствующая иллюстрация. Серега очень обиделся, когда я поднял его на смех. Да еще поделился его заблуждением с нашими одноклассниками. Дело едва не дошло до драки. Летом Серега поехал в деревню, и потом взахлеб рассказывал мне, как ловил раков, и что ноги у них с двух сторон.
Обманывать детей, по всей видимости, было в традициях нашей семьи. Я буквально обожал "деревянную" советскую жвачку - апельсиновую, мятную, кофейную. Хоть она и дубела после жевания.
- Мама, купи жвачку, - просил я. Маме мои просьбы очень не нравились. Отчасти потому, что никогда не было денег.
- Так, - сказала однажды мама. - Ты мою начальницу видел, Ирину Сергеевну?
- Да, - я кивнул.
- Хочешь, чтобы у тебя была такая же лошадиная челюсть?
Тут я испугался. Челюсть у Ирины Сергеевны была массивной и сильно выдавалась вперед, отчего она, и правда, очень походила на лошадь.
- Она в детстве тоже много жвачки жевала, - продолжала мама. - Вот и развилась челюсть.
"Ничего себе", - подумал я. И с тех пор стал относиться к жвачке с опасением. Очень не хотелось в зрелом возрасте походить физиономией на коня.
А еще нельзя было есть много сладкого. Или "слипнутся кишки". Я так боялся этой перспективы, представляя, как живот прилипает к позвоночнику, что не позволял себе есть больше одной конфеты за раз. Впрочем, конфеты мне и так доставались редко. И по одной штуке. Но я отлично помню, как однажды, приехав к другой бабушке (папиной маме, с которой почти не общался, убитой им впоследствии ножницами), я увидел перед собой целое блюдо с конфетами. И побоялся съесть много, хотя вкусно было необыкновенно… Сосальные конфеты я любил больше шоколадных. И однажды, собрав десять копеек, купил себе сто грамм "Театральных" конфет - леденцовых - самых любимых. И ел их по одной штуке в день, опасаясь слипания кишок.
Исключение я делал для мятных таблеток. Они так и назывались. Я покупал их в аптеке (благо, стоили они 2 копейки) и жевал одну за одной. Удивительно, как в аптеке халатно относились к продажам лекарств. Могли бы поинтересоваться, зачем ребенок покупает таблетки. Пустые пачки прятал под подушку. И мама, конечно же, обнаружила их однажды. И был небольшой скандал. И я пообещал больше ничего не покупать в аптеке и не есть просто так.
У бабушки был начальник по фамилии Пиллипович. В детстве я искренне думал, что Пиллипович не человек, а какой-то монстр, регулярно терзающий бабушку, и что из-за этого чудовища наша семья постоянно терпит лишения. Что он изводит бабушку, и надеется когда-нибудь покончить с ней совсем. Я надеялся, что когда подрасту, одолею Пиллиповича, но пока я еще слишком мал, надо есть лучше, и расти быстрее - иначе с Пиллиповичем мне ни за что не справиться… Каково же было мое удивление, когда я наконец встретился с Пиллиповичем. Он оказался энергичным мужчиной в очках. Пожалуй, слишком энергичным, и весьма крикливым. На монстра он совсем не походил. А был холериком, исповедующим авторитарный стиль руководства. Как это обычно бывает с людьми такого склада, однажды его хватил инфаркт. И прямо с работы монстра Пиллиповича увезли в больницу, откуда он уже не вышел.
- Дельный был мужик, - заметила бабушка. И я, несмотря на то, что Пиллипович оказался человеком, удивился, услышав ее слова.
Еще я боялся засыпать без света. Просил, чтобы всегда была включена лампа. И обязательно мама должна была пожелать мне спокойной ночи. Пока она не говорила: "Спокойной ночи" я не мог заснуть. Потом я решил, что помимо "Спокойной ночи" ей следует желать мне приятных сновидений. Сновидения сновидениями, но и этого мне показалось мало. "А вдруг, - подумал я, - сновидения будут настолько приятными, что я, чего доброго не захочу просыпаться". С этих пор мамино вечернее заклинание звучало так: "Спокойной ночи, приятных сновидений, до завтра". Потом к этой формуле прибавилось "удачного пробуждения", затем - "хорошего завтрашнего дня", потом - "пусть ты ничем не заболеешь этой ночью" и наконец - "пусть ты не заболеешь и в последующие дни и ночи", после чего мама взбунтовалась.
- Все, - сказала она, - хватит этих капризов. Будешь спать так. Не хочу ничего говорить!
- Мама! - вскричал я, пребывая в священном ужасе, будучи уверен, что скончаюсь той же ночью. - Ты хочешь убить меня! Нет! Нет! Умоляю! Скажи все, что должна.
Но мама отличалась весьма упрямым характером. Нет - значит, нет.
Я не мог заснуть долго этой ночью. Несколько раз вставал и отправлялся на переговоры, надеясь уговорить маму - пощадить меня. Но тщетно. Потом, вдоволь намучившись, все же уснул… Затем были еще ночи, и новые мучения, но в конце концов я привык засыпать без пожеланий спокойной ночи и прочих "важных" слов. Казалось бы, сон наладился. Но меня ожидал новый удар.
Мама написала одну из своих картин (тогда она писала по большей части маслом) и повесила у меня в ногах, на стенку массивного секретера.
Поначалу я отнесся к этому новшеству спокойно, но потом стал просить, и даже умолять, убрать картину из комнаты. На ней была ваза с цветами. И в этой самой вазе отчетливо видна была мерзкая мышиная морда, очень злая - несколько мазков белилами - дорисованная моим богатым воображением.
- Мышь? - удивилась мама. - Какая еще мышь?
Я протопал по кровати и ткнул в картину указательным пальцем, очертил острую мордочку:
- Вот она.
- Глупости, - сказала мама. - Добрая мышка, она никак тебе не помешает.
- Нет, мама, убери ее, убери, она злая, очень злая! - закричал я.
Но мама осталась непреклонна.
- Привыкай, - сказала она. - Найди с ней общий язык, подружись.
Когда она закрыла дверь, мышь уставилась на меня с картины парочкой маленьких черных глазок. Смотрела она с любопытством, растянув морду в недоброй усмешке. Я лежал под одеялом, не шевелясь, стараясь не упустить ее из вида. Все ждал, что она выкинет. Но она не шевелилась.
Целые недели я привыкал к этому неподвижному злу, заключенному в сосуде. Но так и не привык… Лишь смирился с ним на время. Когда я приехал в квартиру много лет спустя, чтобы забрать мамины картины, этой уготована была особая судьба. Признаться, я был несколько пьян. И все же я так давно хотел это сделать, что состояние мое не имело никакого значения. Я осуществил давнее намерение. Это главное. Достал из кармана нож и вырезал из холста изображение мерзкой мыши. А потом на кухне сжег грызуна на газовой конфорке. Обезображенную картину я выбросил на помойку. Другие полотна забрал с собой. Мамины картины всегда мне нравились. В них была вся она - сильная, умная, наделенная отличным чувством юмора и жизнелюбием, отталкивающая от себя все дурное, и сомневающаяся, ищущая, противоречивая. Ее картины были молодыми, дышали поиском и талантом, и каждая отличалась от другой стилем и манерой исполнения. Как будто их писали разные люди. Теперь на стене в коридоре, в квартире, где я живу, висят ее "Человек под дождем" (опоясанный белыми рамками серый и мрачный тип под зонтиком - чей взгляд неприятен) и "Карты" (угловатый кубизм, исполненный неуютного морока, отчего и переехал из спальни). Мамины картины надо смотреть, наблюдать, они никогда не станут пустым украшением интерьера, не глянутся обывателю, не сделают счастливым любителя лубочных картинок с Арбата и глазуновско-шиловского прямолинейного художественного убожества.