На футбол я больше не вернулся. Вместо этого записался в секцию самбо. Мне казалось, что самбо похоже на обожаемое мной в детстве дзюдо, и здесь мне будет замечательно. Но я уже не был к тому времени шестилетним мальчишкой, и требования у тренера ко мне были совсем другие. Маленький и щупленький, я неизменно оказывался на татами, как ни старался победить противника. Очень хотелось провести мастерский хук, как я умею, но, к сожалению, махать кулаками в самбо было не принято. Поэтому оттуда я тоже ушел. Туда, где могли пригодиться мои боксерские навыки - в подпольную секцию карате.
Меня привел в подвал, где проходили занятия, закадычный с самого раннего детства друг Серега. Сам он занимался фанатично. И делал большие успехи.
- Карате - это не просто драка, как кому-то может показаться, - говорил сенсей Вадим Викторович, прохаживаясь перед строем учеников, - это целая философия. Нельзя просто так дать человеку в морду. Надо понять, почему ты это делаешь. И зачем, собственно… Ведь морда у человека, да и вся голова, не просто так даны.
Такого рода наставления предваряли каждое занятие. Вадим Викторович пофилософствовать любил. Философия его была простой и незатейливой - и со временем я узнал, что ничего общего с подлинной философией карате она не имела.
Сенсей, к сожалению, за любовь к карате угодил в заключение. Откуда через некоторое время вернулся. Но уже совсем другим человеком. Боевыми искусствами больше не занимался. Стал пить по-черному. Я неоднократно встречал его возле пивного ларька, и он поспешно отворачивался - стесняясь учеников и своего нынешнего вида. Прежде поджарый красавец с тонкими усиками он превратился в рыхлого фигурой, одутловатого пьяницу. Я однажды подошел, заговорил с ним. Он, прикрывая рот рукой, что-то прошамкал. И я заметил, что зубов у Вадима Викторовича почти нет. В общем, тюрьма его сломала.
Я занимался карате и в других секциях, причем - самых разных школ. И даже достиг определенных успехов, сменил несколько поясов. При этом всегда жалел, что оставил бокс. Махать ногами я не любил. Противников атаковал, в основном, кулаками. А от ударов предпочитал уворачиваться, а не ставить блоки. Сказывалась раннее боксерское воспитание…
* * *
Родители очень хотели, чтобы я вырос человеком всесторонне развитым. Поэтому спорт я должен был совмещать с занятиями в музыкальной школе. Еще в детском саду меня отправили на прослушивание. Как сейчас помню, нужно было угадать ноту, спеть песенку, прохлопать ритм. Чувством ритма я блеснул, ноту угадал, а вот песенку проорал так, что музыкальный педагог сморщился, будто только что разжевал лимон. Они, конечно же, решили, что слухом я обделен. Бедный мальчик… Тем не менее, желание родителей, чтобы чадо занималось музыкой, было основополагающим. Так что в школу меня приняли.
Со временем выяснилось, что слух у меня все же есть. Причем, почти абсолютный. Просто мне никто не объяснил, что слова под музыку надо пропеть так, чтобы голос совпал с нотами в гармонию. Мне казалось, ноты сами по себе. Слова сами по себе. И это правильно. Но детям надо разъяснять даже такие простые вещи.
Посещения музыкальной школы меня порядком тяготили. Во-первых, до нее было очень далеко ехать. А во-вторых, оказалось, что надо разучивать нудные гаммы на пианино, и тратить на это целые часы. Слово "Сольфеджио" я до сих пор считаю ругательным. Успехами я не блистал. И в конце концов, решительно заявил маме, что в музыкальную школу я больше не пойду. Характер у меня был упертый, как я уже упоминал. У мамы - не менее упертый. Но против меня - ха, бороться было бесполезно. После трех недель противостояния, когда я демонстративно саботировал музыкальную школу, прогуливая занятия, она сдалась.
- Но, - сказала мама, - так просто ты от меня не отделаешься. Учительница музыки будет приходить к тебе домой.
- Хорошо, - ответил я. И подумал, что, по крайней мере, не придется ездить к черту на кулички.
Тут же добрые друзья родителей подарили нам пианино "Заря" - "главное, чтобы мальчик играл", и меня усадили за него. Выяснилось печальное обстоятельство. Пианино мне сильно велико - я всегда был маленького роста. Решение, впрочем, нашлось. Под попу мне подложили несколько толстенных томов "Советской энциклопедии". Теперь я мог положить руки на клавиши, но не мог дотянуться до педалей.
- Ничего, - сказала учительница музыки по имени Тамара Леонидовна, - пусть пока без педалей "работает", - так она называла игру на пианино, - а потом, даст бог, вырастет.
Она оказалась провидицей, через год я действительно подрос - и дотягивался до педалей. Но Тамары Леонидовны к тому времени в моей жизни не стало. И пианино стояло без дела, как памятник моему упрямству, до тех пор, пока за него не усадили моего младшего брата.
Тамара Леонидовна запомнилась мне злой крючконосой женщиной, похожей на ведьму. Среди черных волос встречались седые, абсолютно белые, пряди. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так седел. Возможно, она выбеливала их специально. Две глубокие морщины тянулись от крыльев хищного носа. Она придерживалась самых жестких правил воспитания учеников, и била меня по рукам, если я что-то неправильно делал. Еще на ладони мне натягивали вязаные перчатки, вставляли в них яблоки, и так заставляли играть гаммы - чтобы я правильно держал руку. Тамара Леонидовна орала по малейшему поводу, называла меня "бестолочь" и "неумеха".
Говорят, многие профессиональные тренеры ведут себя подобным образом, и их подопечные потом становятся олимпийскими чемпионами. Но Тамара Леонидовна не знала, с кем она связалась. Я никогда не признавал над собой ни малейшего насилия. Когда она явилась в очередной раз, я забрался под кровать. Никакие увещевания и уговоры на меня не действовали. Я твердо решил, что музыка - это не для меня. И тогда она совершила роковую ошибку, легла на пол, и сунула под кровать руку, пытаясь меня достать. Тут я ее и укусил, поймал сухую музыкальную кисть, и впился прямо в мясо между большим и указательным пальцем зубами. Завопив не своим голосом (почему-то басом), Тамара Леонидовна отдернула руку, вскочила и выбежала в прихожую.
Больше она не появилась. Я потом слышал, как мама по телефону уговаривала ее вернуться. Но Тамара Леонидовна была непреклонна - "к этому зверенышу ни за что". Так я одержал очередную маленькую победу, навсегда избавив себя от необходимости заниматься музыкой.
- Напрасно радуешься, - сказал папа, поправляя очки, - когда-нибудь ты пожалеешь, что не стал заниматься музыкой.
Папа оказался не прав. Я так никогда и не пожалел об упущенной возможности стать Рихтером или другим великим пианистом. И гитару я тоже осваивать не стал. Гитарист в нашей компании вовсе не был ее душой. Душой компании в новые времена был магнитофон. А у меня имелся самый лучший - японский, купленный на лично заработанные деньги. Кстати, пса я назвал в честь знаменитого ударника "Металлики" - Ларса Ульриха.
Уже потом, в юности, я разучил несколько простеньких номеров почти на всех музыкальных инструментах. Я могу сыграть и спеть пару песенок на гитаре, откинуть крышку рояля - и наиграть одну легкую композицию Баха, и даже на баяне умею играть ровно одну песню. Я сознательно не пошел дальше. Эти музыкальные финты нужны мне были только с одной целью - чтобы произвести впечатление на девушек. И я умело ими пользовался. И финтами, и очарованными моей мнимой разносторонностью девушками…