И это была та страшная правда, которая всё-таки настигла его. Он знал, что уже никогда не сможет вернуться в свой далёкий, шумный и богобоязненный дом.
Через несколько дней Айзик вновь пришёл в эту церковь. Измученный своими мыслями, с какой-то неясной ему самому жаждой мщения, сжимая кулаки, остановился он перед иконой Иисуса.
Мысли его были, на первый взгляд, нелепы, но полны для него глубокого смысла.
"Зачем он здесь? - думал Айзик. - Зачем он был таким? Страдание за всех принял… Зачем он убил в себе еврея?"
Глаза Иисуса смотрели нежно и равнодушно.
- Конечно, духовность, благородное движение души - в этом ваш Христос непревзойден, - говорил раздражённый юноша на следующий вечер. - И чтобы всё выражалось в боли и страдании, непременно в боли и страдании - и в этом была та сила жизни, которая для Иисуса основа всего. И ещё детское желание подвига.
Айзик, как всегда, стоял у двери и напряжённо улыбался. Он был уверен, что знает об Иисусе больше, чем его приятели.
Сухое полотно юга
Пахнет раскалённой пылью, глухие стены, огромная терраса, крик ребёнка, его движущаяся от меня тень, её мгновенное растворение в толстой тени урюка, потом много лиц, голосов и тел и смешное движение вверх всем телом, движение над двориком.
Там было другое ощущение времени: оно было густым и тягучим и как будто совсем не двигалось.
Люди казались мне вечными, как деревья дворика и утоптанная земля, время проникало в их тела и в их мозг, казалось, сочилось сквозь поры - они владели моим временем.
У старухи была странная склонность наслаждаться уродством. Нас смешило то, как она осторожно шла по двору, обёрнутому забором в форме неправильного прямоугольника, останавливалась за метр от распахнутой двери террасы и топталась на месте, как будто сама мешала, себе идти. Позднее мы догадались, что плоские предметы казались ей вздутыми, тела воспринимались как причудливые формы воплощения жизни.
Сумасшедшая старуха тихо смеялась, рассматривая наши детские полуголые тела, - ей приходилось склоняться набок, чтобы выпрямить изображение молодых и сильных.
Мёртвые формы - фотографии в комнате старухи, жизнь времён в тихом доме: люди в военной одежде, мечтатели, бряцающие оружием, мои родственники по материнской линии.
На фотографии старухе двенадцать лет. Она как будто отделяется от своего нынешнего старческого тела, жадно вглядываясь в фотографию, она ещё повторяет его угловатые движения, но она уже молода.
Её сбивчивый рассказ о первых днях революции наполняет комнату запахом смерти, для неё новая жизнь началась со смертей, она упрямо повторяет, что ей было суждено родиться старухой, раз она чувствует смерть раньше жизни.
…Чёрный пласт неба и чёрная кровь на ладошке девочки, сидящей у изголовья больного отца.
Они пришли в рассветный час, а отец бормотал что-то и не видел их, я первая их увидела, и они серьёзно говорили со мной, они сказали, что началась революция, власть в городе теперь народная, и они принесли моему отцу, первому богачу в городе, слово "свобода". Они говорили только со мной, потому что отец не мог их услышать, он был в забытьи. Они принесли ещё одно слово - "конфискация", они забрали деньги и золото из отцовского сейфа, долго ходили по дому, счастливые и потные. Отец вдруг открыл глаза и посмотрел осмысленно. Они встали около его кровати, и один из них, кашлянув, снял шапку. Он сказал нерешительно: "Вас будет защищать революция".
Конечно, ответом ему было молчание. Только резкий звук брызнул в комнату, и мы все вдохнули его в себя, отчего нам показалось, что наши тела распадаются. Упал человек, стоящий ближе к двери, падая, он вопросительно посмотрел на нас, а мы почему-то - на моего умирающего отца.
Они убежали из комнаты ловить стрелявшего, а я осталась. Того, кто упал, я немного пододвинула к кровати, чтобы его не ударили дверью.
Выстрелов стало много, как камешков в коробочке, и я подумала, что совершается революция.
Всё стихло, и никто не вошёл в комнату. Тогда я прокралась на террасу и увидела во дворе моего брата, мёртвого, сжимающего пистолет со счастливым, улыбающимся лицом, только глаза зажмурены. Я и его дотащила до комнаты отца и положила рядом с первым убитым.
Отец открыл глаза, посмотрел на мёртвых у своей кровати и улыбнулся. Наверное, ему не хотелось умирать одному.
Я закричала и упала в забытьи. А к вечеру не стало и отца.
…Тёмный южный вечер, и неподвижность её лица, и мой страх, что я не пойму, пропущу что-то.
И её рука на столе, на которую опирается лёгкое тело. Неподвижность её тела воспринимается как усилие.
Она говорит, что было слишком много смертей и поэтому родился уродец - её сын с большой головой и кривым телом. Его отца тоже убили, потому что он сам много убивал.
- Сейчас родились другие люди, а тогда время убило многих. Твой дед был добрый человек и убийца одновременно, везде запах крови, - сказала старуха.
Её сын выстраивает своё тело согласно существующему в мире порядку: его голова предводительствует маленькому хилому войску тонких рук и ног, ссутулившемуся короткому телу, которое он старательно выпрямляет, и вытянутой шее.
Уродец презирает окружающий его мир, его слабый мозг ничего не помнит, оттого ему легко презирать и быть счастливым.
Он говорит о том, что надо подчиняться порядку: уродец искусственно прерывает историю чувств. Он продолжает серию убийств - он взялся убивать ненужные, как ему кажется, чувства.
- Существует порядок, не нами установленный. Мы должны только подчиняться и быть счастливыми, - говорит он невнятно. - Подчиняться и быть счастливыми.
На принадлежащем старухе куске земли неправильной формы уродец идёт по ярко-зеленой траве. Он падает, я тороплюсь ему помочь подняться, но, подбежав, вижу, как он, весь в крови, смеётся. Вместе со мной подходит старуха.
- Ему не больно, - говорит она. - Мёртвые всегда рождают уродцев.
И смотрит неожиданно ясно и строго.
Старуха говорит, что вчера в клубе пели революционные песни, её нарядили во всё красное - она представляла революцию. Она смеётся, ей вторит уродец:
- Дура, это было давно, ты забыла…
Старуха вдруг плачет, смех сползает куда-то в сторону, отчего её лицо огромно и расплывчато.
- Я не помню. Они пришли и убили время, - говорит старуха. - Их было много.
Сынок
Побили в драке её сына, и мать пошла в школу жаловаться. По дороге она повторяла фразу, которую собиралась сказать учительнице: "Вот, сынка побили, разве ж этому учите".
Сынок был бедовым, мать и сама порой била его, но тут пошла жаловаться.
"Мы тоже с правами, - думала она, - А если он без отца, то с матерью".
Ей хотелось встретить знакомых, чтобы высказать им свою обиду, но люди встречались все незнакомые и сердитые.
"Люди нынче, - с тоской размышляла она. - Злые, как японцы".
В школе она прежде всего разыскала техничку Валю, давнюю свою приятельницу.
- Вот, - громко сказала мать. - Я жаловаться иду. Рубашку порвал, штаны порвал.
Они помолчали. Техничка Валя, сама бездетная, жалела её.
- Каких только не рожаете, - сказала она. - Ума не купишь.
Потом она показала, как найти учительскую. Мать пошла к учительской, ей было неловко подниматься по лестнице среди шумной ребятни, она беспрестанно натыкалась на кого-нибудь, боялась зашибить, останавливалась и громко поучала:
- Чего носитесь? Лестница вон - камни одни.
На третьем этаже мать нашла учительскую, нахмурилась и робко постучала. Ей почему-то стыдно было ворваться, а так как она дома решила пошуметь и высказать свою обиду, то сердито подумала о сыне: "Лежит сейчас себе дома. Стыда нет".
Из учительской наконец вышла одна из преподавательниц сына - мать узнала её.
Вот, сынка-то побили, - быстро сказала мать, - разве ж этому учите.
Драка, знаю, - деловито кивнула учительница. - Петров, Евдокимов, Афанасьев.
Ну вот, - с облегчением вздохнула мать. - Разве ж этому учите? Вскоре её пригласили в учительскую, и преподаватели стали подходить к ней.
"Чего это они?" - подумала мать. А они начали ругать её сына. Он мешал им, сынок её - Евдокимов Павел. Он срывал уроки, ходил без сменной обуви, не хотел учиться. Учителя говорили ей:
- Хорошо, что вы пришли.
И мать кивала, и ругала сына, и говорила:
- Сама луплю, и вы лупите, пожалуйста.
Ей нравилось, что она заодно с ними, умными, серьёзными, образованными.
Учителя улыбались, почему-то укоризненно качали головами, а мать всё больше злилась на сына.
"Хорёк он, - думала. - Истрепал душу".
Она видела, как в учительской светло, как красиво и строго одеты учителя, мужчины и женщины. Потом она поглядела на пол: он был выкрашен светлой краской.
"Тяжело мыть-то его, - подумала. - Если только с порошочком".
Она вдруг вспомнила о сыне, что лежал сейчас битый дома.
"Больно ему, - подумала. - Нынче стонал".
И давящая, давно ушедшая за заботами жалость к сыну согнула её. Она отвернулась и заплакала.
Мать слышала, что кто-то утешает её, понимала, что надо перестать плакать, попрощаться и уйти отсюда. Ей стало жарко, и она подумала, что платок надо было снять.
Тихо, ни с кем не прощаясь, она вышла в коридор. Стены коридора были выкрашены салатовой краской. Свежий салатовый цвет поднимался вверх и висел большим клубком в конце коридора. Он цеплялся за одежду, попадал на лестницу и превращался в редкий салатовый туман, в котором, не замечая его, жили люди.