* * *
Только однажды он как будто очнулся от дурного сна и, морща лицо, делая над собой усилие, подумал, отчего же там, в ресторане, и в этой комнате всё кажется ему безжизненным - как будто наполненным светом, но неживым.
"А, правильно, мы все раздвоенные люди, одна частичка лица, тела - человеческая, обычная, другая - уродливая, уничтожающая красоту и гармонию. Упадёт искусственный свет - и корёжит, уродует. Одна частица человека уничтожает его же - другую, живую".
Вадим ещё не понимал, что произошло в его душе, отчего он многое теперь видит по-другому, чем раньше.
И спасения было ждать не от кого.
Часть 4
Лену привезли домой из больницы, никто не замечал, что глаза её светятся нездоровым блеском, что она часто, с кажущейся бессмысленностью повторяет слова и живёт, как ребёнок, движением этих слов.
Она ходила целыми днями по комнатам в тёмном халатике и при звуке чужих шагов, голосов пряталась в свою комнату, за шкафчик с игрушками младшей сестры, подолгу сидела рядом с клеткой, где прыгали зеленые попугайчики - то стремясь друг к дружке, то забиваясь каждый в свой угол клетки.
Илья Михайлович, сделав несколько попыток заговорить с дочерью, понял, что именно его она больше всех избегает и боится.
Дома перед ней постоянно были яркие свитера матери, изящные чёрные одежды тётки, и их голоса говорили всё время о женском мире, где всё направлено на то, чтобы нравиться, и слова их были то круглые и мягкие, то резкие, угловатые, как крики птиц.
"Они хотят, чтобы их непременно любили, восхищались ими, - думала Лена. - И мне так надо".
Поставив знак равенства между собой и другими женщинами, она успокаивалась на время, потому что ей помогало их знание жизни.
Но охотно Лена разговаривала только с младшей сестрой, даже искала причины, чтобы подольше быть с нею.
Ещё в больнице после операции, в ту ночь, когда боль была постоянным напоминанием того, что произошло с ней, она спрашивала себя с испугом:
"Но ты ведь хотела быть сильной, беспощадной, как все, чего же ты?"
Ответа она не могла найти, она не думала никогда раньше, что можно так просто стать убийцей ребёнка, жизнью которого ей кем-то поручено было распоряжаться. И оттого она с болезненным любопытством смотрела на сестру - тоже ещё ребёнка, и думала о ребёнке, который мог родиться.
И чувство, что она медленно переступает тот порог сознания, за которым начинается другое сознание, много горше и плотнее во времени, к которому тоже и обязательно надо было привыкать, уже не покидало её.
Родные всерьёз начали опасаться за её рассудок.
* * *
Вадим тянул с визитом в дом Лены. От Анны он знал, что Лена вернулась в каком-то странном, лихорадочном состоянии, о нем не спрашивает.
Лицо Лены, расплывающееся, как будто смазанное бледно-розовой краской, часто мысленно появлялось перед ним, вернее, он сам вызывал его в своём воображении, и был жесток, издевался над ней, расспрашивал, больно ли делать аборт и отчего все знают о том, что у них мог быть ребёнок, отчего она проболталась, дура…
Он знал, что подобные случаи все ребята и девчонки скрывают, и людям надо, чтобы всё это скрывалось. А такие, как Лена, не умеющие скрывать, становятся посмешищем или жертвами, скорбным примером для благополучных людей. Он же не хотел быть ни тем, ни другим.
Только попав в эту неловкую для себя ситуацию, Вадим почувствовал острее, чем когда-либо, свою принадлежность к обществу, он боялся осуждения Ильи Михайловича, окружающих его теперь людей. Когда он рассказал об этом случае на работе - конечно, как бы не о себе, - ему только посочувствовали, советовали заплатить девушке за пережитые страдания.
Когда он думал о том, что будет говорить с Леной, то представлял себе не маленькую детскую с попугайчиками и игрушками, а полутёмную столовую, когда горит только лампа торшера и тени ползут по стенам - и можно быть резким, насмешливым, настоящим мужчиной, чтобы она навсегда поняла, что между ними ничего не произошло, потому что их близость всегда была "публичной", без любви, тайны, и разом отторгнуть всё.
Но что-то удерживало его от такого поступка, мешало, и он тянул, как будто сначала надо было понять важное или вспомнить, и не получалось этого.
В минуты таких раздумий Вадим был неузнаваем - удивительно некрасив.
* * *
Казалось, Вадим начал страдать, и более всего не от того, что произошло с Леной, а от незнания, как поступить дальше, как вести себя. Страдание его напоминало потухающую страсть.
"Я не выхода ищу из ситуации, мне не надо искать…" - думал он.
По-видимому, он достиг того душевного предела, за который не смог перейти, и в то же время соблазн думать о возможности быть другим, добрым и великодушным, был велик.
Уверенный, что дело не в том, как он поступит, что скажет или подумает о нем Лена, а в мнении других людей, которые видят его жизнь, он считал единственным препятствием продолжения своей прежней, спокойной жизни участие множества людей в Лениной судьбе.
Решившись пригласить Грапского в свою маленькую комнату, снятую на верхнем этаже старого дома на Садово-Триумфальной улице, он преследовал одну цель: понять, какой он в восприятии других людей, догадаться, в какой степени допущен он в новое общество и как можно избежать опасности быть отторгнутым этим обществом.
Он устроил настоящий пир для Грапского, купил итальянский ликёр, сыр, пирожные, одолжил у квартирной хозяйки, тихой пьяницы, щербатые чашки с блюдцами, закатал и спрятал своё дешёвенькое белье и одеяло, а чтобы комната выглядела нарядной, набросил, где возможно, куски яркого шелка, купленного в немецком магазине. Пёстро-синий, клетчатый ало-жёлтый цвета сразу оттеснили на второй план блеклые краски городского заката.
Коммерческий директор СП "Факел" Игорь Грапский был ещё молод, лет тридцати, называл себя, когда представлялся, господином Грапским. К Вадиму он пошёл по нескольким причинам: во-первых, ему был нужен помощник, Вадим подходил для этой должности, и надо было приглядеться к нему. Во-вторых, Грапский уже испытывал потребность поучать и делиться впечатлениями жизни. Третья причина был вовсе банальна: он не мог пригласить к себе в дом Вадима, потому что не хотел, чтобы мальчишка видел, как богато живёт сейчас Грапский.
Сначала Вадим стеснялся, молчал, только наливал ликёр, грел чайник на кухне и всё готовился начать разговор.
Грапский, скучая в пустой комнате, где не было ни книг, ни оригинальных вещиц, сам сказал назидательно:
- Ты, господин Бахметьев, остановился во всём, о будущем не думаешь, Илье Михайловичу так нагадил (Вадим уже рассказал ему о Лене). Хочешь, женись, Илья Михайлович какое-никакое приданое соберёт, хотя бы на квартиру найдёт деньжат, на машину.
Вадим не ожидал, что они будут говорить об этом.
- Невозможно, - резко сказал он. - Там любви нет, там всё назло.
Грапский тихо засмеялся.
- У женщин всегда назло, ты не понимаешь, - весело сказал он.
Вадим подумал почему-то об Анне.
- Нет, я не хочу, - торопливо сказал он.
Казалось, Грапский разочарован. Он взял осторожно кусочек сыра, пожевал и насмешливо произнёс:
- Что же ты связался с ней? Она несовершеннолетняя.
Слова его и манера общаться более всего были близки к воровскому жаргону, блатным манерам, но это теперь общепринято среди людей делового мира.
- Да сама навязалась, - в тон Грапскому сказал Вадим.
Тот опять засмеялся и со скукой подумал: "Слишком прост для меня".
- И ты её, как там у вас, молодых, говорят, взял и поимел, - с едва заметной брезгливостью сказал Грапский.
"Как же возможно так говорить ему, - думал Вадим. - Да, у настоящих людей, которые реально смотрят на жизнь, и отношение к ней жестокое, они-то, люди эти, только и нужны сейчас".
- Ты, Вадим, будешь жить в новом мире, - назидательно продолжал Грапский, даже с некоторой долей патетики. - А значит, должен уметь, когда надо, отказаться от удовольствий плотских и от мучений, которые написаны на твоей физиономии сейчас. На лице нового человека должна быть всегда улыбка, этакое благополучие, потому что с несчастным никто дела вести не захочет, а захочет подчинить или высмеять. В человеке это крепко сидит - желание унизить ближнего своего.
"Точно, прав Грапский, надо уметь отказаться", - это была его мысль, высказанная Грапским как напоминание.
Между тем стало темно, в комнате делать было нечего. Они вышли на улицу и ещё долго гуляли по Москве. Грапский рассказывал о родной Украине, о нищей юности.
"Но я был другим, чем он, - расслабленно думал Грапский. - Я был добр и сентиментален, во что-то верил, боялся быть плохим…"
Вадим думал о том, как жалко ему себя, своей прошлой жизни и как страшно думать, что у него уже мог быть ребёнок, ненужный, чужой, крикливый. И действительно надо принять всё, что произошло у него с Леной, как свой грех, чтобы не делать больше ошибок.
Он внезапно почувствовал облегчение, и часто теперь повторяемая мысль о том, "как же возможно было допустить, и надо было всё иначе", сразу исчезла.
Прощаясь, он за что-то благодарил Грапского и с благодарностью слушал его слова:
- Ты учись у Ильи Михайловича, он толковый бухгалтер, всё у него возьми, а потом, может быть, я тебя к себе переведу. Я подумаю, может быть.
Наутро Вадим уже смог заставить себя пойти в дом Лены.