Часть 2
Несколько месяцев Вадим зарабатывал тем, что продавал газеты и сигареты в переходах метро, ночевать приходил к знакомым молодожёнам, о которых не знали его родственники и не могли его там отыскать.
Он старался быть невидимым в их доме, не мешать, являлся к полночи, уходил на рассвете, и вновь улица, толпа, случайность становились его стихией. Но понемногу он копил деньги и искал, чем ему заняться всерьёз.
Однажды вечером, когда Вадим, скрючившись над низким столиком в углу длинного перехода, пересчитывал свою жалкую выручку от продажи газет, человек над его головой сказал громко и небрежно:
- Мне нужен юнец.
Вадим поднял усталое лицо, спросил рассеянно:
- Что вам? Человек засмеялся:
- Деньги пересчитывать будешь, если заработаешь. СП "Факел".
Незнакомец ему не понравился: насмешливое, холёное лицо, скользящий взгляд, скорее недобрый, и ещё (Вадим определил не сразу, а позднее, когда они сидели в кафе и разговаривали) его любопытство и чувственность немало смущали Вадима.
Но он как-то с налёту, в этот же вечер дал согласие: необходимо было жить относительно нормально, снять комнату.
Вадим сразу смирился с тем, что рядом с ним будет именно такой человек. Позднее ему придётся сравнить две любви к себе - отца и дочери.
Причина выбора Ильи Михайловича имела глубокое, связанное с его дочерью объяснение.
Они с Вадимом почти сразу нашли тот управляемый способ общения, который примирил многие законы природы. Но в кафе, в липком облачке аромата пирожных и кофе, Вадим испытал лёгкое отвращение от взгляда Ильи Михайловича, от прикосновения его руки.
Он вспомнит это чувство много позднее, после близости с Леной, старшей дочерью своего патрона, когда постоянно возвращающееся ощущение мягкой и нежной кожи девушки и её робкого дыхания уже перестанет волновать его, и они будут недоуменно смотреть друг на друга, пытаясь осознать место своей исчезнувшей влюблённости в потоке иных чувств и ощущений.
* * *
Илья Михайлович мягко и настойчиво лепил эту дружбу из пустоты пышных слов о новом поколении и показной мужественности. Для этого ему пришлось взять на себя роль покровителя Вадима. Илья Михайлович работал в СП главным бухгалтером, и Вадим стал его секретарём, учился вести бухгалтерские книги.
Но выбрал он Вадима в толпе, среди многих похожих на него пооборвавшихся юнцов, потому что ему, в общем-то, человеку порядочному, не могущему и не стремящемуся нарушать законы жизни (хотя постоянно помнившему, что нарушение возможно), нужен был именно Вадим: в лице его, наблюдая за ним много дней, он увидел желание добиться цели во что бы то ни стало, эту особенную беспощадность "новых" людей, и потому особенную готовность к пороку, греху, как и у его старшей дочери Лены.
* * *
Дом Ильи Михайловича, где с такой радостью приняли Вадима, был типичен для большого города конца 80-х годов: ещё как-то сохранились традиции хлебосольного семейства, в просторных комнатах квартиры, унаследованной от родителей его жены Елены Леонидовны, можно было устраивать даже танцы для детей, уютные чаепития, а картины, тяжёлая вышитая скатерть на овальном столе создавали особенную атмосферу.
Но уже везде можно было заметить следы безликости нового времени: в предметах, сделанных небрежно и аляповато, в свободе и даже грубости речей людей, не боящихся любых слов и уже развращённых временем.
Елена Леонидовна - высокая, ещё стройная женщина с седыми волосами, гладко зачёсанными за уши, с узким некрасивым лицом - производила ещё в юности сильное впечатление на молодых людей своей страстностью на грани истерики. В 1962-м, когда они поженились, этот брак в компании Ильи Михайловича считался особенно удачным, и ему завидовали.
После смерти его матери, жившей с ними, Елена Леонидовна очень переменилась: как будто вдруг исчезло защищающее её разумное начало, она увлеклась мистикой, оккультными науками - вместе со своей сестрой Анной, часто приезжающей к ним из Тулы, где она преподавала после окончания художественного училища.
Последние годы Елена Леонидовна часто говорила о своей "малости и ничтожности", о смерти как "растворении своего бытия в общем бытии", но всё так же любила званые вечера, хотя денег на них уже не было.
Ей доставляло удовольствие ощущение публичности бытия, иногда у неё это принимало форму бесстыдства. Она ходила в слишком открытой, обтягивающей одежде, часто в любимых ею пресловутых "дольчиках" - тонких ярких рейтузах, которые носят со свитером, без юбки.
Сестра её Анна, всегда в тёмных одеждах, ироничная, злая, по мнению Ильи Михайловича, ненавидящая красоту (он всё удивлялся, почему она стала художницей), только смеялась над ним, его дочерьми, месяцами живя в его доме, а теперь приезжая каждые выходные. Но дом для Ильи Михайловича был более всего домом его дочерей - Лены и Аллы.
* * *
Он много лет довольствовался ролью "вечного мальчика" в потёртых джинсах и спортивной кепочке, ходившего развинченной походкой и знающего массу анекдотов. Илья Михайлович, как и многие его друзья, считал, что это - тайный протест против общества, которое платит им за "отсиживание" в НИИ по сто пятьдесят рублей и делает их во всём зависимыми.
Когда начались перемены в обществе, в душе Ильи Михайловича появился страх, природу которого он сам не мог объяснить. Казалось бы, и о демократии много говорили и писали, он теперь с удовольствием покупал ранее запрещённые книги, читал смелые статьи, но страх не оставлял его.
Илья Михайлович не бедствовал, к своему экономическому факультету вовремя прибавил курсы бухгалтеров, а приятель устроил в совместное с австрийцами коммерческое предприятие "Факел", даже перспектива была съездить в Вену.
Знакомый его, романтик и сочинитель, сказал, что "в очередной раз сливалась линия времени". И хотя в этом определении было много неточности, оно запомнилось Илье Михайловичу своей драматичностью.
Он много лет казался всем "мальчиком без идеалов", приятным и весёлым, словом, никаким. Но это было не совсем так: в его весёлой покорности прошлых лет был всё-таки протест, пусть жалкий и смешной, и его неверие в общество, презрение к жизни, которой он жил, невольно рождало в душе желание верить, даже воспоминание детской веры в доброе и прекрасное.
И оттого он понял вдруг, что новое время беспощадно, потому что оно пришло сразу и потребовало другого чувствования. Его первым стремлением - невольным после всеобщего ликования - было защитить свой дом от разрушения, от вопросов, которые начала задавать шестнадцатилетняя Лена. Илья Михайлович так долго был подчинён внешним обстоятельствам, что острее улавливал движение чуждых ему сил, чем желания и стремления собственной души. Ему, как существу зависимому, был свойственен не всегда органичный переход от любви к ненависти, от радости к печали, и если сам он не догадывался об этом, то его дочь с беспощадностью молодости всё поняла.
- Что ты можешь знать о моей жизни? - первый раз раздражённо крикнул он в ответ на Ленины обвинения его поколения в трусости.
И тут же, с горечью для себя: "Что она, девочка, может понять в той цепи преодолений и унижений, лжи, которые и были нашей жизнью?"
Илья Михайлович тогда впервые подумал, что мог бы уйти, покинуть дом, где молодящаяся жена со своей сестрицей проводят время в обществе доморощенных астрологов, где старшая дочь ждёт его ответа - и он никогда не сможет ей ничего объяснить.
"Но чтобы уйти, надо знать, какую жизнь ты будешь искать, - думал он иронически. - А зачем тебе эта новая жизнь? Она нужна юным, сопливым, нищим, тебе-то она зачем?"
Он примирился с жизнью в своём доме, убедив себя, что всё, чего он не понимает, - ложь, и обвинения дочери - ложь. Что же он, человек поживший и много видевший, не знает, что жизнь по сути своей безнравственна и греховна? Ну и ладно, и так хорошо.
И, примирившись, он смог себе многое позволить: он мог опять осуждать, иронизировать, не видеть того, что он не хотел видеть.
Елена Леонидовна, по-своему любившая мужа, заботилась о нем. С ней, сохранившей стройность, необычной и яркой женщиной, приятно было появляться среди коллег, в ресторанах, на вернисажах. Младшая дочь Алла была ещё занята своими куклами и попугайчиками. Только старшая - Лена, которая в запальчивости как-то сказала, что считает их дом мёртвым, тревожила, пугала.
И он не раз ловил себя на мысли, что Лена должна уйти из его дома.
* * *
Довольно он повозился с ней! И всё же Илья Михайлович не смог скрыть обиду, когда прочитал в её дневнике, что она презирает своего отца и его друзей.
"Отлично, девочка пишет, что обвиняет отца во всех грехах, и погода в Москве не меняется", - с горькой иронией подумал он.
Причины, как он давно уже уверил себя, искать бесполезно: всё дело было в самой Лене.
"Но чувства у неё всегда были искренние, - тут же поправил он себя. - Так что бойся, отец, против тебя родная дочь".
Он никогда бы не произнёс и даже не обозначил бы чётко в словах мысль, что Лена уйдёт только тогда, когда найдёт свою "стаю" - таких же, как она, жестоких, ни во что не верящих, ненавидящих, как будто потерявших всё. И оттого готовых к пороку.
И он должен всё сделать, чтобы она ушла, - так он решил спасти свой дом и, главное, младшую дочь.
Илья Михайлович привёл в свой дом Вадима, перед которым, как и перед Леной, испытывал в глубине души ужас и смущение - и в этом была его великая жертва хаосу, царившему вокруг него.