Он так осторожно потянул меня за рукав, словно я был слепой, и медленно повел в прачечную. До меня донесся запах, который я ощущал ежедневно по многу раз, - запах грязного белья; я увидел целые кипы белья на полу, увидел девушек в белых халатах и фрау Флинк, различил их лица, как различаешь после бомбежки окутанные тучами пыли лица людей, которых уже считали погибшими.
- Они перегреваются, - произнес кто-то, - мы их три раза проверяли, ничего не получается, и так все машины - все без исключения.
- А ты отвернул фильтры? - спросил я Вольфа.
- Да, они засорились, я их вычистил и опять поставил на место, и все машины снова перегрелись.
- Я теряю лучших клиентов, - сказала фрау Флинк. - Хунненхоф - мой лучший клиент, и я его потеряю, если постельное белье не будет готово к вечеру.
- Отвинти шланги от водопровода, - сказал я Вольфу; я наблюдал за тем, как он отвинчивал шланги у всех четырех машин, и в то же время слушал болтовню девушек о постельном белье, о котором они сплетничали с горничными из гостиницы; часто они с торжествующим видом показывали мне простыни министров и актеров, измазанные губной помадой; давали мне нюхать простыни, пахнувшие духами, которыми душилась любовница одного партийного бонзы, - и все эти вещи казались мне когда-то забавными; но вдруг я понял, как безразличны мне министры и партийные бонзы; даже их личная жизнь меня не интересовала; по мне, все их секреты могут сгинуть вместе с мыльной водой, вытекающей из стиральных машин. Мне опять захотелось уйти, я ненавидел стиральные машины, ненавидел запах щелока…
Хихикая, девушки передавали друг другу простыню одного киноактера, чьи похождения были широко известны.
Вольф отвинтил все шланги и взглянул на меня; вид у него был немножко глуповатый.
- Чинили где-нибудь водопровод? - спросил я у фрау Флинк, не глядя на нее.
- Да, - ответила она, - вчера они разобрали мостовую на Корбмахергассе, вода идет к нам оттуда.
- Да, - сказал Вольф, открывая краны. - Вода - ржавая и грязная.
- Пусть течет, пока не станет совсем чистой, потом ты снова привинтишь шланги, и все будет в порядке. Вы не потеряете своих лучших клиентов, - проговорил я, обращаясь к фрау Флинк. - Белье будет готово к вечеру. - И я вышел оттуда, вышел опять на улицу, и все было, словно во сне, когда один ландшафт сменяется другим.
Я присел на подножку виквеберовской машины, но теперь уже не смотрел так пристально на дверь; закрыв глаза, я взглянул на секунду в камеру-обскуру моего сознания и увидел там единственного человека, о котором знаю, что он никогда не ругался и никогда не кричал на других, единственного человека, в чью набожность я верю, - я увидел отца. Перед ним стоял ящик с картотекой - синяя деревянная коробка, в которой мы держали раньше костяшки от домино. Эта коробка всегда до-верху набита листками одинаковой величины; отец вырезает их из остатков бумаги; бумага - единственная вещь, которую он никому не дает. Отец отрезает неиспользованную бумагу от начатых и незаконченных писем, от не исписанных до конца школьных тетрадей, от извещений о помолвках и похоронах; он отрезает чистую бумагу от приглашений принять участие в какой-нибудь манифестации и от тонких листовок, призывающих наконец-то внести свою лепту в дело свободы, - вся эта печатная продукция вселяет в отца детскую радость, потому что из каждого ее образчика он ухитряется вырезать по меньшей мере шесть листочков, которые потом хранит в старой коробке из-под домино, как другие хранят драгоценности. Отец - бумажная душа; повсюду лежат его листки - в книжках и в бумажнике, набитом ими доверху; на эти листки он заносит все важное и неважное. Живя дома, я часто находил их; на одном листке значилось: "Пуговицы на кальсонах", на другом - "Моцарт", на третьем - "pilageuse - рilagе", а однажды я нашел листок, где было написано: "Я видал в трамвае человека с таким лицом, какое, наверное, было у Христа в предсмертной агонии". Прежде чем идти за покупками, отец вынимает все листки и раскладывает их, как карточную колоду, а потом распределяет по степени "важности" в разные кучки, словно пасьянс, где тузы, короли, дамы и валеты должны лежать отдельно.
Из всех его книг высовываются листки, заложенные между страницами; большинство из них обтрепалось и покрылось желтыми пятнами, потому что иногда проходит несколько месяцев, прежде чем отец добирается до своих записок. Во время школьных каникул он складывает их вместе, снова перечитывает те страницы в книгах, о которых он сделал себе пометки, приводит в порядок свои листки, где в большинстве случаев записаны английские и французские слова, синтаксические конструкции и обороты речи; для того чтобы уяснить себе их значение, отец должен раза два или три встретить их в тексте. Он ведет обширную переписку по поводу своих открытий, выписывает словари, наводит справки у коллег и вежливо, но упорно донимает редакторов справочных изданий.
Одна записка постоянно лежит у него в бумажнике, ввиду ее особой важности, она помечена красным карандашом; после каждого моего приезда домой записка уничтожается, а потом вскоре появляется вновь. На этой записке значится: "Поговорить с мальчиком!"
Помню, как я поразился, обнаружив у себя отцовское упорство в те годы, когда учился в техникуме: и меня привлекало не то, что я знал и понял, а то, чего не знал и не понимал; и я не находил себе места до тех пор, пока не мог с закрытыми глазами разобрать и снова собрать новую машину; но к моей любознательности всегда примешивалось стремление заработать деньги благодаря своим знаниям - мотив, совершенно непонятный отцу. Он не считается с тем, во сколько ему зачастую обходится одно-единственное слово, из-за которого присылаются и отсылаются книги и предпринимаются поездки; он любит эти вновь открытые слова и обороты речи, как зоолог любит впервые обнаруженный им вид животного, и ему никогда не пришло бы в голову брать деньги за свои открытия.
Рука Вольфа опять опустилась на мое плечо, и я заметил, что встал с подножки, перешел через улицу к своей машине и смотрю через ветровое стекло внутрь, на то место, где сидела Хедвиг, - сейчас оно было таким пустым…
- Что случилось? - спросил Вольф. - Что ты сделал с нашей милейшей фрау Флинк? Она совсем вне себя.
Я молчал. Не снимая руки с моего плеча, Вольф потащил меня мимо машины, на Корбмахергассе.
- Она позвонила мне, - сказал Вольф, - и в ее тоне было нечто такое, что заставило меня немедленно приехать, нечто такое, что не связано с ее стиральными машинами.
Я молчал.
- Пошли! - сказал Вольф. - Тебе не вредно выпить чашку кофе.
- Да, - ответил я тихо, - мне не вредно выпить чашку кофе. - Я снял с плеча его руку и пошел впереди него по Корбмахергассе, где, как я знал, было маленькое кафе.
Как раз в этот момент молодая женщина вытряхивала на витрину кафе булочки из белого полотняного мешка; булочки громоздились перед стеклом, и мне были видны их гладкие коричневые животики, их хрусткие спинки, а сверху, в тех местах, где булочки надрезал пекарь, они были белые, совсем белые. Молодая женщина ушла обратно в кафе, но булочки все еще сползали вниз, и на секунду мне показалось, что они похожи на рыб, плоских рыб, втиснутых в аквариум.
- Сюда? - спросил Вольф.
- Да, сюда, - ответил я.
Качая головой, Вольф пошел вперед, и, когда я провел его мимо стойки в небольшую комнатку, где никого не было, он улыбнулся.
- Совсем неплохо, - сказал он, садясь.
- Да, - повторил я, - совсем неплохо.
- О, - сказал Вольф, - стоит только на тебя посмотреть, как сразу догадаешься, что с тобой произошло.
- А что произошло со мной? - спросил я.
- О, - проговорил он, ухмыляясь, - ничего. Просто у тебя такой вид, как у человека, который уже покончил жизнь самоубийством. Я вижу, что сегодня на тебя нечего рассчитывать.
Молодая женщина принесла кофе, который Вольф заказал в первой комнате.
- Отец в ярости, - сказал Вольф, - телефон трезвонил все время, тебя нельзя было нигде разыскать, невозможно было поймать даже по тому телефону, который ты оставил фрау Бротиг. Не надо его так раздражать, - прибавил Вольф, - он очень злится. Ты же знаешь, что в делах он шутить не любит.
- Да, - повторил я, - в делах он шуток не признает. Я отхлебнул кофе, встал, пошел в первую комнату и попросил у молодой женщины три булочки; она дала мне тарелку и предложила ножик, но я отрицательно покачал головой. Я положил булочки на тарелку, пошел обратно в комнату, сел и, засунув большие пальцы обеих рук в надрез, разломил булочку на две половинки, мякишем наружу; проглотив первый кусок, я почувствовал, что меня перестало мутить.
- Господи, - воскликнул Вольф, - тебе незачем есть сухой хлеб!
- Да, - сказал я, - мне незачем есть сухой хлеб.
- С тобой невозможно разговаривать, - сказал он.
- Да, - повторил я, - со мной невозможно разговаривать. Уходи.
- Ладно, - проговорил он, - может быть, завтра ты опять придешь в себя.
Он засмеялся, встал и, вызвав женщину из большой комнаты, расплатился за две чашки кофе и за три булочки; он хотел дать ей мелочь на чай, но молодая женщина улыбнулась и вложила монетки обратно в его большую сильную руку; покачав головой, он сунул их в кошелек. Разламывая вторую булочку, я чувствовал, что взгляд Вольфа скользнул по моему затылку, волосам и лицу и остановился на моих руках.
- Между прочим, - сказал он, - дело выгорело. Я вопросительно взглянул на него.
- Разве Улла не рассказала тебе вчера о заказе для "Тритонии"?
- Конечно, - проговорил я тихо, - она вчера рассказала мне об этом.