- Что ты так на меня смотришь? - спросила она.
Держа в зубах черную бархотку, она обеими руками приглаживала волосы назад с висков, собирая их на затылке; потом повязала голову лентой и распустила волосы.
Взглянув искоса на Хольта, она бросила:
- До тридцатого числа все должны перекрасить форму. Об этом в газетах объявлено.
- Мне бы их заботы! - ответил Хольт, но, заметив ее взгляд, поспешно добавил: - Ладно, схожу к твоей антифашистской молодежи. Довольна?
- Не ради же меня?
- Именно. Только ради тебя! Я еще сыт по горло гитлерюгендом.
- Не смей так говорить! - воскликнула Гундель. - Ты прекрасно знаешь, что у нас совсем другое.
- Возможно, - ответил он. - Сначала направо, потом налево, но у меня повороты так быстро не получаются. - Он встал. - Пройдемся? Профессор предписал мне моцион.
Гундель пошла с ним по обочине шоссе. Они свернули на дорожку, которая вилась среди садов, полого поднимаясь в гору. Оттуда открывался вид на долину, на затянутый дымкой город - море домов, нет, море развалин. Хольт остановился. Таким лежал перед ним и Гельзенкирхен, и Эссен, и Ваттеншейд; та же картина, недоставало лишь копров.
Гундель наконец нарушила молчание.
- Ты стал совсем другой, - сказала она.
Он двинулся дальше.
- Не нахожу.
Дорога пересекала лесок, среди кустарника высились сосны. Хольт поискал на опушке место посуше. Они уселись.
- Ошибаешься, - сказал Хольт. Он обвел рукой вокруг. - Мир стал другим. - Он растянулся на траве, подложив руки под голову. - Меня нес поток, - сказал он, следя взглядом за стаей перелетных птиц. - А теперь будто выбросило на берег в совершенно незнакомой местности.
- Даже если местность незнакома, - сказала Гундель, - надо встать и оглядеться!
Хольт приподнялся и повернул голову. Он увидел среди кустов ржавые листы железа, остатки сгоревших грузовых машин, а на опушке леса несколько деревянных крестов с нахлобученными на них стальными касками.
- То, что я принимал за мир, - сказал он, - оказалось призраком, иллюзией и лежит теперь в развалинах. А до того мира, который окружает меня сейчас, мне дела нет.
Гундель машинально сорвала цветок и задумчиво обрывала лепестки.
- Если бы все думали, как ты, у нас в городе до сих пор не было бы ни воды, ни газа, ни света, трамваи бы не ходили и никто не пек бы хлеба.
- Правильно, - сказал Хольт. - Да я бы и не смог починить водопровод, я ничего не смыслю в трамваях и хлеб тоже не умею печь. - Он поднялся, стал отдирать приставшие к брюкам репьи. - Сама видишь, я лишний, бесполезный, единственное, что я умею, - это стрелять и работать ключом, ничему другому меня не обучали. - Хольт засунул руки в карманы. Он снова глядел на пылающий диск солнца; оно уже коснулось гребня холмов за городом и слепило глаза. - В лагере, - продолжал он, - мы боялись, как бы нас не передали французам; говорили, они всех силком запихивают в иностранный легион. - Он подал Гундель руку и помог встать. - Знай кошка свое лукошко, - сказал он. - Иностранный легион был бы только логическим следствием.
Он все еще держал руку Гундель в своей. И когда она подняла голову и серьезно и беспомощно на него взглянула, ему показалось, что наконец-то он видит прежнюю Гундель, да и платье на ней было то же.
- Я думал, ты меня забыла, - сказал он.
- Я!.. Тебя забуду?! - воскликнула она.
Запустив пальцы в каштановые пряди, он запрокинул ей голову.
- Я думал, ты уже не та, - сказал он.
Она закрыла глаза. Губы Хольта коснулись ее губ.
- Но это в самом деле ты! - сказал он.
- Никогда больше не говори такое… про иностранный легион… - попросила она.
- У меня никого нет, - сказал он. - У меня одна ты.
Она обвила его шею руками.
- Постарайся себя пересилить. Я так боюсь за тебя!
Он узнал губы Гундель, когда поцеловал ее.
Они спускались вниз по дороге. Сумерки будто занавесом затянули город в долине, но дорога здесь, наверху, была еще озарена оранжевыми отсветами неба. Гундель все еще держала в руках цветок, с которого оборвала лепестки.
- Интересно, как вырастает такой вот цветок! - сказала она, бросив наконец стебель.
Хольт не ответил. Он взял Гундель под руку. Он словно охмелел от ее вновь обретенной близости.
- Пошли куда-нибудь, - сказал он, - посидим в кафе!
- Нет, что ты, - возразила она. - Я должна быть на собрании! Хорст Шнайдерайт ждет! - И она прибавила шагу.
Хольт, разом отрезвев, шел следом. Сумерки сгущались. Похолодало. Он зяб.
Среди штабелей обугленных досок и обгоревшего мусора стоял барак с забитыми картоном окнами. Внутри при свете огарка на садовых стульях и неструганых скамьях пристроилось десятка два юношей и девушек. Все знали Гундель, здоровались с ней за руку. Хольт уселся в сторонке.
Тощий косолицый парень с культей вместо правой ноги, ковыляя на неуклюжих костылях, двинулся через всю комнату к Хольту. Ему могло быть лет двадцать с небольшим, давно не стриженные соломенные волосы свисали на лоб. Светлые, глубоко посаженные у самой переносицы глазки, левое ухо оттопырено. Одет он был в истрепанный и перекрашенный мундир вермахта.
- Гофман! - сказал он.
Хольт, растерявшись, в смущении продолжал сидеть.
- Хоть я был всего обер-ефрейтор, ты мог бы снизойти и сказать мне свое имя! - вызывающе бросил парень.
Гундель поспешила к ним, за ней другие ребята. Хольта окружили незнакомые лица. Гофман, опершись всей тяжестью на правый костыль, левым тыкал в Хольта.
- Если мы недостаточно хороши для тебя, - все так же задиристо продолжал он, - поищи себе другую компанию!
Хольт встал. Но тут дверь с шумом распахнулась. Все повернули головы.
В барак вошел высокий, широкоплечий малый, остановился на пороге и вопросительно обвел глазами комнату, скупо освещенную лишь пламенем свечи. Затем, не глядя, ногой захлопнул дверь. В том, как он басом спросил: "Что у вас тут случилось?", в том, как он встал перед Хольтом и Гундель, возвышаясь чуть не на голову над остальными, было что-то решительное и неодолимое, какая-то грозная, подавляющая сила. Хольт сразу понял, что перед ним Хорст Шнайдерайт, каменщик Шнайдерайт. Он слышал, как Шнайдерайт обратился к Гундель и голос его зазвучал неожиданно мягко:
- Хорошо, что ты здесь. Я ждал тебя у фабрики и уж думал, ты не придешь.
Гофман опять указал костылем на Хольта.
- Новенький. Важный барин, даже назваться не пожелал! - И обращаясь к остальным: - Мы для него, видишь, недостаточно хороши!
- Да брось ты! - прикрикнул на него Шнайдерайт и повернулся к Хольту.
Несколько секунд они глядели друг на друга. Шнайдерайту было двадцать один год. Он был черноволос. На узком, резко очерченном лице, оттененном синевой на бритых щеках и подбородке, выделялись сросшиеся над переносицей брови. Лоб рассекали вертикальные морщинки, У него была привычка смело и вызывающе вскидывать голову.
Оба почувствовали одно и то же: между ними нет и не может быть ничего общего.
Шнайдерайт провел последние четыре года своей жизни за тюремной решеткой; отец его, металлист, осенью 1941 года был приговорен к смерти и казнен за саботаж на военном заводе, который они с сыном организовали после 22 июня 1941 года. Теперь Шнайдерайт жил у матери. Она тоже была освобождена из заключения советскими войсками.
- Знакомься, это Вернер Хольт, - сказала Гундель.
Шнайдерайт молча, как бы мимоходом, подал Хольту руку. Круг разомкнулся, Хольт снова сел. Вокруг него гомон голосов. Он увидел у Шнайдерайта в петлице тот же значок, красный треугольник, увидел, как Шнайдерайт потянул за собой Гундель и, держа ее за руку, стал что-то ей доказывать. А Гундель утвердительно закивала и заулыбалась… Хольта охватило чувство острого разочарования.
Вдруг стало тихо. Все уселись подковой вокруг Шнайдерайта, а он, разложив перед собой исписанные листки, заговорил. До Хольта доходили только слова, смысла их он не понимал: задачи молодежных комитетов, никто не должен оставаться в стороне, разъяснять молодежи грабительскую сущность фашистской войны, махинации финансовых воротил, преступления расизма… и демократия, опять и опять демократия. И еще: "Главное сейчас - единство рабочих!" Пришибленный разочарованием, отчужденностью, Хольт уставился на пламя свечи. Наконец он нашел в себе силы встать и покинуть барак.
На заводе работали по десять, а когда и по четырнадцать часов. После работы профессору и его сотрудникам подавали ужин, за который садился и Хольт, а также Гундель, если она заглядывала вечером на завод. Фрау Томас, бывшая заводская уборщица, вела хозяйство профессора, она накрывала стол в зале совещаний. Фрау Томас и сегодня отказалась сесть вместе со всеми: "Что не положено, то не положено!" Зато она охотно рассказывала всякие истории о грабежах, убийствах или, на худой конец, о спекулянтах и торговцах черного рынка.
- Стефан-то из котельной - вы же его знаете? - спросила она, ставя на стол миску с жареной картошкой. - В Анхальт поехал мешочничать, в такую даль, а здесь на вокзале у него все отобрали!
- Обидно! - сказал доктор Хаген, которого фрау Томас особенно ценила как самого благодарного своего слушателя.
- Кулачью скоро девать некуда будет белье, приемники да швейные машинки! - обозлился Мюллер.
Хольт, с жадностью проглотив свою порцию, безучастно переводил взгляд с одного на другого. Гундель не было. Она сидела на собрании в бараке. А остальные все ему чужие: отец, Мюллер, доктор Хаген и доктор Бернгард со своей плешью и лошадиным лицом. Пожалуй, ближе других ему только что принятый на работу Блом. Бернгард по обыкновению брюзжал: