Так же лениво, замедленным, словно в кино, движением я достаю из кармана плаща, что был на мне, телефон. Он отчего-то выглядит не так, как всегда, и очень похож на детскую игрушку тетрис. Я верчу его в руках, не понимая, как по нему звонить. Я ведь не помню ни одного номера. Вроде они должны быть в телефоне. Но как их найти? Не знаю… Непослушными пальцами нажимаю наугад на одну из кнопок, но делаю это так неловко, что аппарат падает на землю и разваливается на части. Я в ужасе вскрикиваю. Ясно, что теперь его не собрать. И все же поднимаю все детальки, раскладываю их на коленях и пробую сложить.
От бесполезных попыток меня отвлекает возникшее вдруг, но растущее с каждым мигом давление в голове… Если у тебя когда-нибудь случались приступы мигрени, ты поймешь, о чем я. Черепную коробку будто разрывает изнутри. И силе этого давления невозможно сопротивляться, она овладевает мной, подчиняет, сводит с ума…
Ощущение, что голова раздувается, увеличивается в объеме… сознание путается…
Я в страхе начинаю ее ощупывать. Нет, кажется, она прежних размеров.
Приступ заканчивается так же неожиданно, как и начался. Давление отпускает, в голове слегка проясняется…
Марина замолкает. На ее лбу легкая испарина, хотя в зале кафе работает кондиционер. Наталья накрывает своей теплой ладонью руку подруги. Чувствует, как та подрагивает. Гладит успокаивающе.
– Глупенькая, это был сон, всего лишь сон.
Марина в ответ пытается улыбнуться.
Немного успокоившись, продолжает.
– Я оглядываюсь по сторонам. Может, спросить у кого-нибудь, что это за город? Нет, подсказывает мне мое чуть просветлевшее сознание, плохая идея. Подумают, что пьяная или… Или кто? Ну-ну, смелей, говорю я себе, они подумают, что я того, сумасшедшая? Конечно, именно так и подумают.
Странно, но именно эта мысль – о сумасшествии – была очень четкой, осознанной и, я бы сказала, многогранной. Я увидела ее в виде сложной геометрической фигуры со множеством углов. Память даже подсказала ее название – октаэдр.
Но как же так, думала я. Это не может быть сумасшествием, если я всё понимаю. Ведь лишенные ума не осознают этого. А я – понимаю.
Знаешь, больше всего в жизни я, реальная, подсознательно боялась именно этого – лишиться разума, стать бестолковым и бесполезным растением, не знать, кто я, зачем, откуда. Представляешь, вдруг потерять вместе с разумом способность анализировать, принимать решения, стать зависимым от других. Перестать быть хомо сапиенс… превратившись в ромашку… или бабочку… или собачку…
И этот неосознанный, но живущий во мне страх я почувствовала и во сне. И потому мне стало жутко. И не просто жутко. Меня охватил панический ужас… Я хотела закричать, но не было голоса. Хотела встать и куда-то бежать, но ноги не подчинялись мне. Меня словно парализовало. И я просто продолжала сидеть на той скамье – всеми забытая, никому не нужная, не в состоянии ничего сделать, с четким осознанием своего сумасшествия…
Не знаю, что было бы со мной дальше, если бы я не проснулась…
Глаза Марины набухли слезами. Наталья подсела к ней ближе и обняла. – Ну, ну, будет тебе, Мариша. Успокойся. Этого боятся все. Каждому хочется до старости, до самой смерти быть в ясном уме, но не всем удается. Альцгеймер – жестокий товарищ. Но, если у твоей мамы это было, причем уже далеко после семидесяти, вовсе не значит, что и тебе ее не избежать. Болезнь Альцгеймера в большинстве случаев заболевание спорадическое и с наследственным фактором она не связана. Это я тебе как врач говорю.
Марина посмотрела на подругу с надеждой.
– Твой сон скорее всего связан именно со страхом перед этой болезнью. Это похоже на лиссофобию, или маниофобию – навязчивый страх сойти с ума. Возможно, это реакция твоей чувствительной психики на смерть матери. Но не факт ведь, что она умерла именно от этого. Ты вспомни, ведь у нее кроме Альцгеймера был полный "букет" болячек. Да и возраст…
Они посидели так обнявшись, рядышком, еще немного, пока Марина окончательно не успокоилась.
– Прошло совсем мало времени после того, как не стало твоей мамы. Я понимаю, ты никак не можешь привыкнуть жить без нее, одна. Отсюда и твое ощущение одиночества во сне, того, будто о тебе никто не помнит. Что некому подсказать… Пока была жива мама, даже глубоко больная, ты была под ее защитой. Она оберегала тебя своей любовью. Теперь этого нет. И твой мозг, твоя психика ищет замены.
Думаю, со временем всё встанет на свои места. Время лечит…
Подруги расстаются у дверей кафе.
– Мариша, я в метро. Ты со мной?
– Нет, я пройдусь по парку. День такой хороший…
Под ногами с тихим, как последний вздох, шорохом, умирают листья. Красные, желтые, багряные… А глаза Марины ищут среди них кленовые. Но их здесь почему-то нет… Садится на скамью, подставляет лицо нежаркому осеннему солнцу… Приятная дрема овладевает ею… Ей снится незнакомый город… вокзал… пустырь с бешеной собакой… кабинет психиатра… разваливающийся в руках телефон…
Ветер разносит по парку душераздирающий крик: – Не-е-ет, только не это!..
Четырнадцать сорок две…
Острое желание любить пришло к Алине неожиданно, однажды ночью. Пришло неясным томлением, предмыслием чувства к кому-то пока еще незнакомому, но встреча с которым – неизбежна. Пришло и… накрыло. Это не было банальным желанием физической близости. Скорее того, что ей предшествует. Когда хочется смотреть на своего мужчину, прикасаться к нему кончиками пальцев легко, подобно дуновению от трепыханья крыльев бабочки. Когда находиться рядом, слышать его дыхание, угадывать, о чем он думает, чего хочет, – уже одна большая и бесконечная прелюдия нежности, после которой продолжение уже не так важно.
Жажда любви настигла ее вслед за чередой нескольких "после": после сорока, после развода и после окончательного отрезвления бытием. Именно бытием, а не бытом, который никогда ее не страшил. Странно, но с некоторых пор она стала ощущать параллельность движения себя и этого самого столь привычного большинству человеков бытия. У Алины появилось чувство, что она наблюдает за ним как бы со стороны, оставаясь каким-то невероятным образом не вовлеченной в него. При этом она ходила на работу, общалась с немногочисленными подругами, разговаривала при встрече с соседями, грустно улыбалась несмешным шуткам коллег и глупо плакала в сентиментальные моменты в фильмах.
Внешне всё было по-прежнему. Но лишь внешне.
Разумеется, она придумала для себя, будто умудрилась как-то отстраниться, воспарить над повседневностью. Так ей проще было пережить некий жизненный рубеж, к которому подошла, период переосмысления себя и своей жизни. Итог переосмысления, переоценки, больше походившей на категоричную уценку, был неутешительным. "Я некрасивая, я глупая, я неудачница. У меня нет вкуса и талантов. Я была неблагодарной дочерью, плохой женой. Я не смогла стать матерью…" И, как жирная черта в конце: "Я не люблю себя. Меня не за что любить…"
В ту пору Алине казалось, что всё у нее в прошлом и ничего примечательного в ее судьбе случиться не может, потому что уже однажды было. Замужество по любви, надежды на счастливую семью, так и не появившиеся в ней дети… Может, родись они, и всё сложилось бы иначе. Но не случилось. Первая и единственная беременность закончилась драматично – операцией, после которой уже не рожают. Настоящей семьи без детишек не получилось, а взаимные упреки, постепенное охлаждение друг к другу, следом – отчуждение, накопившиеся за годы обиды и нежелание прощать выхолостили и убили связавшее их с мужем чувство.
И вот вопреки всему Алине захотелось любви. Снова. Как в юности. Может, думалось ей, полюби она, и получится вернуть утерянный вкус жизни, поискать в ней себя прежнюю и, чем черт не шутит, даже найти и снова полюбить.
С Борисом они познакомились случайно, у общих знакомых. Точнее, так им показалось сначала, что случайно. На самом деле всё было спланировано и тщательно обставлено как случайность. Иначе ни он, лет пять уже холостяк, ни она, недавно пережившая болезненный развод, не согласились бы на встречу. Но Ивановы решили по-другому: страсть женатых непременно заманить в сети брака пока еще свободных от его уз не обошла и их.
Его пригласил хозяин дома, Семен Иванович: что-то, мол, телевизор неважно показывает, глянь, ты же разбираешься. А Алину – его супруга, Любовь Петровна, на час позже, когда на столе отпотевал графин с водкой и уже исходили паром и ароматом домашние пельмени. Вот именно на эти самые пельмени ее и позвали. Нет, гостья и сама была хозяйка неплохой, но так, как стряпала пельмени сибирячка Иванова, их не стряпал никто.
Нина не ожидала увидеть кого-то кроме хозяев. Этот "кто-то", кажется, тоже был удивлен. Но гостеприимные Ивановы уже представляли их друг другу: "Это Алина, а это Борис", – и сажали за стол.
Оба чувствовали себя поначалу скованно, но горячая вкусная еда, стопочка-другая и радушие хозяев сгладили неловкость. Они старались незаметно разглядывать друг друга. Шатенка Алина, среднего роста, с женственными, чуть пышноватыми формами, с глазами, точно с рекламы спелых черных оливок, и с милой ямочкой на правой щеке, показалась длинному и тощему Борису полноватой и чересчур луноликой. В его вкусе всегда были высокие и стройные женщины "спортивного покроя" с нервическим шармом. Однако и вполне симпатичный Борис, здорово похожий на своего тезку актера Невзорова, тоже не понравился Алине. Ей сразу же бросилась в глаза его неухоженность: она не любила неряшливых мужчин. Несвежая рубашка, обтрепанные рукава пуловера, требующие стирки джинсы. "И ведь нисколько не стесняется своего вида, похоже, ему наплевать, как он выглядит".
От этой нарочитой небрежности Алину даже передернуло.
От него не ускользнуло это ее внутреннее движение.