Ким - студент. Больше всего он стремится к логичности, к ясному пониманию причин и следствий, но его разум постоянно сталкивается с неразрешимыми проблемами. В нем заложен безграничный интерес к людям. Вот почему он изучает медицину: он знает, что объяснение всему - в механизме живых клеток, а не в философских категориях. Он станет лечить мозг - он будет психиатром. Но людям он несимпатичен: он пристально смотрит им в глаза, словно хочет прочитать самые сокровенные мысли, и вдруг ни с того ни с сего начинает задавать вопросы: об их родных, об их детстве. Дальше, за людьми, огромная машина развивающихся классов, машина, приводимая в движение незначительными, повседневными поступками, машина, в которой человеческие действия сгорают бесследно, машина, которая зовется история. Все должно быть логично, все должно быть понятно - и в истории, и в человеческом сознании. Но между ними существует разрыв, темная зона, где коллективный разум становится разумом индивидуальным, порождая чудовищные отклонения и самые непредвиденные сочетания. И вот комиссар Ким с маленьким "стэном" на плече каждый день обходит отряды, беседует с комиссарами, с командирами, знакомится с людьми, копается в их мыслях, разбирает каждую проблему на составные части: "а, б, в", говорит он; все ясно; во всех людях все должно быть так же ясно, как в нем самом.
Партизаны окружили Литейщика и Кима и спрашивают у них, что нового на войне - на далеких фронтах и на той войне, что ведется у них под боком и угрожает их жизням. Литейщик показал на карте место, где вот уже много месяцев назад остановились англичане; это далеко на юге, и партизаны ругают англичан: англичане годятся лишь на то, чтобы бомбить их дома, они не продвинулись ни на шаг, даже не выбросили ни одного десанта. Литейщик объясняет, что надеяться на англичан нечего, что они и сами сумеют одолеть врага. Затем он сообщает главную на сегодня новость: немецкая колонна снова поднимается по долине, чтобы прочесать горы; им известно, где размещены лагеря партизан, и они выжгут все дома и селения. Но утром вся бригада займет позиции на горных высотах; другие бригады ее поддержат, на немцев внезапно обрушится шквал железа и огня, они рассеются по шоссе, и им придется вести бой, отступая.
Партизаны задвигались, кулаки их сжимаются, сквозь сжатые зубы вырываются восклицания; бой для них уже начался, у них такие же лица, с какими они идут драться, - суровые и напряженные; они шарят вокруг себя, чтобы почувствовать под рукой холодную сталь оружия.
- Немцы увидали пожар, вот и заявились, - говорит кто-то. - Мы так и знали.
Ферт стоит несколько поодаль, и отсветы огня падают на его опущенные ресницы.
- Ну да, и пожар тоже, - произносит Ким, медленно выпуская облако табачного дыма. - Но случилось и еще кое-что.
Все замолкают. Даже Ферт поднимает глаза.
- Один из наших оказался предателем, - говорит Ким.
Атмосфера становится томительно-напряженной, как от ветра, пронизывающего до костей, - это промозглая атмосфера предательства, словно бы навеянная болотным ветром, который всегда приносит в лагерь подобные новости.
- Кто это?
- Шкура. Он объявился в "черной бригаде". По собственной воле. Никто его не арестовывал. По его вине уже расстреляли четверых наших. Он присутствует при допросе каждого арестованного и всех выдает.
Это одно из тех известий, от которых приходишь в отчаяние и которые мешают думать. Всего лишь несколько дней назад Шкура был здесь, среди них, и говорил: "Послушайте, сделаем налет, как я говорю!" Кажется даже странным, что у них за спиной не слышно тяжелого, простуженного дыхания Шкуры, который смазывает пулемет, готовясь к завтрашней операции. Но нет. Шкура там, внизу, в запретном для них городе, на его черном берете большой череп, у него новое, превосходное оружие, и он больше не боится облав, в нем по-прежнему кипит его ярость, заставляющая его хлопать маленькими, покрасневшими от простуды глазками и облизывать пересохшие от горячего дыхания губы, - ярость, направленная против них, его вчерашних товарищей, ярость, в которой нет ни ненависти, ни обиды - так бывает, когда играешь с приятелями, но в этой игре ставка - жизнь.
Пин вдруг подумал о своем пистолете: а что, если Шкура, которому известны все тропки подле оврага, куда он таскает своих девчонок, нашел пистолет и теперь носит его поверх мундира "черной бригады" смазанным и начищенным до блеска; Шкура умеет обращаться с оружием. А может, все это враки, что он знает место паучьих гнезд; может, Шкура все это выдумал, чтобы пойти в город, предать товарищей и получить новое немецкое оружие, стреляющее почти бесшумно.
- Теперь надо убить его, - говорят товарищи.
Они говорят об этом так, словно смиряются с роковой неизбежностью, и, возможно, в глубине души предпочли бы, чтобы он вернулся к ним завтра, нагруженный новым оружием, и продолжал бы свою мрачную игру, ведя поочередно войну - то вместе с ними, то против них.
- Красный Волк спустился в город организовать против него "гап", - говорит Литейщик.
- Я тоже сходил бы, - раздается несколько голосов.
Но Литейщик говорит, что теперь надо как следует подготовиться к завтрашнему бою, который будет решающим, и люди уходят проверять оружие и распределять между собой задачи, поставленные перед отрядом.
Литейщик и Ким отзывают в сторону Ферта.
- Мы получили рапорт о пожаре, - говорят они.
- Так вышло, - произносит Ферт. Он не хочет оправдываться. Пусть будет что будет.
- Кто-нибудь несет ответственность за пожар? - спрашивает Ким.
Ферт говорит:
- Во всем виноват только я.
Литейщик и Ким переглядываются. Лица у них серьезные. Ферт думает, что хорошо было бы бросить отряд и, спрятавшись в таком месте, о котором никому, кроме него, не известно, дождаться конца войны.
- Ты можешь представить нам какие-то оправдания? - спрашивают они так спокойно, что это выводит его из себя.
- Нет. Так вышло.
Сейчас они ему скажут: "Вали отсюда!" Или же скажут: "Мы тебя расстреляем". Но вместо этого Литейщик говорит:
- Ладно. Об этом у нас будет время поговорить в следующий раз. Теперь нам предстоит бой. Ты как - в порядке?
У Ферта желтые глаза, и он смотрит в землю.
- Я болен, - говорит он.
- Постарайся поправиться к завтрашнему дню, - советует Ким. - Завтрашний бой для тебя очень важен. Очень, очень важен. Подумай об этом.
Они не спускают с него пристального взгляда, и Ферту еще больше хочется бросить все к чертовой матери.
- Я болен. Я очень болен, - повторяет он.
- Так вот, - продолжает Литейщик, - завтра вам надо удерживать гребень горы Пеллегрино от пилона до второго ущелья, понял? Потом придется сменить позицию, ты получишь приказ. Размести взводы и огневые точки получше: надо, чтобы в случае необходимости ты мог свободно маневрировать стрелками и пулеметными расчетами. В операцию должны пойти все, все до одного, даже каптенармус и повар.
Ферт слушает указания, слегка кивая, а порой встряхивая головой.
- Все до одного, - переспрашивает он, - даже повар? - и задумывается.
- На рассвете все должны быть на гребне, ты понял? - Ким смотрит на него, покусывая усы. - Надеюсь, ты хорошо понял, Ферт?
Кажется, что в его голосе звучит теплота; но, может, это всего лишь его манера убеждать, потому что бой предстоит серьезный.
- Я очень болен, - говорит Ферт, - очень болен.
Комиссар Ким и командир Литейщик идут в сумерках по горам, направляясь в другой отряд.
- Ты убедился, Ким, что это было ошибкой? - спрашивает Литейщик.
Ким качает головой.
- Нет, это не ошибка, - говорит он.
- Да, да, - настаивает командир. - Это была твоя ошибочная идея - сформировать отряд целиком из ненадежных людей и поставить во главе еще более ненадежного командира. Видишь, каковы результаты? Если бы мы распределили этих людей по разным отрядам, то, оказавшись в здоровой среде, они бы тоже выправились.
Ким продолжает покусывать усы.
- По мне, - говорит он, - лучше отряда не надо; я доволен им больше всех.
Еще немного, и Литейщику изменит его выдержка. Он поднимает свои холодные глаза и почесывает лоб.
- Послушай, Ким, когда же ты наконец поймешь, что у нас боевая бригада, а не лаборатория для экспериментов? Я понимаю, возможно, ты получишь творческое удовлетворение, проследив реакцию всех этих людей, которых тебе угодно расставлять по полочкам: сюда - пролетариат, туда - крестьянство, потом, как ты выражаешься, - люмпен-пролетариат… Мне кажется, что твоя политическая работа заключается в том, чтобы перемешать их всех, дать классовое сознание тем, у кого его нет, и достичь того знаменитого единства… Я не говорю уж, что так было бы гораздо лучше с военной точки зрения…
Киму нелегко выразить свои мысли; он качает головой.
- Ерунда, - говорит он, - ерунда. Люди дерутся все, во всех них кипит та же самая ярость, то есть не та же самая, у каждого своя ярость, но сейчас они дерутся все вместе, на равных, и они едины. Потом есть Ферт, есть Шкура… Ты не представляешь, чего им это стоит… И все-таки и в них та же самая ярость… Достаточно пустяка, чтобы спасти их или же совсем потерять… Вот это и есть политическая работа… Дать им смысл…
Когда Ким говорит с партизанами, анализирует обстановку, он бывает устрашающе ясным, диалектичным. Но в такой вот обычной беседе, с глазу на глаз, Ким излагает свои мысли путанно, и его заносит. Литейщик смотрит на вещи гораздо проще.
- Хорошо, дадим им этот смысл. Введем их, так сказать, в определенные рамки.
Ким раздувает усы.