- Что странно?
- Что на первом.
- Почему?
- Ему же вставать приходится поминутно.
Я молчал, размышляя о том, что, вероятно, законы нашего мира не вполне применимы к миру загробному. Равно как и наоборот. Очень может быть, что чувство юмора, блестящее там, здесь может показаться довольно тусклым.
- Он же полковник, - с усмешкой пояснил Калабаров. - И если на экране президент, полковник должен встать и вытянуться во фрунт: ведь бывших разведчиков не бывает. Или, по-вашему, не должен?
- Полковник? - оторопело переспросил я.
- Полковник, - повторил Калабаров. - Старый службист. Карьеру сделал в Управлении по кадрам.
- По кадрам?.. - опять, как попка, отозвался я.
- Соломон Богданович, что с вами? Плохо слышите? Да, по кадрам. С одной стороны, работка невидная, канцелярская, с другой - верой и правдой от звонка до звонка. Ныне вышел в отставку и брошен на гуманитарный фронт. С весьма возможными продолжениями, - Калабаров всмотрелся в меня и сказал: - Соломон Богданович, да ладно вам. Мало ли кругом полковников…
- С какими продолжениями? - спросил я.
- Административно-финансового характера, - скучно пояснил он.
- А именно?
- Этого я сказать не могу. - Он сделал губами что-то вроде "пупс". - Это, к сожалению, дело будущего. А дела будущего, они… гм…
Тут и вовсе закашлялся, поднес кулак ко рту, пожал плечами и вообще сделал все, чтобы я понял: говорить о будущем он решительно отказывается.
- То есть вам запрещают, - сделал я вывод.
Он поморщился.
- Да не то чтобы запрещают… Но поймите, Соломон Богданович, есть некоторые понятия об этике… вот они-то и препятствуют. И потом, вообразите: если все мы оттуда начнем трендеть вам в оба уха о будущем, знаете что тут начнется?
Я помолчал, взвешивая его слова.
- Ну хорошо… А сами-то вы как?
- Да как сказать… Нормально.
- Понятно.
Он поморщился.
- Вы не обижайтесь… Трудно мне рассказать. Даже намекнуть трудно. О таких вещах речь, что…
За окном дворничиха со всей силы шмякнула пустым ведром по мусорному баку, я вздрогнул и невольно обернулся к светлеющему проему.
А когда через мгновение перевел взгляд обратно, Калабарова уже не было.
***
Большую часть дня я провел под впечатлением нашей встречи: то и дело возвращался к ней, ища в словах Калабарова тайный смысл и пытаясь разгадать щедро рассыпанные загадки.
Должно быть, отрешенность была заметна: за обедом Плотникова обратила внимание на мое состояние и брякнула во всеуслышание:
- Чтой-то Соломон Богданыч сёдни какой-то трехнутый.
Женщины отнеслись к ее замечанию безразлично, если не считать Натальи Павловны, которая, являясь моей шефиней и приняв, вероятно, ее слова в некоторой мере на свой счет, неожиданно резко возразила, заявив, что это и неудивительно: после всего случившегося состояние задумчивости и ее саму посещает довольно часто. И что события последнего времени любого человека способны побудить к глубоким размышлениям. И что, дескать, только пустые, бессодержательные люди, заменяющие религиозность, то есть напряженный и неустанный поиск Абсолюта, бездумным отправлением того или иного культа или даже, чего доброго… - Тут она с усилием остановилась, сделав такое движение горлом, будто проглотила слишком большой кусок, едва при этом не подавившись, после чего закончила более или менее миролюбиво: - Могут усмотреть в этом что-либо странное.
Понятно, что финальная попытка примиренчества не могла никого обмануть и, судя по тому, как Плотникова поставила чашку, отложила дармовую сушку и уперла в бок левую руку, подготавливая возможность гневно протянуть правую, она уже собиралась ответить на это ничем не мотивированное и неожиданное оскорбление.
Тогда я, чувствуя определенную ответственность - ведь, как ни крути, снова из-за меня вот-вот грозил разгореться сыр-бор, - пару раз оглушительно гаркнул, чтобы разрядить обстановку, и шумно встряхнулся, норовя при этом выметнуть из клетки как можно больше пуха и трухи.
Все принялись ворчать и отряхиваться, Плотникова потеряла интерес к наметившейся теме, и разговор перешел на что-то другое.
Ближе к вечеру я переместился в кабинет директора.
Милосадов встретил мое появление довольно приветливо. Он разбирался с какими-то бумагами, не имевшими, как я понял, никакого отношения ни к библиотечной, ни, говоря шире, культурной деятельности, и время от времени рассеянно обращался ко мне, называя при этом исключительно по отчеству - Богданычем: "Вот так, Богданыч… Что скажешь, Богданыч?.. Такие дела, Богданыч…"
Плазменная панель беспрестанно вещала глупости или, пуще того, громыхала какой-то разухабистой музычкой. Судя по всему, Милосадову она совершенно не мешала, а я изнывал, как от зубной боли. Лучше всего было бы заткнуть уши или вовсе убраться из кабинета подобру-поздорову: но ни того, ни другого сделать я не мог, потому что теперь, услышав все то, что, хоть отчасти и загадочно, поведал мне Калабаров, я поставил себе задачей понять, что делает Милосадов.
Материала хватало, подслушать можно было много чего: то и дело звонил телефон, а когда молчал, Милосадов сам набирал номера, извлекаемые из пухлого, на кожаной застежке, ежедневника.
Все разговоры начинались одинаково бодро, с преувеличенной живостью, которая, вероятно, должна была означать приветливость. Собеседников Милосадов, как правило, тоже звал по отчеству: "Здорово, Михалыч! Как сам-то, Петрович? Да ладно тебе, Никодимыч, какие наши годы!.." Все его собеседники в моем воображении представали седоватыми крепкими мужиками с военной выправкой и здоровым румянцем на гладких щеках.
Воды в ступе не толкли, турусов на колесах не разводили: обменявшись парой-другой приветственных фраз, переходили к конкретике.
Тематика представлялась чрезвычайно обширной, а схватить суть дела, вокруг которого все это должно было вертеться, мне не удавалось. Временами казалось, что на повестку дня выходят вопросы искусства или по крайней мере архитектуры, и тогда я встрепетывался, предполагая принять посильное участие в обсуждении. Но следующие фразы сворачивали разговор на малопонятное: ассортименты, коэффициенты, фокус-группы и черт знает что еще. Зачастую разговор становился и вовсе непролазным, увязал в дебрях не то законотворчества, не то администрирования: подробно рассуждали о документах, необходимых не то для ввода чего-то куда-то, не то, напротив, для вывода откуда-то бог весть чего, - и я окончательно скисал, с отчаянием понимая, что мое прилежное подслушивание и попытки проникнуть в существо деятельности, которой занят Милосадов, не могут дать никакого толку, поскольку в оглашаемых предметах я, увы, не смыслю ни аза.
А Милосадов, равно как и его собеседник на другом конце провода, судя по крепким и осмысленным репликам, чувствовал себя в сих загадочных сферах не хуже, чем гуппи в библиотечном аквариуме, когда туда наливают свежую воду.
Положив трубку, он поднимал взгляд и говорил мне веско и весело:
- Вот так, Богданыч, вот так. Два удара - восемь дырок.
Только в одном случае я более или менее вник в проблематику, но этот разговор резко отличался от прочих и погоды не делал.
Позвонила женщина. Пока обменивались незначащими фразами, голос Милосадова временами несколько умасливался, из чего я сделал вывод, что собеседников связывают не только деловые, но и какие-то личные отношения.
Перейдя к делу, она пожаловалась на директора ресторана "Мангал": ей нужно заказать банкет, а он ломит несусветные цены.
- Прямо уж несусветные? - покивал Милосадов. - Откуда же он берет такие цены?
- Ну откуда! - ответила она. - Из меню, откуда ж еще.
- Без скидки? - уточнил он.
- Почему это без скидки? - обиделась женщина. - Двадцать пять процентов за массовость.
Милосадов крякнул и посмотрел на меня, подняв брови. Судя по всему, он не совсем понимал, чего она от него хочет. Мне тоже это показалось странным: четверть уже уступили, чего ж еще? - и я едва не пожал плечами в ответ, но вовремя сдержался.
- Я хочу пятьдесят, - капризно сказала собеседница, как будто прочитав наши мысли. - Можешь позвонить ему и договориться?
- Пятьдесят? - изумленно-весело переспросил он. - А даром не хочешь?
- Не надо глумиться, - обиделась она. - Такими вещами не шутят, Милосадов!
- Ладно, ладно… А благоверный почему не позвонит?
- Благоверный в Канаде, - хмуро ответил женщина. - Стала бы я перед тобой унижаться…
- Что с тобой делать, Катерина, - вздохнул он. - Помяни мое слово, доведет тебя экономия до греха. Если не до ручки. А то и до баланды.
- Не болтай! - отрезала она. - Телефон пиши. Рахманов его фамилия.
Что ни говори, а собранности Милосадова можно было позавидовать: он не стал откладывать дела в долгий ящик и тут же набрал номер.
- Рахманова, - хмуро и даже угрожающе сказал он вместо "здрасти".
Судя по всему, ответивший был как раз искомый Рахманов.