24
Пока Шишканов "разминал" Ульянову, Зобов, убивая время, мотался по этажам отделения. Зашел к начальнику Данбарову – посплетничали о том, какие ветры дуют на самом верху, какие внизу, после заглянул к операм – пошутили, обменялись свежими анекдотами, затем вышел на улицу, увидел "мерседес" и сразу понял – он принадлежит подследственной Ульяновой. Он обошел машину по кругу, будто собирался ее покупать. Один раз – разглядывая черный металлический бархат, а потом еще несколько раз, рассматривая кожаный "мерседесовский" салон. Ему привиделось, что тут могла лежать какая-то важная улика, вернее, ему хотелось, чтобы она лежала там. И он ее нашел. Не улику, конечно, но некий факт, зацепку, знак – на полке заднего стекла лежал диск, точнее коробка с диском, где на обложке были музыканты в красных новогодних колпаках. Этот альбом он уже видел в Интернете, но был рад, что увидел его здесь. Это абсолютно ничего не доказывало, ни в чем не уличало, но Зобов был почему-то приободрен находкой, будто собака-ищейка, взявшая правильный след. Он взглянул на эту свою безотчетную радость как бы со стороны и задумался о том, откуда и что дает ему эта яркая, четкая эмоция. Почему она есть в нем?
Факт – она присутствует в его крови, как ДНК. Он знал это качество в себе: ему нравится найти, ему сам нравится поиск, потому что он профессионал, а профессионал следователь – это страна связей, обоснований, версий, это страна четких причин и ясных последствий.
Самое главное, что надо найти, – это "потому что". Она – "потому что". Он – "потому что". И этот – "потому что", и тот – "потому что", и они вместе – "потому что". Но этой стране, с понятными, очерченными, строгими границами смысла, противостоит соседняя страна – враждебная, тупая, агрессивная и бессмысленная. Почти как капитализму – коммунизм. Страна любви. Он это хорошо знает, знает и по себе. Вот он – С. С. – Сергей Себастьянович, а почему он Себастьянович, он не знает. Мать молчит, говорит: "Какая тебе разница, кто бы он ни был, он нас бросил, твой отец". Но кто он, этот таинственный Себастьян? Сергей сто раз спрашивал – ив детстве, и вот внучка родилась – тогда, и совсем недавно на Новый год, когда вместе справляли. Она – хорошая, его мать: "воспитала", "дала", "многого себя лишала". Но молчит – "дура, что ты, сказать не можешь?!". И Зобова это мучает до сих пор – американец, что ль, какой-то, шпион, фашист пленный, старый дед, уголовник, заезжий журналист, почему не говорит, почему сказать нельзя? Кто там был в районном центре Миллерово Ростовской области, кто? Почему нельзя рассказать сыну, ведь он все уже способен понять. "Она думает: он этого не выдержит" – что это за идиотская любовная логика? И его "потому что" дает сбой.
Он сделал запрос по своим полицейским каналам: был ли в Миллерово человек с таким именем? Получил ответ – нет, не был. Перезвонил… "Старик, – ему сказали, – точно не был". Но он же был, если он – Себастьянович?
"А чего тут разбираться?!" – кричит его сердце, кричит почитаемый им профессионализм.
Он, Зобов, плод странной любви, он по происхождению из той страны, которая отвергает "потому что", только потому, что там у них все сложно и как бы нельзя разобраться, ничего нельзя определить точно. А у него профессия такая – поставить все на ноги, выстроить версию на знании установленных фактов, отделить эмоции, убрать неопределенность и разобраться по существу.
А что в любви по существу? Ничего. Зобов против этой сложности, выдуманной и ничем документально не подтвержденной. Ему не нравится это дело о двойном убийстве. Определенно не нравится. С самого начала, с телефонного звонка, когда его вызвали. Потому что тут эта самая любовь мешает обнаружить настоящие, подлинные вещи, на которых держится жизнь: корысть, деньги, интересы, зависть. Ему надоел этот усыпляющий любовный туман, он раздражает. Как и вопросы убитого саксофониста Васильева – что это за вопросы, зачем они, чего ему было надо: "Что является энергией расставания?" О чем спрашивал, господи, какая разница, когда тебя посылают? Посылают – иди. Иди и не оборачивайся.
Зобов решил, что Татьяну Ульянову он спровоцирует на откровенность – расскажет, так и быть, что-то про себя, ну, скажем, как они с женой смешно познакомились, а она ему в ответ тоже откроется. Вот на что он решился ради дела! Обнажиться! Он так никогда не поступал, ни с кем никогда не делился – про себя говорят только неправильные мужики, а он правильный, "без сантиментов", потому что… Теперь ему надо сделать вид, что он признает сложность этой чуждой страны, он должен расположить, признать, это его следовательский маневр.
Вошел Зобов и дружелюбно произнес:
– Ну, куда мы приехали?
Ульянова посмотрела на него и возмутилась: почему он украл у нее любимое – "приехали"?
– Мы никуда с Петром Васильевичем не уезжали, – шутя, ответила она, защищая свое слово.
– И зря. Лучше бы куда-то уехали, – пошутил он, – и мы продвинулись бы в деле.
Зобов посмотрел на Шишканова, а тот еле заметно мотнул головой, мол, ничего, ни за что не удалось зацепиться. Зобов так и думал: дама крепкая, только на вид интеллигентка, а так и убить может запросто – почему нет, в революцию такие убивали и взрывали. Вообще, в принципе, считал Зобов, убить может любой человек по сути, это только вопрос обстоятельств, не более.
– Вот, Татьяна Михайловна, скажите честно, вы были обижены на Васильева и за что?
– Да. Я обижена. Его – нет, а я есть.
– Ну, это слова, лирика. А всерьез, мне кажется, что-то такое произошло между вами в последний момент, что-то такое… не знаю, как точно сказать, но вот факты: утром в воскресенье вы выезжаете из поселка Коминтерн, где у Васильева дом. Убийство у нас произошло во сколько? В десять двадцать пять. Вы же должны были куда-то ехать? У вас был план на день, и убитый Васильев тоже имел какие-то планы. Что вы должны были делать? Куда вы ехали с утра в воскресенье?
– Я не помню. После того что случилось, какие планы? Были какие-то, наверное, но обычные. Домой, потом в магазин, на работу зайти…
– Это было воскресенье – какая работа?
– В понедельник. Потом в воскресенье пробки, мы выехали пораньше…
– Выехали в девять часов, в начале десятого – не смешите. Вы работаете в турфирме, сейчас еще сезон, вы к каким часам на работу ходите?
– У меня свободный график.
– Свободный?!
– Да. Свободный. Я работаю у своих друзей и помогаю найти им клиентов на индивидуальные туры.
– То есть богатых?
– Ну, в общем, так, я умею с ними разговаривать, я их понимаю.
– И чем, интересно, отличаются богатые от бедных? Мы бы хотели с Петром Васильевичем узнать?
– А вы не знаете? Деньгами.
– Понятно! Деньгами и больше ничем? А у Васильева как складывался день, что он собирался делать? Куда ехал он? Давайте все восстановим. Утро. Вы встали. Позавтракали?
– Позавтракали.
– Что ели?
– На завтрак?
– Да. На завтрак.
– Кофе. Он – кофе. Я – чай с молоком. Бутерброды. Ничего особенного.
– Вы все это сделали или он? На стол кто накрывал?
– Я сделала бутерброды и поставила чайник.
– Какой?
– Со свистком.
"Не врет. Когда мы осматривали его дом, там был чайник со свистком".
– Не электрический? Нет?
– Нет. Саша не любил электрические чайники, считал, что вода должна прокипеть, а они тут же отключаются.
– И он вам говорит… что? Уезжай? Или он вас везет, но куда? Ни у него, ни у вас, как я понимаю, никаких планов не было, а он, тем не менее, вас куда-то везет. У метро высаживает, и его убивают, почти в упор, с близкого расстояния. Куда вы ехали и зачем? Утром в воскресенье – на работе никого нет. Вам на работу не надо – график, вы сказали, свободный, вам и в понедельник рано на работе быть не обязательно. Так куда вы ехали? Может, вам надо было вывезти его из дома и подставить под выстрел?
– О чем вы?! Вы знаете, я его любила!
– Именно поэтому я и говорю. Что любили. От любви-то до ненависти-то…
– Шажок, – неожиданно ехидно вставил Шишканов.
"Что они от меня хотят? Да, мы расставались. Мы расставались. Мы расставались! Я его почти ненавидела. Я ненавидела этот договор, он висел надо мной, я ненавидела этот день, семнадцатое сентября для меня было самое плохое число, хуже, чем… не знаю. Я ненавидела себя за то, что год назад согласилась, я такое готова была сказать в субботу! Я не могла молчать, я, может быть, ему и не наговорила, но во мне было столько слов весь сентябрь и раньше, они копились во мне. Я не помню, что я ему сказала, а что нет. Да, мы расставались. Расставались. А ты спрашиваешь почему, Злобов. Что ты хочешь, Злобов, от меня услышать? Я тебе ясно сказала – я его не убивала. Я его не везла под выстрел. Я возьму себя в руки и скажу, что мы поругались, я им так скажу, мы поругались, и все".
– Значит, так. Сергей Себастьянович, я его не подставляла под выстрел. Он не президент. ("Как это я хорошо сказала!") Он не президент, у него нет охраны, его не надо подставлять, как вы выражаетесь. Да, мы повздорили накануне. Повздорили, как это бывает между любящими людьми. Вы с женой не ссоритесь? Ссоритесь. И мы – тоже. Все!
""Повздорили". Хорошо. Ты вылезла из-под моей логики, но вот и уже созналась: "повздорили" – это уже мотив, ну, хорошо, полмотива, четверть, но это уже то, что мы не знали".
– Так, вы повздорили! Я подозреваю, что серьезно, раз он вас повез в Москву? Так просто не бывает…
– Может, вы хотите меня посадить в тюрьму за то, что я поругалась со своим мужчиной, но я уже там сидела один день. Может, уже хватит?
– Так вы поругались или повздорили?