Ну, не получалось у меня лгать, а ведь иногда это бывает так надо, особенно в наши времена, когда между ложью и правдой размыты все грани, и люди, говорящие правду, думают, что лгут, в отличие от патологических лгунов, которые верят в небылицы собственного сочинения как в Отче наш. В крайнем случае, мне пришлось бы показывать свои документы, и убеждать гараевских сотрудников в том, что Каспер делегировал меня в качестве курьера. Весь мой план был настолько непродуман, насколько дерзок и отчаян.
- Какая незадача, - пробормотал я, пряча глаза, - Оставил документы в машине…
- Все нормально, это ко мне, - высокомерно бросила охранникам проходящая мимо женщина в сиреневой кофте. Первый барьер, на тот момент показавшийся неприступными карфагенскими бастионами, был преодолен.
Мы поднялись на лифте на пятый этаж и, проследовав мимо ресепшена по длинному коридору, оказались в плохо освещенном закутке с бронированной дверью. Меня запустили в святая святых инвестиционного фонда Гараева - в его черную кассу. Дородная кассирша перекладывала с места на место бесчисленные пачки долларов и евро, вороша попутно нескончаемую рублевую массу уведенного от налогов кэша. Денег на столе было столько, что у человека неподготовленного мог замылиться глаз, и тогда он определил бы в машинку для пересчета купюр несоответствующую стопке банкноту. Немудрено, только у опытного кассира глаз наметан, а искушение атрофировано. Ошибка исключена.
- Четыре с половиной миллиона, - пропищала толстуха, - Пересчитайте…
На фоне обозреваемой денежной массы эта сиреневая горка выглядела песчинкой в море.
- Я вам верю, - поспешил ответить я, принимая пачку за пачкой и небрежно бросая выпрошенные Каспером деньги в глянцевый красный пакет с логотипом "Камеди".
- Вы понесете деньги в этом пакете? - не поверила своим глазам бухгалтерша.
- Я ношу деньги только в таких пакетах, - со знанием дела сообщил я, - Чем больше сумка бросается в глаза, тем менее интересно ее содержимое.
Бухгалтерша недоумевая пожала плечами, но убедившись, что складирование миллионов завершено, проводила меня до лифта. Я спустился на нижний этаж и без досмотра вынырнул через стеклянную вертушку наружу. Улыбнувшись видеокамере на фасаде, я поймал такси и тронулся в самое что ни на есть экстремальное путешествие, превратившееся в погоню ровно через пятнадцать минут, когда в офис Гараева явился настоящий Каспер, и служба безопасности доложила о происшествии боссу…
* * *
В это полуденное время Гараев находился на конюшне московского ипподрома и осматривал своего скакуна по кличке Бальбоа. Выслушав экспертов, он высоко оценил шансы приобретенного в Монако за триста тысяч евро жеребца обскакать сегодня хваленую кобылу по прозвищу Джема эмира Абдуллы Сагдифа, учитывая тот факт, что жокей арабского шейха накануне "случайно" отравился несвежими донскими раками. Гараев проявил участие и выразил свое соболезнование эмиру, порекомендовав не выставлять Джему в призовом забеге и отложить их давний спор ценой в миллион долларов до выздоровления наездника. Однако гордый эмир посчитал такое предложение заносчивым и недопустимым. Посоветовавшись с приближенными из своей свиты, он решил посадить на Джему своего племянника, успевшего проявить себя в соколиной охоте. Юный принц Фоад Сагдиф аль Фахриди с радостью принял предложение царствующего дяди, получив уникальную возможность выделиться среди своих многочисленных братьев. Можно было не сомневаться, что после такого решения шейха Абдуллы, добрая половина наследников эмира на призовом забеге, особенно старший сын монарха Надер, будет болеть за жеребца по кличке Бальбоа.
Получив информацию о хищении средь бела дня прямо из офиса четырех с половиной миллионов евро, Гараев не стал паниковать. Во-первых, потому, что уже знал, кто его обчистил, а во-вторых, ничуть не сомневаясь в моей быстрой поимке. В его случае дело касалось только азарта. Вадим Гараев просто посчитал, что в этот день он сделал ставки сразу в двух заездах. Все козыри были в его руках. Но жизнь ведь такая штука - когда у тебя на руках все карты, она начинает играть в шахматы. А я был из тех людей, которые играли в шахматы даже там, где все играли в карты. Без преувеличения. Моим первым и лучшим казиношным шоу по праву считался популярный розыгрыш "Шахматы", финальная песенка которого, сварганенная на скорую руку под трек Андрея Миронова "Белеет мой парус…" из "Двенадцати стульев", как нельзя лучше подходила к текущему моменту этой искрометной истории:
К мечте стремятся ладьи и туры,
Король ведь тоже мнит себя фигурой…
Спокойнее дыши и лучше не спеши,
Не надо думать, что у пешки нет души!
Кругом погони, слоны и кони,
Но если пешка эта чести не уронит,
То скажут все друзья, что пешкой быть нельзя
Той пешке, что похожа на ферзя…
Сегодня остался ты пешкой,
А завтра ты станешь ферзем,
Но главное - быть тебе крепким орешком,
Штурваля своим кораблем!..
* * *
Для бывшего морпеха-черноморца двухметрового Владимира Ильича, с фамилией, созвучной отчеству вождя мирового пролетариата, понятие "братство" не утратило бы свой первозданный смысл, даже если бы все филологи и лингвисты одновременно стали твердить об архаичности данного термина. Ильич, не раздумывая, бросался на выручку любому, кто звал его на помощь и видел в нем своего друга, но вставал на дыбы, если речь шла о чувстве собственного достоинства. Защищая это чувство, он иногда терял контроль и переходил запретную черту.
Только на собственную интерпретацию непреложных в его жизни категорий "честь" и "достоинство" он опирался будучи старшиной 1 статьи десантно-штурмового батальона дислоцирующейся в Казачьей бухте Севастополя бригады морской пехоты. Как-то он сломал нос замкомвзвода только за то, что тот забыл после окончания учений объявить его отделению благодарность за отличную высадку с десантного катера на воздушной подушке "Бора" на плацдарм под Феодосией. После этого инцидента Ильича разжаловали в матросы.
Матросом он прослыл еще более беспокойным, продолжая отстаивать права своих бывших подопечных, да и не только их, наперекор общепринятым принципам флотской годковщины. Однажды годки и старшины сговорились наказать "темной" одного не в меру ретивого грузина - идеолога неподчинения старшим и заступника "духов" из новоиспеченного пополнения. Грузин был не совсем настоящий, эдакий микс мегрела и чеченки. Он хоть и был своенравным кавказцем с присущим детям гор гонором, все же не на шутку испугался и обратился за помощью к человеку с обостренным чувством вселенской справедливости - к Ильичу. Ильич внимательно выслушал челобитную, возмутился предстоящей неравной схватке, больше похожей на избиение младенца, но согласился помочь малознакомому новобранцу с одним условием - если во время разборки ненароком кого зашибет, грузин возьмет вину на себя. Тот не стал возражать.
Итогом явились неожиданный визит Ильича в каптерку, госпитализация трех годков и одного старшины. При этом Валико Габелия отправился, как договаривались, в дисбат на год, а к Владимиру Ильичу приклеился новый псевдоним - Валико. Причиной тому послужило скорее всего не то, что в каптерке Ильич исполнил роль ненастоящего грузина Валико, а тот очевидный факт, что в принципе он действительно мог завалить любого, кто встал бы на его пути, который Владимир Ильич без колебаний считал дорогой справедливости. Всю дальнейшую жизнь эта дорога новоиспеченного Валико будет сопряжена с тропою войны. Такова судьба прирожденных воинов и мечущихся робингудов.
В скромном звании матроса он "дембельнулся" из флота, сколотив на гражданке из своих бывших подчиненных, чью честь и достоинство он так яростно отстаивал, нечто вроде группы быстрого реагирования. Зона ответственности "бригады" простиралась в быстро обрастающей курортной инфраструктурой севастопольской бухте Омега.
Наступили смутные времена безвластия. В начале и середине девяностых новые суверенные государства, коим стала и Украина, еще не сколотили способных противостоять организованной преступности специальных служб. Нишу третейских судей, решающих все споры и конфликты, заняли братки. Охочего до справедливости Валико не надо было приглашать на трон. Ему он был не нужен, ведь у него были друзья. Он готов был на равных обсуждать с ними все проблемы подконтрольной территории.
Поначалу все пошло как по маслу. Денег хватало - Валико даже вернулся в большой спорт, поехал в Москву и завоевал там титул чемпиона по боям без правил, не покинув татами "восьмиугольника" даже после перелома правой руки. Этим волевым поступком он снискал уважение болельщиков. Но вот друзья… Долгое отсутствие вожака привело их сперва к разногласиям, потом к дележке доходов от рэкета, далее - к первому трупу, следом - к чувству вины перед Валико и, как следствие, к предательству лидера…
Валико шел по жизни с чувством собственного достоинства и романтической верой в "бескорыстное братство". Когда он вернулся из Москвы с поясом чемпиона, он удивился, что его никто не встречает. Он не верил, что такое возможно, но это случилось. Крымские папы - севастопольский Женя Поданев и симферопольские братья Башмаки - тогда еще живые и не рассорившиеся окончательно, пришли насчет независимого, а значит неадекватного, Валико к обоюдному консенсусу.
Первым делом они запретили бывшим подельникам назначенного изгоя всяческие контакты с утратившим позиции "узурпатором Омеги". К тому же они выведали, что в Москве чемпиону жал руку сам Отари Квантришвилли. Менторский тон Отари был не по душе гордым и небогатым по московским меркам крымчанам. Надутые москвичи ничего не "порешают" в Крыму без истинных хозяев полуострова, даже если пожмут руки всем выскочкам подряд.