И автор разворачивает эту трагедию, цитируя стихи, письма, привлекая свидетельства очевидцев и всегда тем или иным образом давая почувствовать величину своих героев, равных, как я уже сказал, скорее древним персонажам. Хотя и рассказывает о своих героях различные "бытовые" подробности. Живые люди, мы понимаем… Но навсегда иные. "О, я хочу безумно жить" - ведь обычный человек расценит это скорее как жажду жизни, а тут ведь программа безумной жизни: "Все сущее - увековечить, / Безличное - вочеловечить, / Несбывшееся - воплотить!" В этом мире поэта - стихия чистых и сильных энергий, опасных и чуждых для простого смертного.
Материал ценен и подается автором со всем тщанием и тактом. Но все-таки современный исследователь не самоустраняется. Его личный голос весьма отчетлив. Нередкие сентенции стремятся к афористичности. "Несбывшаяся мечта не есть ложь". "Иллюзия самоубийства порой маячит в сознании человека, одержимого как раз жаждой жизни…" "Сколько жизней ты способен прожить - на столько книг ты имеешь реальное право". "А бывают шедевры, обращенные в будущее, дозревающие на наших глазах". И так далее.
И, кстати, последнее процитированное замечание как раз и применимо к "Двенадцати". Я в этом убедился окончательно и бесповоротно. Но не скажу, что все мне стало ясно в этой поэме. Может быть, даже наоборот - смута возросла. "Безумно жить" - это ведь и об этих двенадцати, бродящих в своем лабиринте.
Что ж, значит, чтение не окончено.
Мрамор
Днем солнце, ночью звезды; раньше всех всходит Венера - звезда Чалбон у эвенков (сейчас закопался в их сказания); над моим ручьем паслись лоси; в воскресное утро разбудил лай гончаков и призывные напевы горна, мне на ум сразу пришел Моцарт, концерт для горна. Понимаю охотника, но удачи желал убегающему зайцу, или кого там гнал этот страстный дуэт: заливистая сука и глухо бухающий кобель. За всю неделю не видел ни одного человека - наяву, зато многих - во сне. Такая контрастность бодрит: днем солнце, безлюдье, ночью различные персонажи, под утро лед в котелках.
У меня с собой книжка, тонкая, в белой твердой обложке, стихи Микеланджело, недавно у букиниста купил, точно такую же я нашел в библиотеке полка, стоявшего под Газни, у мраморной горы Пачангар, в ней добывали мрамор для нужд полка, белоснежный с прожилками цвета морской волны. Я уже не помню, что именно меня привлекало в этой поэзии 27 лет назад, но вот сейчас, на склоне в палых листьях над крапивной чашей буквально примагнитило стихотворение, которое я для себя называю "Мрамор" (стихи у мастера без названий), вот начало:
Каков бы ни был замысел Творца,
Его в избытке мрамор заключает.
И мысль любая в камне оживает,
Коль движет ум работою резца.
Поразительная метафора не только творчества, но и самой природы. В ней теснятся образы и помыслы, и попробуй выбей их резцом. Чоран, рассуждая о творчестве, вспоминает буддийскую притчу о мыши в каменном гробу, грызущей выход, мол, таков удел художника.
И гроб этот мраморный. Днем - цвета сапфира; а ночью непроницаемый - даже сквозь проломы звездного света.
Не только замыслы Творца, но и мы сами закованы в этот мрамор. И если есть свобода, то она - вне природы, там, где кончается мрамор. По крайней мере, такова, кажется, логика буддийской притчи. И еще интуиция наблюдателя, сидящего на склоне осеннего дня. Хотя стихотворение мастера немного о другом. Но, наверное, и эту мысль хранит его мрамор.
Лебединой тропой
Некоторые ассоциации вспыхивают мгновенно и держатся потом долго. В одну из весен после чтения Дхаммапады, на прогулке по окраине города посреди ржавых берегов в дыму трубы ТЭЦ внезапно увидел плывущего лебедя.
"Как лебеди, оставившие свой пруд, покидают они свои жилища", - написано в главе об архатах, сиречь мудрецах. С тех пор эти птицы всегда прибывают прямиком оттуда. На водохранилище они были пролетом. Но потом я слышал, что несколько лебедей остались у нас зимовать, водохранилище до конца не замерзает.
И вот этой зимой, пойдя по железнодорожной ветке, увидел - и снова неожиданно, странно - плывущих белых и серых птиц. Хотелось сравнить их с молчаливыми фрегатами. Все-таки явление их здесь посреди смоленской зимы напоминает видение Летучего Голландца. Они прервали свой путь в Индию. "Зачем бить крылья тысячи верст", - что-нибудь вроде этого сказал вожак. И они остались. Мудрость вожака под вопросом, неизвестно, как они переживут зиму. Но пока, правда, и зимы-то нет.
И эти архаты свободно плавают по всему обширному водохранилищу, выбираются в тростниках на островки, чтобы почистить перья. Человека чураются. Два дня я за ними ходил, и ближе, чем на сто пятьдесят - двести метров они меня не подпускали. И только на третий - изобильно солнечный - день удалось подойти немного ближе. Они плавали, переговариваясь на пали или даже санскрите. Может, речь была о стезе, трудной для понимания, как путь птицы в небе. Или они наставляли: "Он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня. - У тех, кто таит в себе такие мысли, ненависть не прекращается". Кто знает, не умеют ли они читать мысли. Хотя у любого найдется недруг. А возможно, они просто тихонько пели: "О! Мы живем очень счастливо, невраждующие среди враждебных; среди враждебных людей живем мы, невраждующие… О! Мы живем очень счастливо, хотя у нас ничего нет. Мы будем питаться радостью, как сияющие боги".
Солнце рано и быстро село, добирался до дома в потемках. Меня рыбак подвез на своем автомобиле. Он рассказал, что позапрошлогодней зимой лебеди тут тоже были и по льду подходили к самым лункам рыбаков, ну, те им подбрасывали рыбьей мелочевки. Вот-вот, думал я, покачиваясь в теплом сиденье, - настоящая, а не метафорическая радость; значит, они стали попрошайками. "Да меня они не интересуют, - признался рыбак, - к рыбе все мое внимание". Ну, я и сам не чужд этой забаве, и мы проговорили о снастях, прикормке и клеве до самого дома.
Но когда дома я снова потянул с полки Дхаммападу и начал читать "Главу о мире" - "Лебеди путешествуют тропой солнца; они путешествуют по небу с помощью иддхи", - все соображения рыбака (и мои сомнения) показались мне наветом.
Побег
У Гессе в одном рассказе живописец или литератор, умеющий писать картины, попав в камеру, просит принести ему краски и кисть. Ничего не подозревая, надзиратели выполняют его просьбу. Далее следует магический трюк: заключенный пишет пейзаж и просто ускользает туда. Вспомнил этот рассказ, когда смотрел "Сны" Куросавы. Восемь снов: свадьба лисиц-оборотней, возвращение офицера с войны, встреча с демоном. И сон, в котором живописец из музейного пространства с картинами Ван Гога оказывается сначала в поле и видит голландца у походного мольберта, а потом блуждает уже по его картинам. Жаль, что фильм снимался до цифровой эры, картины выглядят жутковато. Хотя, наверное, во сне так и должно быть. И чувство сожаления испытываешь, когда этот сон Куросавы заканчивается. Но путешествие невольно продолжаешь по картинам голландского периода и снова Арль, Овер, Париж. Ведь живопись - это побег в пространство, где каждый атом человечен.
Увы, последняя фраза звучит двусмысленно, если все-таки не забывать фильм Куросавы: в одном из снов до неба встают разноцветные клубы атомного апокалипсиса. И горечью пропитаны слова старца из последнего сна о том, что на самом деле всем нам ничего не нужно, кроме чистого воздуха и чистой воды. Чистый воздух и чистая вода - вот главные "краски" этого мира. И такой мир уже похож на сон.
Побег на самом деле невозможен: ни в сны, ни в живопись, ни в "тихий уголок".
Но попытки бегства продолжаются. Бегство и возвращение. Пока последний сон не разомкнет круг, - чем, собственно, и заканчивается фильм Куросавы - веселым похоронным шествием.
