Но дело было даже не в том, что говорила Сумасшедшая, а в том как. Это был не монолог - она действительно с кем-то общалась. Слышала ответы, спорила, смеялась и раздражалась. Помню, как в первый раз услышал эту ее "беседу". Мы тогда играли дома у Долгопрудного, он жил этажом выше Сумасшедшей. Я как раз едва не отдавил ему палец гусеницей стального игрушечного Т-34, который, кажется, весил как настоящий. Долгопрудный из последних сил сдерживался, чтобы не зарыдать. И тут в форточку донесся голос Сумасшедшей. Я даже выглядывать не стал, настолько был уверен, что под окном просто остановились поговорить два человека, и у одного из них очень тихий голос…
Позже я всегда думал - как же ей, должно быть, было одиноко. Но теперь знаю, что дело не только в этом.
Все это вспоминается мне, когда я вижу лица пассажиров, стоящих рядом со мной в троллейбусе. Они смотрят на меня также, как мы всегда смотрели на Сумасшедшую. Как на психа. А все из-за того, что я незаметно для себя начал говорить сам с собой. Ну, вернее, им, пассажирам, так показалось, что сам с собой. На самом-то деле я говорю с Юлей. И дело не в одиночестве, вернее, не только в нем. И не в боли, не в тоске, не во всем этом, нет. Мне просто хочется поговорить о том, о чем мы так и не успели, не договорили, оставили на потом. О том, как поедем летом в Крым или кататься на роликах по Крещатику. Какой у Вали Тарановой из десятого "Б" страшный крючковатый нос. Как снова зальем бабе Майе шприцом яйцо в замочную скважину, где оно протухнет и будет страшно вонять, а старая карга так и не узнает, в чем дело. О том, как Китаец может ходить в берцах летом и не падать в обморок, и что его домочадцы наверняка надевают противогазы, когда он приходит домой и разувается.
О ее любимом цвете - я так и не узнал, какой он. О том, почему у нее фамилия Дебрецени, и связано ли это с городом, который я нашел на карте Венгрии. О том, кто чем займется после школы. О будущем, которое у нас было. Которое вообще тогда еще существовало.
В общем, мне просто захотелось с ней поговорить. А эти мудаки в троллейбусе ничего не поняли.
16
Полночи меня мучают "вертолеты" - стоит закрыть глаза, и будто попадаешь в центрифугу. Ставлю ногу на пол - "заземляюсь". Становится чуть легче.
Утро для меня начинается ближе к обеду. В голове глухой звон, будто вчерашний гитарный рев проник в череп и рикошетит там, бьется о стенки, силясь вырваться наружу, как залетевшая в маршрутку муха. Мама уже ушла на дежурство. Я пью воду из крана - кажется, я смогу это делать бесконечно - когда в комнате пищит телефон. Чищу зубы и иду читать СМС.
"Хай. Как здоровье? Едва живой небось?"
Ну что тут ответить?
Пишу: "Е-два, е-четыре:-)"
"))аналогично)) Узнал?"
Догадываюсь, но сомнения есть.
"Не уверен".
"Угадай".
"Подскажи".
"Первая буква Р".
"Рита? Радислава? Родион? Рододендрон?"
"))Мимо))"
"Рося?"
"Точно) Но вообще-то Оля. Идешь сегодня на Ксюхин ДР?"
Ксюха - это вроде как толстая девочка. Помню, Никита говорил, что ей скоро двадцать.
"Иду".
"Супер. Давай в 19.00 на Золотых. У Никиты дома висяч".
Интересненько.
"Ок. Только сразу скажу - мне не 23".
"Ну а мне не 32))"
Странно писать все это. Странно и легко. Чувствую, как искорки флирта бегают через эти сообщения, почти слышу их электрическое потрескивание. Пытаюсь толком вспомнить эту Олю, которая Рося и которой тридцать два, но не тридцать два…
Но вместо нее вижу Юлю. И Юля недовольна. Юля качает головой, как будто я натворил что-то не то. Я вижу ее черные цыганские глаза, и в них немой укор. Словно я предал ее. Словно изменил. Просто потому, что вообще обменялся с кем-то какими-то словами…
Иду к себе в комнату, играю на гитаре, как делаю всякий раз, когда накатывает. Но не помогает. На этот раз не помогает…
Я вдруг вспоминаю о книге, которую вчера дала мне Рося, и достаю ее из чехла. Обтрепанная, с загнутыми уголками. Шарль Бодлер, "Цветы зла". Что-то такое Алла Георгиевна на зарубежке рассказывала. По-моему, он пил абсент.
Читаю стихи. Они мрачные. Сочатся чернотой. Смертью.
Уголки загнуты на самых темных.
К обеду снова раскаляется тяжелая духота, как перед дождем. Остаток дня ползет, как оглушенная змея, размякшие от зноя минуты тянутся кадрами в замедленной съемке. Включаю телик, клацаю каналы. Голову наполняет безумный фильм-калейдоскоп: реконструкция Майдана, Стивен Сигал мочит террористов на линкоре, полуголые солистки "ВИАГры" пляшут на фоне мерцающих звезд…
Выключаю телик и смотрю на черный экран. Как отец. Мысли о нем и Юле тут же вновь наводняют голову, вторгаясь, как варвары в Римскую империю. Я не знаю, о ком думать больше. Не знаю, по кому сильнее скучать. Я будто разрываюсь между двумя призраками.
Интересно, могут ли мертвые ревновать?
Я поначалу чувствую себя немного не в своей тарелке, но быстро привыкаю. Все как обычно: грохот какой-то дискотечной попсы девяностых в колонках, закуренная кухня, звяканье бутылок, многоголосье и смех… В однокомнатную хрущевку набилось человек пятнадцать, и все они, кажется, говорят одновременно.
Здоровенный и уже нехило заряженный чувак, на котором, кажется, готова лопнуть такая же красная, как его лицо, майка, разливает коньяк по старым хрустальным рюмкам-сапожкам - таким же, как у Жмена дома, - и громогласно предлагает снова выпить за именинницу. Никита и две девушки в цветастых платьях что-то бормочут и продолжают обсуждать наш вчерашний концерт.
- Ксюха! За тебя! - устает ждать Красная Майка и опрокидывает рюмку себе в рот.
В комнате кто-то, скача под дискотечный бит, задевает головой люстру, и в коридоре по стенам пляшут теплые оранжевые блики. Какая-то девушка кричит: "С днем рождения!" - и я снова пытаюсь увидеть именинницу, но ее скрывает стайка подружек. Чувствую, как по телу от коньяка расползается тепло; крики и смех перестают резать слух, становятся мягкими и журчат, как ручейки талой воды…
- Какой факультет? - спрашивает меня одна из девчонок - блондинка с узким и каким-то вечно удивленным лицом. Сидя на столешнице, она курит и трусит пепел в раковину.
- В смысле? - отвечаю я.
- Ну ты ж из академии?
- Неа. Из школы.
- Ааа… Я тоже. Еще год торчать.
- Ага. И мне.
- Я вас покину ненадолго… - говорит Никита, поднося к уху телефон, и уходит на лестничную площадку, по пути споткнувшись о шипящего, озлобленного наглым нашествием серого кота.
На кухню заходит Оля, видит меня, улыбается:
- Пойдем покурим на балкон. А то здесь уже как в тамбуре.
- Я с вами. - Вторая девушка выуживает из скопления рюмок на столе пачку легкого "Винстона" и ныряет в пляшущую, гремящую и вопящую комнату.
Иду за ней. Блондинка провожает нас недоумевающим взглядом.
- Ты откуда Ксюху знаешь? - спрашивает Оля.
- Никита познакомил. Кстати, а где Ника его?
Оля и девушка в цветастом платье переглядываются и смеются.
- Он уже про нее забыл, наверное… У него девчонки надолго не задерживаются.
Повезло. У некоторых задерживаются. Даже после смерти.
Уже стемнело. Прохладно. По тротуару, засунув руки в карманы ветровки, торопливо идет мужик с плешью на макушке, громко хлопая шлепанцами по асфальту. Оля стреляет в него окурком, но крохотный сноп красных искр рассыпается у мужика за спиной.
На балкон, будто услышав наш разговор и захотев подтвердить сказанное, втискивается Никита с какой-то девицей в потертой косухе и с волосами цвета фанты. Они закуривают и начинают целоваться. Мы с Олей смотрим друг на друга, улыбаемся и возвращаемся в комнату. Думаю о том, сколько девиц с сумасшедшим цветом волос я уже видел за это лето. Синеволосая… Оля с ее зеленью… Эта вот фантоголовая…
Когда гулянка перемещается на улицу, я уже будто в теплом море: мысли плавают в пустой голове, как огромные слепые рыбы. Ныряем в подворотню. Черные провалы дворов чередуются с залитыми оранжевым светом улицами. Своды арок разносят эхо ругани, смеха, криков и песенки "Любочка" группы "Маша и Медведи", которую нескладно горланит Красная Майка с именинницей в обнимку:
- Либе-ли-и-и-и-б-е-е!!! Аморэ-амо-о-о-о-р-р-э-э!!!
Никита, потеряв где-то свою новую фантоголовую подружку, говорит что-то мне в ухо: о Родене и Вучетиче, Мондриане и Яблонской, шансоне в маршрутках и группе "System of a Down". Оля мелькает то тут, то там. Какой-то лысый чувак, пританцовывая, срывает с попадающихся по пути таксофонов трубки и оставляет висеть, как дохлых змей. Я иду позади и слышу рвущиеся из динамиков хриплые гудки.
В сквере у Золотых ворот мы густым роем окружаем скамейку; кто-то приносит пиво из круглосуточного киоска. Какие-то пузатые, вышедшие из ресторана "Пантагрюэль", что на углу с Лысенко, опираясь друг на друга, плывут сложным извилистым курсом к черному такси; водитель курит, прислонившись к машине, и смотрит на их неловкие движения, сложив руки на груди, будто наблюдая жизнь животных в зоопарке.
- Нет, ну ты послушай, послушай… - мычит Никита и тычет мне в ухо наушник, откуда доносится бархатный вокал Дейва Гаана. - Это ж надо было такую херню записать?
Еще пара тычков в ухо - и я начинаю поносить "Depeche Mode" и их новый альбом, который даже не слушал; я давно понял, что лучший способ кого-то заткнуть - говорить самому. Возможно, в этом сокровенном знании кроется суть большинства диалогов.