Из-под стойки для обуви шипит Маркиз - полосатый котяра той особенно злобной разновидности, у которой серая шерсть отдает зловещей зеленью. С кухни гремит Мэрилин Мэнсон - "рок из дэд" и все такое… На экране телика расцветают ярко-оранжевые взрывы в горах Чечни.
Схватив пульт, Маша врубает "М1" - там "Блестящие" пляшут точно в такт реву Мэрилина из старого приемника.
- Извините, у меня тут мало чего есть поесть… - бормочет Маша, ковыряясь в холодильнике.
С грязно-серой двери падает магнит с якорем и надписью "Севастополь" - память об их со Жменом совместной поездке в лагерь, в которой они вроде как только и делали что ругались и спали, но теперь вспоминают этот вояж с неизменной ностальгией.
Маша нагибается, чтобы подобрать магнит, и обрушивает с полки кастрюлю с фасолью. Та шрапнелью разлетается по кухне, рикошетя от кафеля и плюхаясь в кошачью поилку. Сидя на корточках, Маша вся сжимается, прячется в свою черную футболку и становится похожа на скомканный бумажный лист.
Я понимаю, что она сейчас начнет рыдать, и принимаюсь собирать фасолины, похожие на каких-то насекомых, приговаривая:
- Ничего… Ничего… Хрен с ней, с фасолью…
Маша встает и смотрит на меня: глаза блестят, но слез нет. "Должно быть, в теле уже влаги не осталось", - думаю я, вытаскивая фасоль из-под стола. Девушка странно смотрит на меня, и когда я наконец читаю этот взгляд, то думаю: "Только этого мне и не хватало…"
Маша достает из серванта бутылку коньяка "Ной", который вечно дарят ее отцу-доценту в КПИ и который мы отчего-то прозвали "Цой".
- Жмена видели? - спрашивает она, разливая по старым хрустальным бокалам янтарный напиток и совершенно не пытаясь скрыть дрожь в голосе.
- Видели, - кивает Китаец и хлопает коньяк, не дожидаясь остальных.
"Опять нарежется за полчаса", - думаю я, открывая пакет с соком.
- И как он?
Я машу рукой: мол, по херу.
Говорим про школу, про море, про Аврил Лавин и новый секонд на Теремках. Дешевые часы на стене, которые Маша как-то получила по акции, купив в ларьке две пачки "Честера", отщелкивают час, потом другой…
- Китаец, не впадлу, метнись кабанчиком в "ЭКО" за коньяком… - говорит Маша, вернувшись с балкона.
Ее пошатывает, в руке дымится недокуренная сигарета, пепел падает в горшок с хризантемой на подоконнике. Сквозняк бросает черную прядь на ее бледное лицо, засыпает его волосами, и я смеюсь от проявившегося на миг сходства с девочкой-призраком из "Звонка".
- Так в серванте ж вроде есть еще… - лепечет Китаец, бессильный распознать витающие в воздухе намеки и желания. Он копается в дисках на полке над телевизором и как раз собирался воткнуть в магнитофон сборник хитов "НIМ".
- А я говорю - сходи! - выпаливает Маша, резко и с ноткой истерики. - Это отцовский, мне попадет… Там и так уже в каждой бутылке чая до фига долитого…
Вонзив окурок во влажный чернозем под цветком, она смотрит на меня и улыбается столь плотоядно, что даже Китаец бормочет:
- А-а-а… Понял, уже иду…
Когда за ним хлопает дверь, я прикидываю, что до круглосуточного супермаркета и обратно, с учетом очереди на одной работающей кассе, он доберется где-то за полчаса. Я оборачиваюсь и вижу Машу - совсем близко. Она впивается в мои губы так, что клацает зубами о зубы.
- Хочу… - шепчет она, отстранившись на секунду, и вновь прижимается.
У меня в голове гудит, по телу ядерным взрывом прокатывается мощный прилив желания.
- Хочу… - вновь бормочет Маша, отшатнувшись и оставив мне терпкий вкус сигарет.
- На балкон. Курить, - хриплю я.
Свежий ветер несет из парка запахи листвы и остывающей земли. Пока я прикуриваю сигареты себе и Маше, ее рука начинает расстегивать мой ремень.
- А Жмен? - вяло бросаю я, глядя за ее спину - на старую кровать, где обычно спит Машина мама, когда жара и духота становятся невыносимы.
- На хрен, - злобно шипит Маша.
В ее мутных глазах отражаются огни окон соседней девятиэтажки. Голова наполняется обрывками разорванных спиртным мыслей, и, не совсем понимая, что делаю, я начинаю стягивать с Маши футболку… Остатки разума направляют глазам предостерегающую картинку в виде рожи Жмена, но когда рука Маши наконец справляется с ремнем и джинсами, жар возбуждения заливает тело доверху, я представляю себе Юлю и мигом посылаю все к чертям. Где-то там, где еще секунду назад мерцало сознание, воцаряется бесконечное, бездонное, спасительное чувство близости. Реальность рассыпается, словно мне удалось соскочить, спрыгнуть на параллельную ветку, в другой мир, где мы всегда были и будем вместе, никто не умирал, и ничего и никого другого никогда и нигде не существовало…
Вернувшись, Китаец находит нас на кухне, растрепанных, шальных, с лицами, блестящими от пота. Воздух будто гудит, как под высоковольтной линией. Я стою, прислонившись к холодильнику - другие магниты тоже попадали на пол, - а Маша смотрит в темноту за окном и вертит в руках серебристый блеск для губ "Oriflame". Я напялил свою футболку "I Love New York" шиворот-навыворот, Маша набросила отцовскую клетчатую рубашку. В ярком белом свете кухонной лампочки, с лихорадочно блестящей кожей, она похожа на мокрый пластиковый манекен.
- Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… - начинает Китаец, доставая бутылку "Хортицы" из рюкзака.
- Уходите, - тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.
Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня "Depeche Mode".
- Ребята, пожалуйста, уходите… - еще тише, почти шепотом говорит Маша, и голос ее дрожит так, будто она вот-вот заплачет.
- Идем, - бросаю я; глядя куда-то в потертый линолеум, я отлипаю от холодильника и прошмыгиваю в коридор мимо застывшего в недоумении Китайца.
Взгляд скользит по так и не пригодившейся кассете с "Васаби", валяющейся на стойке для обуви рядом с Машиной джинсовой курточкой, которую Жмен купил ей на ночной распродаже то ли в "Караване", то ли в "Аладдине".
- Что за…
- Идем, Китаец. Все, дискотека кончилась.
- Ладно… Странные вы какие-то…
Лифт скрежещет, проползая вниз по своей железной норе. Я пристально вчитываюсь в надписи "Цой" и "лох", будто вижу их впервые. Корявые буквы пляшут, сливаются и расползаются черными гусеницами по тускло освещенной дээспэшной стенке.
Я думаю о том, что нашел дома за книгами.
- Че там у вас случилось-то? - спрашивает Китаец.
- Да ничего…
- Сделал ее? - оскаливается коротышка, тяжело привалившись к дребезжащей стене: ноги уже почти не держат его.
- Иди на хер.
- Да ладно тебе! Говори - сделал, да?
- Не твое китайское дело. Что ты там, водку взял?
- А Жмен как же?
- А что Жмен?
- Ну… а если он узнает?
- О чем узнает?
- Да ла-а-адно!
- Так что, водку взял?
- Ага.
- Давай во дворе еще хлопнем, покурим - и по домам…
Запихнув Китайца в подъезд - бедолага даже ключом в домофон не может попасть, - я бреду домой. Одинокий фонарь на перекрестке возле гастронома привычно гаснет и загорается вновь - отчего-то он делает так всякий раз, когда я прохожу мимо. Как будто в эту секунду ржавая старая железка мне подмигивает.
В голове шумят помехи, ошметки мыслей не клеятся, лицо Маши то и дело проступает в темноте среди деревьев парка, в провалах арок, на черных окнах спящих квартир, потом сменяется лицом Юли, и возникает противное чувство, будто все внутри сжимают в тисках… Прокравшись мимо родительской спальни, я тихо закрываю дверь и, сбросив одежду, влезаю под одеяло. Во дворе гудит и умолкает сигнализация.
Потом - тишина.
Рассохшаяся югославская стенка с древним постером "Gorky Park" кружится вместе с комнатой в медленном танце, но я никак не могу заснуть - все смотрю и смотрю в темноту…
- Здорова! Мы с Машкой думаем погнать в "Магеллан", на "Одиннадцать друзей Оушена"… Не хочешь с нами?
От веселья в голосе Жмена голова начинает гудеть чуть сильнее.
- Когда сеанс? - жуя слова, мямлю я. Потом присасываюсь к крану, наслаждаясь прохладой и морщась от привкуса хлорки в воде.
- В час. Пойдешь?
События вчерашнего вечера с грохотом проносятся по разбитым мозгам вереницей картинок, как агитпоезд.
- Да… Думаю, да…
- Окей. Давай в двенадцать на углу, возле бочки с квасом!
- Добро…
Швырнув телефон на диван, я падаю следом и включаю телик. По "М1" группа "Total" поет про то, как бьет по глазам адреналин. Закрыв глаза руками, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. А потом иду собираться.
Жмен как раз помогает двум бутылкам акционной "Рогани" перекочевать из окошка ларька в рюкзак, а Маша курит, прислонившись к телефонной будке, со стаканом кваса в руке. Немного бледная, в черной майке с блестками и джинсовых шортах, которые заканчиваются, не успев начаться; глаза прячутся за черным пластиком очков, отражающих несущиеся в дыму и гари машины на проспекте. И солнце. И меня.
- Привет, - тихо говорю я, глядя в черные пластмаски, будто они - это ее глаза.
- Привет, - еще тише отвечает Маша.
Губы с серебристым блеском едва заметно дрожат и сжимаются в жесткую черту.
- Здоров! - хлопает меня по руке Жмен и обнимает Машу за талию. - Чувак, я вчера что-то совсем скис… Даже не помню, как домой дошел… Вроде минут сорок по парку этому вонючему бродил, еще пиво брал… С утра сегодня хлопнул ноль пять, так хоть в себя пришел.