Каждому отцу знаком омерзительный садик и детская площадка, где он бывает утром по воскресеньям (матери там бывают по пятницам вечером и по четвергам днем - и в другое время): горки, качели, нехитрые лесенки - пиктограмма бессмыслицы. Отцы примостились на краешках скамеек, или прогуливаются, или наклоняются и зорко смотрят - таковы их обязанности. Устало раскланиваясь при встрече, они прислушиваются к непроницаемой стене звуков детской возни: к воплям, визгу, хлопкам.
Я был там однажды туманным утром. Туман жалел, что оказался замешан в эту историю, он чувствовал себя несчастным и жалким. Как и отцам, ему некуда было больше податься. Древний и глупый, хотя теперь ему на помощь пришли новые химические добавки, туман маялся и слонялся без дела, надеясь, что никому не мешает.
Здесь я столкнулся с оборотной стороной одного общего правила: взрослые на площадку допускались только в сопровождении ребенка. Таким образом, площадка была защищена от маньяков и убийц. Ты не убийца. Твой ребенок является гарантом того, что ты не убийца.
Ко мне подошел один маленький мальчик - не мой сын - и стал делать мне знаки. Он сложил указательные пальцы в виде буквы "Т". Глухонемой мальчонка, подумал я и почувствовал, как на моем лице появляется выражение терпимости. Мой взгляд так старательно изображал терпимость, что она уже не выглядела как терпимость: просто широко открытые глаза. "Т". Может быть, глухонемой мальчик хочет сказать: "Ты"? Погодите. Вот он снова принялся что-то изображать пальцами. Может, "О" значит "ничего"? От напряжения я весь подался вперед и сосредоточенно нахмурился, внезапно почувствовав близость откровения, как будто этот мальчик мог сказать мне что-то, что мне действительно нужно было знать.
Ведь я знаю так мало. Ведь я так нуждаюсь в информации, откуда бы она ни была почерпнута.
- Том, - сказал мальчик. - Меня зовут Том.
Тогда я сложил свои скрюченные, вдруг ставшие чужими пальцы в "М" и "Э" и подумал: как я мог, как смел изображать из себя всеведущего мудреца, когда я ничегошеньки не знаю? Если я даже не смог прочесть имя ребенка в этом чувствующем себя неловко тумане?
Я написал эти строки пять лет назад, когда мне было столько же лет, сколько Ричарду. Уже тогда я знал, что Ричард выглядит вовсе не так плохо, как ему кажется. Пока еще нет. Если бы это на самом деле было так, то наверняка кто-нибудь - женщина или ребенок: Джина, Деми, Энстис, Лизетта, Мариус, Марко - взял бы его за руку и отвел бы в какое-нибудь красивое, уютное, светлое место, ласково шепча ему на ухо какие-нибудь слова, пока он ловил бы ртом воздух. Убежденность в собственной безобразности на пороге среднего возраста - дело обычное и, возможно, даже повсеместно распространенное. Но когда Ричард смотрел в зеркало, он искал там то, чего там уже не было.
Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, где мы живем. Ведь, в конце концов, у каждого из нас - один и тот же адрес. Его помнит каждый ребенок. А звучит он примерно так:
Такой-то номер дома.
Такая-то улица.
..Такой-то город.
…Такое-то графство.
….Такая-то страна.
…..Такой-то континент.
……Такое-то полушарие.
…….Планета Земля.
……..Большие планеты.
………Солнечная система.
……….Альфа Центавра.
………..Ветвь Ориона.
…………Млечный Путь.
………….Местное скопление.
…………..Местное суперскопление.
……………Вселенная.
…………….Эта Вселенная, включающая:
……………..Местное суперскопление.
………………Местное скопление.
……………….И так далее. В обратном порядке, вплоть до:
………………..Такая-то улица.
…………………Такой-то номер дома.
Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, куда и с какой скоростью идем.
Земля вращается вокруг своей оси со скоростью полкилометра в секунду.
Земля вращается вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду.
Солнце вращается вокруг центра Млечного Пути со скоростью триста километров в секунду.
Млечный Путь движется в направлении созвездия Девы со скоростью двести пятьдесят километров в секунду. С точки зрения астрономии все удаляется друг от друга.
Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, из чего мы сделаны, что поддерживает в нас жизнь и к чему мы вернемся.
Все, что находится у вас перед глазами - бумага, чернильница, эти слова и ваши глаза тоже, - были сделаны из звезд: звезд, которые взрываются, когда умирают.
Если точнее, то нас согревает, высиживает и выращивает одна стабильно работающая водородная бомба, наш желтый карлик: звезда второй стадии главной последовательности.
Когда мы умрем, наши тела в конце концов через пять миллиардов лет, примерно в 5000001995 году, вернутся туда, откуда пришли: на умирающую звезду, нашу звезду.
Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали все это. Возможно, нам было бы легче, если бы мы все это чувствовали.
Бесспорно, Вселенная - это Высокий Стиль.
А что же мы такое?
~ ~ ~
Мы все упрямы до тупости. Первый пункт в плане Ричарда по уничтожению Гвина Барри не был задуман как решающий или хотя бы эффектный. Но с другой стороны, он доставил Ричарду кучу хлопот, потребовал серьезных финансовых вложений и довел до состояния крайнего утомления. Все эти телефонные звонки, изматывающие поездки через весь город и бесталанные схватки с упаковочной бумагой и шпагатом. Есть ли у Ричарда талант прозаика - этот вопрос пока остается открытым, но что касается упаковочной бумаги и шпагата, то здесь от него абсолютно точно нет никакого проку. Тем не менее он преисполнился решимости. Он даже на мгновение задрал подбородок в порыве бесхитростного героизма. Ноздри его раздулись. Ричард Талл решил отвезти Гвину Барри копию воскресного номера газеты "Нью-Йорк таймс". С запиской. Только и всего.
Ему самому было совершенно очевидно…
- Папа, а ты левый?
- Да, Марко, мне хочется думать, что да.
- И ты всегда будешь левый?
Несмотря на жизненные невзгоды, которые сможет залечить только бальзам времени, Марко, несмотря на то что померк под натиском судьбы огонь сердец - все тот же наш завет: бороться и искать, найти и не сдаваться!
- А ты всегда был левым? Как ты полевел?
Ричард прикрыл глаза. Уронил ручку на стол и сказал:
- Ты хотел сказать "лысым". Пойди погуляй, Марко.
Но мальчик не уходил, по-прежнему не сводя взгляда с отцовских волос.
- У тебя левизна мужского типа?
- Думаю, да. Что-то в этом роде.
- А сколько тебе было лет, когда ты начал леветь?
- Иди, Марко. Иди поиграй на дороге. Я пытаюсь работать.
По этому поводу ему было все совершенно ясно… Ричард снова уселся за стол; он только что отложил "Без названия" до следующего утра, закончив истерический поток едва удерживаемой на туго натянутом поводке прозы, и теперь собирал вместе свои заметки (довольно разрозненные) к рецензии на книгу "Темный домик души. Жизнь Эдмунда Уоллера". Странное дело, но даже его карьера книжного обозревателя описывала аккуратно ниспадавшую кривую, как на графике над кроватью умирающего. Он начинал с рецензий поэзии и прозы; потом перешел только на прозу; потом на американскую прозу (это был его конек, его страсть). Что-то пошло не так, когда он взялся за южноамериканскую прозу: потянулась нескончаемая процессия романов, на протяжении тысячи страниц цветисто повествовавших о борьбе с паразитами и разных забавах на сельских ярмарках. Потом пришел черед биографий. Потом были еще биографии. Как и большинство молодых обозревателей, Ричард был суров. Но вместо того, чтобы постепенно стать мягче, терпимее (приближаясь к зрелой беспристрастности, чтобы наконец прийти туда, где его ждал блаженный ступор при виде любого печатного текста), Ричард, напротив, стал еще суровее. Конечно, на то были личные причины, и это, в конце концов, чувствовали все. Как обозреватель он писал сильно - у него был свой неподражаемый голос и своя память. Но своим примером он только подкреплял взгляд на Критика как на Вышибалу. Похвалы Ричарда могли удостоиться лишь гении. Но главной проблемой всех присылаемых ему романов было то, что они были опубликованы. А его романы - нет… Ричард откинулся на спинку стула: он только что совершил головокружительный трюк, изловчившись измерить себе пульс, не переставая при этом кусать ногти. Его младший сын, Марко, не прошедший утренний тест Джины на состояние здоровья и пропускавший еще один день в школе, крутился возле отца, пытаясь примостить резинового тролля или гоблина на различных приблизительно горизонтальных поверхностях: на руке Ричарда, на плече Ричарда или на одной из его проплешин. С улицы из содрогающегося окна доносился яростный скрежет металла о камень, с садистской настойчивостью вгрызающегося в болезненные кальцинированные основания дома, улицы, всего города: словно бур, высверливающий канал огромного зуба.