Игорь закусил губу и ждал: сейчас шарахнет его царь-пушка. По нему самому! Еще мгновение - и тесть закричал, зафыркал, затопал ногами, проклял его и прогнал в мир за зеленый забор и приказал охранникам назад не впускать. Прощайте, дачи с утренними ваннами, вкусные обеды с дотациями, Гали-подавальщицы, просторные лимузины! Прощай, мой спец-мир! Веснушчатый мальчик-милиционер, любитель подсолнечных жареных семечек, отведет его в жуткий московский коммунал и пропишет там навечно, рядом с семейством забулдыги-водопроводчика, ядовитым водителем трамвая, матерью-одиночкой двадцати двух лет, про которую рассказывают гадости, отставным майором из "сверхсекретного" ведомства, уверяющим, что он служил звукооператором на "Мосфильме", презлющей богомолкой, у которой за иконами, под обоями, говорят, много денег припрятано, толстой, неряшливой еврейкой (с ее трусливым мужем-инженером и большеглазым перекормленным Ильюшей), в чьей комнате стоит кисло-сладкий запах еврейства и в чьей душе нет намерения уехать в голубой Израиль потому, что "мне и здесь хорошо"… А по тусклому коридору, где на стенах висят старые пыльные велосипеды и детские цинковые ванночки, вечно шастают какие-то полуодетые полулегальные личности и на правах чьих-то дальних родственников подолгу пользуются уборной, жарят рыбу на общей кухне и обрывают телефон у входной двери (стена в этом месте исцарапана и исписана всевозможнейшими номерами, фамилиями и вензелями), слезно жалуясь на каких-то жестокосердных прорабов…
Мужчины молча свернули на узкую асфальтированную тропку, ведущую к даче.
Стаднюк может понять таким образом, что на него оказывается давление, а этого Александр Иванович не желал. Это было не в его принципах.
- Хорошо, - сказал он, - шагая впереди Игоря, - я постараюсь связаться с вашим Стаднюком завтра с утра. Ты к каким идешь к нему?
- К одиннадцати.
Александр Иванович кивнул.
- …Связаться, чтобы… - он помедлил, внимательно выбирая слова из своего невидимого колчана и осматривая их со всевозможными предосторожностями, словно они отравленные; - чтобы он подошел к этому делу… непредвзято. Чтобы, вернее, он не был под впечатлением той жалобы.
- Иначе будет разгром, - неловко усмехнулся Игорь. Александр Иванович не откликнулся на эти лишние слова.
Они вошли в дом.
- Я, пожалуй, сосну часок, - объявил свою волю тесть и стал подниматься по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж, в спальню.
- Да! - остановился он на полдороге, морща лоб. - Ты Таньке ничего об этом не сообщал?
- Нет.
- Ну и не надо пока. Не стоит девку волновать понапрасну. Пусть себе отдыхает.
"Понапрасну!" Игорю захотелось вихрем взлететь по лестнице и от всего сердца броситься тестю на шею. Но он переборол свое мальчишеское желание. С благодарностью вообще никогда не следует перебарщивать. Игорь достал сигарету, закурил, отойдя к окну. Спокойным, светлым взглядом смотрел он на клумбу нарциссов, посаженных чьими-то заботливыми руками, на Колькины качели, привешенные между двух сосен, на набухающие грозди белой сирени. "Если б еще Надька завтра пришла… Никак у нее телефон, черт, не соберутся поставить…" Он уже докурил, когда до него донесся голос тестя:
- Игорь!
Бросив окурок в форточку, он направился на зов, ожидая получить просьбу накапать капель двадцать валокардина в рюмку и принести воды запить или еще что-нибудь в таком роде, однако тесть, возлежа на широком уютном ложе, заговорил о другом.
- Знаешь, - сказал он, - когда цветку тесно в горшке, что с ним делают?
- Пересаживают в горшок побольше? - подивился вопросу Игорь.
- Вот именно! А иначе он либо погибнет, либо горшок разорвет. Понял? - Александр Иванович помолчал. - Тебе надо уходить из твоего Института, - продолжал он. - Ты из него взял все, что мог. А остальное там не твое… Выходи-ка на широкую дорогу. Есть много интересных мест, где можно попробовать свои силы… и не горячись. Ты горячишься, Игорь, - дружелюбно улыбнулся с подушки Александр Иванович, - а разве философам пристало горячиться?
3
На Черной лестнице, неукрощенной, табачный дым ест глаза, впутывается в шерсть свитеров и в волосы, вгрызается в стены, потолок - не выветришь его отсюда и за пять лет сквозняков! Не легче, казалось, отсюда выветрить дух студенческой бесшабашности… Ох, не любила Черную факультетскую администрацию, мозолила и слезила она ей казенные очи - до того, что и ходить по ней не ходили, избегали, а если уж приходилось, то шли не гоголем, а все бочком-бочком, втянув голову в плечи, чтоб незаметнее было, как по вражеской территории шли, и осаживалась нелюбовь, как копоть, в укромных уголках сознания-подсознания, где паучком ползла, не переставая, мысль о том, что когда-нибудь Черная вытворит, выкинет, пощады не жди!., и морщились, когда доходили до ушей оброненные здесь слова, зеленые, кислые - как яблоки, краденые в июле. А доставалось на лестнице уж давно и декану, сутулой тенью скользящему по факультетским коридорам, и его заместителю, придурку-опричнику, с ужимками и прищурами провинциального комедианта, и отставному полковнику, "гробовщику", умеющему сунуть свою малиновую крысиную мордочку в противогаз за "раз, два, три - и готово!" и грозящему студентам неминуемыми мировыми катаклизмами; он начинал так: "Когда начнется термоядерная война…" Не жаловали на Черной честолюбивых аспирантов, в подражание декану говорящих немного в нос; надрывали животики, глядя на безобидных дурнушек, с горя подавшихся в активистки и ставших "при деле", которые носились с утопическими идеями культпоходов, шахматных турниров, стопроцентной посещаемости занятий… Желторотое племя умников и анекдотчиков, рыжих хохмачей и рифмоплетов, вертихвосток и дон-жуанов царило под низкими сводами, "кадрилось", целовалось, наскоро подзубривало лекции. Сказать ли: вольница? Нет, слово, режущее ухо, привыкшее к эвфемистическим напевам, сюда не подойдет: не тот калибр. Что фантазировать! Здесь просто жила молодая беспечность, легкомысленность и та полудетская шаловливость, которая бесследно исчезнет вместе с первым приступом ожесточения. Но когда многие рано остепеняются и задумываются чуть ли не с первого курса о перспективах распределения, о теплых местечках, беспечность перерастает самое себя, обретает новое качество, становится глухим, неосознанным, но - вызовом. Многие - молчальники на Черной, они здесь только покурить: дыма табачного в рот наберут, ни гу-гу. Чуяли многие этот вызов, и не одного охватывало желание броситься предупредить, предотвратить. Берегитесь! Стучались - не достучались… А спохватилась администрация, по русской пословице, чересчур поздно: когда в разгар торжества - дали декану профессора - вдарила лестница декану промеж глаз карикатурою!
Теперь таких зданий не сооружают - с тайными ходами, с черными лестницами. Архитектура - зеркало коллективной души! Ныне все стекло, от пола до потолка, все на виду, на просвете; летом - жарко, зимой - холодно. Игорь поднимался по стертым ступеням "пережитка забытого прошлого". Был перерыв; лестница галдела о своем, беззаботно курила, не ведая о том, что сегодня вечером ее заколачивать будут: проветривать! Кто-то выпал из-за дымовой завесы, поздоровался. Где-то хохотнули взрывом. Игорь невольно оглянулся: не над ним ли? Нездоровая атмосфера. А курить могут и на "психодроме" - так назывался внутренний двор Института, где во время сессии студенты дружно мандражировали. Развязные позы, потертые джинсы, нестриженые затылки и лбы… Игорь и сам не любил коротко стричься, терпеть не мог высоко выстриженных затылков: это отдавало школой, провинцией, глушью. Игорь считал себя человеком современных воззрений и не мог в душе не усмехнуться над стаднюковским атавизмом: отрицанием дамских брюк! Но здесь, на лестнице, нелюбовь к парикмахерской и прочие подобные мелочи составной частью входили в вызов. Стаднюк был прав: дисциплина, прежде всего дисциплина! Когда я прохожу по Черной лестнице, вспомнились Игорю слова "гробовщика", мне хочется крикнуть: "Смирно!". Полковника Игорь считал доисторическим существом, но и доисторическим существам случается выражать требования исторического времени.
Однако зачем он сам здесь, на этой сомнительной лестнице? Почему не прошел по парадной?
На это был свой - неведомый миру - резон. Он искал на лестнице "одного товарища" - в Институте он кодировал Наденьку даже для себя самого, - но "товарища" на лестнице не нашлось. "Опять не пришла", - опечалился он. Сегодня вдвойне хотелось ему ее видеть.
Дверь на мощной пружине дребезжащим звуком пальнула ему в спину - он вышел в залитый неоном коридор и, минуя факультетскую стенгазету, несдержанно поздравлявшую декана с высшим званием, направился в профессорскую. Нужно было позвонить тестю, сказать: все в порядке - и повесить трубку. Все в самом деле оказалось в порядке.
Стаднюк встретил его радушно - насколько, конечно, могла отпустить радушия благоприобретенная натура. Власть, даже незначительная, как известно, меняет людей. Запорожца-борщелюба, веселого комсомольца с бархатными глазами, Петра Стаднюка, власть изрядно подсушила, подвялила и превратила в педанта. К тому же она поспешила его состарить: для своих пятидесяти он выглядел неважно: мешки под глазами, морщины, желтая, как пальцы курильщика, кожа - зато отточила, выдрессировала его ум. Только с "х-эканьем" малоросским не справилась власть; "х-экал" Стаднюк оглушительно, по-прежнему. В этом, впрочем, некоторые подхалимы находили свой особый шик.