Она с ужасом посмотрела на него, сорвалась с места и бросилась опрометью все равно куда, через елочки и кусты. Он, смеясь, кинулся за ней.
- Куда ты? Стой! - И смеялся. - Ведь ты без платья.
И остановился, пораженный красотой бегущей обнаженной женщины в лесу. А она бежала из света в тень. Мелькали свет и тень на ее плечах. Тени словно стегали ее спину. И наконец он поймал ее.
- Пусти!
- Не пущу! - И трясся от смеха.
- Пусти, тебе говорят!
Он смеялся.
- Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?
- Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! - Она ударила его по лицу.
Он хохотал.
- Пусти.
Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.
Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.
Он подошел, присел рядом на корточки, погладил ее волосы. Гладил и вынимал из волос хвоинки, листочки.
- Ну что ты, успокойся. Ведь я не тронул тебя. - И обнял за вздрагивающие плечи. - Слышишь?
- Ты плохой человек.
- Ну что ж тут плохого? Это делают все, даже мухи на столе. И не делая из мухи слона, даже слоны в Африке.
- Ты нехороший человек.
- Все хорошо. Завтра приедет твой муж.
- Я о другом говорю.
- О чем же?
- Ты не поймешь.
- Чего? - Он поцеловал ее в щеку, а она твердила:
- Не поймешь, все равно не поймешь!
Он целовал, целовал.
- Все равно не поймешь.
- Пойму.
- Ты же не любишь! Как ты можешь?
Он целовал, целовал, а она смотрела на него с мольбой и не отворачивалась.
- Не любишь! И никогда не поймешь.
- Пойму. Я умный.
Он гладил ее волосы, нащупывал хвоинки. Вот еще одна. И целовал ее шепчущие губы.
- Ты не любишь, не любишь, - отворачивалась она.
- Поцелуй меня, - сказал он.
- Не любишь.
- Ну, поцелуй. Люблю… Сейчас люблю.
- Не любишь.
- А ты? - Он словно спохватился.
Ее глаза снова наполнились слезами.
- А ты? - радостно торопил он. - Ты что - любишь? Слезы текли, но она смотрела ему в глаза. Плакала и смотрела.
- Ну, любишь? Скажи!
Она плакала.
- А-у-у, дети. Же-еня-я!
- Пойдем. - Он встал, протянул ей руку и, когда она поднялась, подхватил ее на руки.
Огляделся, куда идти, где ее платье, грибы?
- А-у-у, - раздалось вдалеке.
Он нес ее бережно, огибая еловые ветви, чтоб колючая хвоя не задела ее лица.
- А-у-у, Женя, Лида. Мы пошли домой, - сообщили пенсионеры лесу.
Он нес ее, а она, крепко обняв его за шею, прижималась к его щеке своей мокрой щекой. Он шел и смотрел по сторонам, где ее платье и грибы, где то место, где он впервые увидел ее вот такую.
- Слушай, мы, кажется, заблудились, - сказал он.
Она погладила его щеку.
- Мы, кажется, действительно заблудились, - повторил он.
- Пусть!
И поцеловала его в краешек губ. Поцеловала как девочка.
- Добегались, - сказал он и поставил ее на ноги.
Она осторожно сняла с его плеч руки.
- Чуть будем делать, мать? - улыбнулся он. - Придется тебе надеть мои брюки, а? А я останусь в трусах… - Он посмотрел на нее. - Да, но вот чем ты прикроешь грудь? Одна рубаха на двоих.
Он смотрел на нее, наклонился и бережно взял губами, как ягоду, ее темный сосок.
И она застыла, прижала к себе его голову и гладила как ребенка. И все поплыло в глазах: деревья, ели, солнечный свет, папоротники, муравейник. И остановилось. Она увидела далеко в солнечных папоротниках яркое розовое пятнышко своего платья. Все хорошо. И снова поплыло, закружилось. "Ах, как хорошо, как сладко! Да, это ребенок, мой ребенок. Как сладко, сладко сосет. Нет, еще нежнее, еще слаще. Ребенок, какой же он еще ребенок!" И гладила его волосы, склоняясь, как мать, к его голове.
И вдруг лес стал отклоняться, деревья медленно поплыли в высоту. Она почувствовала, как он бережно опускает ее на траву. В просвете деревьев она увидела над собой небо - высокое, бездонное… Зажмурилась под мигающим в листве солнечным лучом и, ощущая упругость жизни, с робостью приняла его.
Время остановилось.
Над головой шелестела листва, звонко пели птицы. И наконец она почувствовала под плечом колючую сосновую шишку.
"Что же я скажу дома? Скажу, что заблудилась. Заблудилась, заблудилась", - улыбалась она и не открывала глаз. "Заблудилась. Я заблудилась. Мы заблудились. Заблудились, заблудились, заблудились. Такого со мной еще не было. Я заблудилась, я заблудшая, заблудшая - вот кто я. А вдруг у меня будет ребенок? Он будет, я чувствую, чувствую. Он обязательно будет. Все равно, пусть будет. Никто не узнает. Он маленький и тоже заблудился в лесу. А я его нашла, спасла. Я его выведу на свет. Маленький, сонный. Пусть он будет. Красный подберезовичек мой. Я тебя буду очень любить. Ах, как буду любить. Мох, трава, шишка под плечом колется. Все равно хорошо. Ах, как хорошо! Это лес, лес, и мы заблудились в нем!"
И не только лес, не только солнце, но еще кто-то нежный долго целовал ее закрытые глаза и улыбающиеся трепетные губы.
Где-то в стороне совсем недалеко прогудела электричка.
Свет в окне
Пьяненький дед Трофим вошел в избу с мороза, скинул тулуп и, боком, боком, с ходу завалился на кровать. В шапке и валенках.
- Опять набрался, таратор! - незлобно сказала старуха, поставила на стол самовар и подкрутила фитиль в лампе. - Где был-то?
- У Прокофья.
- Шапку-то сыми… У Прокофья… Не настираешься на тебя!
Дед приподнял голову с подушки, снял шапку и лихо швырнул ее на пол.
- Вот-вот, шуми!
- Шумлю, старая, шумлю.
Дед подумал, что бы еще сделать для шума, сплюнул на пол и сложил на груди руки.
- Пошуми у меня, пошуми! - Старуха наливала чай. - У Прокофья он был! А валенки хто сымать будет?
- Ой, старуха, не могу, стягавай сама…
- Шарик будет сымать? Тоже шляется нивесь хде по морозу. Ну, подавай ногу.
Трофим покорно выставил ногу. Старуха дернула и чуть не упала вместе с валенком. Валенок легко слетел с голой ноги.
- А где ж портянка-то, хрыч?
- Чаво?
- Чаво-чаво! Я говорю, портянку-то куда задевал?
Старуха заглянула в валенок - темно. Перевернула и тряхнула - пусто!
- Портянку-то съел, што ли? Неслух, где портянка? Платки все перетерял, теперь за портянки взялся. - Старуха ткнула старика валенком в плечо.
- Ой, не шевели, мать… Может, вместо платка в карман сунул?
- Вместо платка! Так бы вот и треснула! Давай вторую ногу, ирод!
Старик покорно выставил вторую.
- Ой, больно, мать, не дергай! Там мозоля у меня. Ой, ой!
Старуха дергала-дергала, тянула, и дед чуть не рухнул с кровати.
- Во накрутил, стервец! Да никак тут обе портянки-то? Дед, ты слышь? Намотал обе портянки на одну ногу. Вот, нестаделух!
- Цела, - сказал довольный дед, - а и хрен с ней!
- Ты штой-то хреновину порешь? Иди, чай пей.
- Не могу. Сюды подай!
- Совсем старый гриб стал! Не можешь, так не нализывайся! Стар уж больно стопки-то считать!
Старик почесал под рубахой заросшую седую грудь, слушал. Любил, когда старуха вот так ворчит, - живет еще, значит.
- Мать!
- Ну што тебе? - Старуха наливала кипяток из самовара в чайник.
- Я вот што хочу сказать. Давеча-то у Прокофья выпили мы с Евсеем, значит. Ты слухаешь?
- Слухаю. Сахар-то класть? Али вприкуску?
- Пососу! Так я говорю, выпили мы и в разговоре вот чему вывод сделали. Ты слухай!
- Слухаю, слухаю. Выводи вывод. - Старуха поднесла чашку. - Ну, поднимись, увалень!
Старик приподнялся на локтях, отвел бороденку, глотнул горячего.
- Ах, хорошо. - Сделал еще глоток и вновь отвалился.
Старуха подвинула табуретку и поставила чашку.
- Не сверни локтем-то. - Села за стол, налила в блюдце. Оба локтя на столе, блюдце у рта. Дует, дует. Подобрела. - Ну, што вы с Евсем еще порешили?
- Сады надо сажать! По всей деревне! Сады! Всем уделять сады и нам тож.
- Зачем тебе-то сад? Детей не осталось. Сами-то не доживем, пока сад вырастет. Кому он нужон будет?
- Все равно пусть дерева растут! Деревня-то голая. Идешь, как полем. Не дома, а сараи. Украсить деревню надоть! Из-за налогов все вырубили, а теперь пусть растут, нихто с них пошлин не будет брать, с яблонь-то, висят на ней яблоки, нет ли. Расти, дерево! Пусть растут, цветут - все красивше.
- Да дел у тебя других нет, балабол! Эвон сарай почини, крыша-то прохудилась, сено мочит. А то Маньке печь починил, Варваре дверь справил… Всем дыры латаешь, а себе? Забор залатай!
- Заборы, мать, повалим. Мы с Евсеем порешили.
- Я те повалю!
- Ежели у каждого дома будет сад - заборов не надоть.
Сидит за столом и пьет чай вприкуску. Тянет горячий с блюдечка, дует на индийский. Вкусный чай, сладкий. Кусочек тает за щекой, сластит воду. Ни одного зуба во рту, а вприкуску. Помочит сахарок - и в рот. Причмокивает.
Старик смотрел в потолок. Сучки, задоринки - все знакомо. Вон две мухи - тоже старые.
- Мать!
- Ну, што тебе, таратор?
- Мы еще с Евсеем вывод вывели…
- Я бы вас с Евсеем вывела на двор и выпорола бы.
- Ты слухай!
- Слухаю, слухаю.
Старик погладил бороду, ища слов на потолке. К двум мухам подползла еще одна.
- Ну што вы еще с Евсеем вывели?
- Мухи оживают. Весна скоро.