– Да как Вам сказать, – а сам тут же начинаю на ходу искать версию, по которой можно было бы эту кошечку к соседке пристроить.
– Не то что б моя личная, – говорю, – коллективная. Только на работе у нас шумно, да и грязно. Как-то она стала плохо наши условия переносить, стрессует. Вот и решил на время к себе взять, нервы её подлечить. Хоть мне хлопотно будет, так ведь и отдать некому.
– А Вы бы отдали? Это ж как племянница обрадовалась бы! Да и мне самой веселей.
– В хорошие руки, почему бы и нет. Вам, к примеру, хоть сейчас.
– Правда? Шутите.
– Да забирайте, – говорю.
– А вот и возьму. Был бы кот, не взяла б. А кошечку с радостью.
Вот зараза! Не терпит мужиков в любом проявлении. Это меня завело, я ей и говорю:
– Потому что она кошечка, Вы её до конца марта одну на улицу не выпускайте.
– Это почему? – не понимает.
– Так ведь март для кошачьих – месяц сексуальных утех, – поясняю.
– Так она ж совсем ребёнок, – удивляется.
– Она, да. Только может и среди котов педофилы встречаются.
– Кто? Кто? – переспрашивает.
Начинаю понимать, что всё, что связано с половыми отношениями для неё конкретно тёмный лес, но объяснять не стал. Сам-то я тоже в этих отношениях не большой знаток, но в обед на работе с мужиками не только о политике со спортом. Нет-нет, да и переведёт кто-нибудь разговор на волнительную тему. Из таких разговорв и терминов нахватался. Поднимаюсь на свой этаж и слышу:
– Простите! А имя у неё есть?
– А как же, – отвечаю, – разумеется. Ни на какое "кис-кис" не отзывается, только на имя.
– И как её зовут?
– Камасутра.
И уже дверь свою открываю. Только опять слышу:
– Погодите. Повторите, я запишу, а то забуду.
Слышу, как в сумочке копается, видать, ищет, на чём и чем записать. Жду. Нашла.
– Диктуйте по буквам. Записываю.
Продиктовал. Записала. Перечитала.
– КА МА СУТ РА. Правильно?
– Именно так, – подтверждаю и к себе в квартиру.
Кошечку ту я больше не видел, да и соседка больше не здоровается. А любопытно, как там всё дальше было. Возможно, с утра уже знакомых обзванивала и хвалилась, что сосед Камасутру подарил, и теперь только ею и занята. Или наоборот ей звонили, а она просила перезвонить попозже, мол, сейчас не до вас, с Камасутрой разобраться надо. Мне-то она этого, понятно, уже никогда не расскажет.
Разговор с совестью
К счастью ни её, ни кого другого в подъезде не встретил. И уже за угол свернул, теперь можно и шаг сбавить. Да и успокоится еще и потому, что теперь и ты, супружница, звони не звони, а дома меня не было, потому что…(до вечера и этому объяснение найду)
Работай я где при начальстве, так на набильник позвонила бы. А так на кой мне набильник? Ни я тебе дите малое, ни у меня образование. Это ей по работе положено, а я что? Мне кому звонить? На работе только тот, к кому сейчас иду, набильник имеет, да и у него видно так, для форсу. Может он у него и не рабочий, кто знает?
Он хоть в руках постоянно его вертит, да никто не слышал, ни как он звонит, ни что б ему кто звонил. А если кто в месяц раз позвонить попросит, так у него обязательно только что счет закончился, или акаммулятор сел.
У нас все без набильников, мы же обыкновенные работяги. В цеху у нас и шумно, звонка не услышишь, и робы грязные в карман не положишь. Понятно, если опять таки, как одноклассник, при костюме, так и набильник полагается. А у меня и костюма-то нету. На что работяге костюм?
Ежели когда случится вдруг, кто в гости позавёт (фантазия, конечно, но вот вдруг?), так штаны поновее, да пиджак и делов-то! Пиджак, правда, по цвету ни на одни штаны не похож, уж и лет ему сколько не помню, а все как новый. Он у меня, как та микроволновка, есть и есть, пить, есть не просит.
Идти-то до того, что на сегодня мне друг и приятель, расстояние приличное. А если учесть, что в ушах звон и перед глазами круги, то и того больше, потому иду – решаю: или сначала причину придумать за каким таким советом, или совесть послушать? Рассудил, что приятель сегодняшний тоже так сразу спрашивать не станет, нальет сначала. А уж когда махану пол стакана, там само как-нибудь придумается. Так что, пожалуй, сначала надо со вчерашним днём разобраться.
Давай, совесть, рассказывай, что и как там вчера было? Она первым делом про книгу то и напомнила. Уж который раз я своей совести удивляюсь. Неправильная она у меня какая-то. Всего-то дамочке соврал, что две книги мне ни к чему. И что? Скажи я ей: "Купил без цели, могу продать", глядишь она и перестала бы и глаза закатывать и руки заламывать, да и сама поразмыслила б, да и передумала бы.
И что тогда? Деньги-то не малые уплочены! Как дома выкручиваться? Это ж надо было как-то морду посчастливее, да теперь уж и самому глаза закатывать, да также руки заламывать, да пританцовывать перед супругой, книгу нахваливая. Так ведь все равно не поверила б. В жизни кроме её журналов, с собой в туалет ничего не брал, а тут книгу!
Значит, надо будет читать, так просто не полистаешь. А то ведь, не ровен час, спросит: "Интересно?". Носом не покрутишь, иначе: "А покупал тогда зачем?". А скажешь – интересно, так вдруг у неё журнала с картинками под рукой не окажется, возмет, да и сама почитать захочет? А потом как тот одноклассник-на-мою-голову, обсудить надумает?
К тому же дамочка-то, когда сама с собой розговривала, говорила, что эта Каелья Паелья, или Паелья Каелья (ну та что книгу эту написала), то ли из Мексики, то ли из Бразилии. А уж ихнего добра смотрено пересмотрено столько, что ежели в обед теперь ни а Мариях да Хуанах, а о политике стали споры вести, то сами понимаете…
Вот я и говорю, что совесть-то моя другой раз по таким вот мелочам тревожит. А уж если чего посерьезней, так вообще прямо мучать начинает, спасу нет.
И тут слышу, опять она! Ну и что там еще?
А она вроде, как и с издевкой да с укоризной:
– А вот сейчас и напомню, что еще! Все, понимаю, начинается! Сейчас опять будем припираться! А она продолжает:
– Пока ты пил, я молчала. Песни пел, пой, ладно. Анекдоты свои пахабные рассказывал, тоже дело привычное. Но когда ты с собутыльниками своими даже за куст не отошли, а тут же в шеренгу построились да ширинки порасстегивали, даже старушка, что собаку выгуливала, так прямо вам и сказала:
– Совсем от вас скоро проходу не будет. Ни стыда, ни совести! Я ж к тебе и по-хорошему и с угрозами. А ты только отмахнулся и про нас с братцем вообще больше вчера и не вспомнил!
Чувствую, не врёт. А потому что братец то ее, обычно после её слов, руку свою ей на плечо положит, (мол, успокойся, отдохни) и сам вперед неё выходит, руки на груди сложит, голову на бок и прямо в упор на тебя смотрит. А смотрит то как! Может потому я его голоса ни когда и не слышал, что у него взгляд, посильнее всяких слов действует. Он только с совестью шепотом разговаривает, а со мной вот только так – взглядом! Иногда, бывает, они и между собой не поладят.
Ну вот, скажем, пообещал кому – буду там-то и там-то, тогда то и тогда то. А не смог. Не потому что забыл или не захотел. Мало ли причин всяких? С обещаниями у меня строго! Прежде крепко подумаю – смогу, не смогу, успею, не успею, и только тогда пообещаю. А пообещал – выполняй!
А тут вдруг взял да и заболел. И предупредить нет возможности, мол, не могу, не жди. Вот и получается, вроде совесть мне натацию читает:
– На тебя понадеялись, а ты подвёл!
А стыд (ну, братец её) дремлет, с ней не согласен, и взгляда его не чувствую. В этот раз он на моей стороне.
А когда беременной женщине место не уступил, то все наоборот. Совесть молчит, знает, что не специально, ну просто не заметил, но чувствуешь: стыд опять-таки молча да с укором на тебя уставился. А чего? Я ж не должен на каждой остановке оглядываться да высматривать, не зашел ли инвалид, или старушка, или та же женщина беременная?
Увижу, понятно: уступлю. А нет, в чем вина? Когда в автобус садился, мест свободных полно было. Чем дальше, тем и людей в автобусе больше. Впереди, если кто и стоит, все молодые да здоровые. А тут прямо сзади женский голос:
– Вы на моё место садитесь, если уж мужчины даже беременным уступать не желают. Обернулся. Ну да, сзади беременная женщина. Но сзади! Я же видеть её не мог. Совесть молчит, а стыд почему-то аж в краску вгоняет. Хоть ты из автобуса выходи. Потому что ситуация!
Той, что уступила, своё место предлагать почти бессмысленно. Она ж теперь в центре внимания! Она ж теперь перед всеми должна во всей красе. Предложишь, скажет:
– Да нет уж. Постою. Чего там. Сидите уж. А беременной:
– Вы по-осторожнее, поаккуратней. На каком месяце? А там ей и не важно, на четвёртом на шестом ли.
– Ой, это же самый такой период, когда…Ну, и будет теперь доставать. Может даже так достанет, что та, что в положении, пожалеет, что на ее место села.
Есть ведь люди, которые добро сделают, а потом долго вспоминают. И домой вернется и там расскажет, какие сейчас мужики в автобусах ездят, и какая она одна на весь автобус благородная.
Вот и сейчас стыд смотрит, а я что б от его взгляда уберечься совесть и спрашиваю:
– И с кем это я вчера пил и где это было? – С кем не знаю, а где потом покажу, старушку я запомнила. Вот ведь злопамятная! Который раз, как только кому чего плохого сделал, через десяток лет вспомнить может. А друзей или приятелей иных ни как запомнить не может. А потому что не подвел, не обманул, не сдал, не подставил. Вчера, значит, тоже все обошлось, раз о вечерних компаньонах ни слова.