"Волга" мягко, без звука мотора, лишь с легким шипением покрышек, внеслась по ниспадающему шоссе на городскую улицу, разделенную надвое пенистым горным ручьем в бетонных берегах. Это был новый городской район, построенный в самые последние годы, похожий на новостройки всех других городов: те же типовые пятиэтажки с застекленными самими жильцами лоджиями, тонкие вертикальные параллелепипеды девяти– и двенадцатиэтажных домов. В каком-нибудь другом месте они смотрелись бы как надоевший стандарт, но тут к труду строителей подключился великий художник – природа, красочно его дополнила и подправила, и на холмистом рельефе, на фоне лесистых склонов окружающих гор типовые здания выглядели удивительно хорошо, как-то даже незнакомо; полностью скрадывалась их привычность, нагая простота прямых линий. Пятиэтажки, далеко взбираясь по крутизне холмов, стояли уступами, ярусами; каждое такое звено имело свой четко выраженный и отличный от других ритм. Высотные дома, тоже группами, звеньями, в которых был свой порядок, свой рисунок, венчали вершины холмов; они выглядели более тонкими и более вытянутыми, чем это было на самом деле, их высота чуть не вдвое увеличивалась их вознесенностью над остальными зданиями, всем каменным массивом города.
– Где сойдете? – спросил шофер.
– Давайте все-таки к какой-нибудь гостинице. Попытаем удачу.
– Тогда – к "Таврии". Там киноактеры жили, съемка какая-то шла. А вчера они вроде бы выехали.
– Ну что ж, давайте к "Таврии", – сказал Коровин. – Согласна на "Таврию"? – спросил он жену, чтобы слегка приободрить ее этой шуткой: длинная дорога, бесчисленные виражи горного шоссе укачали ее, в лице Наташи была бледность, в глазах – усталость, безмолвная, скрываемая мука. Но, в общем, она держалась гораздо лучше, чем ожидал Коровин. Правда, еще бы с четверть часа такой езды, и ей наверняка стало бы худо: по всему было видно, что силы ее и выдержка – на пределе.
Попетляв по улицам, настоящим зеленым щелям среди старых, разросшихся темно-зеленых кипарисов, за которыми прятались здания, мелькая то желтизною стен, то стеклянным блеском витрин и окон, "Волга" остановилась возле трехэтажного особняка прихотливой, даже вычурной архитектуры с чугунными балкончиками разной величины на фасаде. Угадывалось, что гостиница эта выстроена еще в начале века, именно тогда вошел в моду этот архитектурный стиль: несимметричность, тонкая ажурность оконных переплетов, орнаментированные, сложного литья наружные чугунные лестницы, балконные решетки, какие-то фантастические лепные чудища на карнизах, диковинные, не существующие в природе рыбы, птицы, звери…
Шофер вышел из машины, открыл багажник и стоял, ожидая, когда Коровин сам вынет два своих чемодана.
Вынимать их из-под косой, мешающей крышки багажника было неловко и тяжело; шофер, сильный, рослый малый лет двадцати пяти, намного моложе Коровина, сделал бы это без всякого для себя труда. Но он не хотел напрягать свои руки, трудиться хотя бы чуть-чуть больше того, чем был обязан; таких же вещей, как любезность и доброе отношение к возимым им пассажирам, натура его, похоже, не знала вообще. Брюшко уже заметно лезет складочкой через брючный ремень, щеки – пухлые, раздавшиеся вширь, глаза, верно, когда-то были как глаза, а теперь – щелочки, заплывшие, презрительные, нагло-уверенные… Коровин почему-то живо представил себе его в дни отдыха, досуги таких парней известны, вообразить их несложно: пивко по пять-шесть кружек на брата в компании таких же уже огрузлых, рано раздавшихся телом приятелей за шаткими столиками какого-нибудь шумного, дымного бара или кафе, ленивый переброс фразами на полужаргоне, с ухмылками, понятными только в этом своем кругу, жирный, хрипловатый, давящийся смех, сопровождающий сальные анекдоты. Если анекдоты исчерпаны – футбольные новости, в этом деле все эрудиты, знатоки, сплетни о знакомых, похвальба последними достижениями у женского пола… Все как один холостяки, хотя уже под тридцать и за, а если кого-нибудь из них спросить, чего не женишься, – недоуменно-презрительный взгляд, недоуменно-презрительная ухмылка, плевок в сторону: нашел, дурак, о чем спрашивать! Скупое, тоже как плевок, сквозь зубы: еще успеется… Шофер и в аэропорту сделал так же: только открыл багажник, предоставив Коровину самому укладывать в него вещи.
"Ну почему бы не помочь? Из уважения хотя бы к старшинству лет, седине, черт возьми… Неужели в таксопарках совсем не учат поведению?" – не сдержал Коровин в себе этих мысленных гневных слов. Но вслух он ничего не сказал, никак не проявил своих чувств, давно уже убедившись в бесполезности воевать за вежливость и хорошее обслуживание с магазинными продавцами, проводниками вагонов, такими вот шоферами такси, вынул и поставил на тротуар чемоданы так, будто все происходило без всякой ненормальности, как нужно.
Однако он все же отомстил шоферу за его хамство и черствость, отомстил тем единственным, что мог сделать в своем положении: давая за проезд деньги, не сказал: "Спасибо!", что означало бы – сдачи не нужно, а холодно подождал, пока шофер, явно недовольный, не отсчитал всю, до копейки, положенную мелочь.
Массивная дверь, вводившая в гостиничный вестибюль, была на тугой пружине. Коровин, отворив ее ногой, дал пройти сначала Наташе, затем, застревая чемоданами, неловко протиснулся сам.
На барьере перед администраторшей блестела капитальная, золотом на черном стекле, табличка: "Свободных мест нет". Возле барьера в унылых позах давно находящихся здесь и уже ни на что не надеящихся просителей стояло трое или четверо мужчин; еще человек пять с таким же выражением долгого ожидания в своих позах сидели в креслах посреди вестибюля, устланного красным ковром. В стороне, у стен, как бы приглашая к такому же долгому ожиданию, тоже стояли кресла, пустые, широкие, обтянутые лоснящимся дерматином.
– Садись, отдохни, – сказал Коровин Наташе. – Укачалась?
– Да ничего… – ответила она и даже улыбнулась ему. Улыбка вышла слабой. Достав из сумочки зеркальце, она мельком оглядела свое лицо, концом платочка тронула углы губ. – Ничего, – повторила она, – сейчас отойду…
Тепло и нежность шевельнулись в груди Коровина. Молодец, Натка, умница… Если и повезло ему в жизни, то это только с ней: никогда никаких жалоб, нытья, кислых мин, все свои плохие настроения умеет держать внутри, не показывая, всегда поразительная терпеливость. Иным мужчинам такое самообладание позаимствовать бы не грех, и в первую очередь – ему самому, Коровину…
Администраторша, полная сорокалетняя женщина, из тех, что называют жгучими брюнетками, ярко напомаженная, белыми пухлыми пальцами в чрезмерном количестве перстней перебирала на своем столе под абажуром штепсельной электролампы какие-то разграфленные карточки. Физиогномист, читающий в чертах лица тайны характера, натуры, мог бы прочесть в ее уже заметно увядшем, обвисающем, с подпухлостями под глазами и набрякшими веками лице, что у нее не один, а, по меньшей мере, два характера, она умеет быть, когда это надо, услужливой и отменно любезной, а когда это не требуется, не обязательно – совершенно противоположной: грубой и жесткой, глухой и недоступной для любого голоса, для любых просьб и обстоятельств. Начальству она удобна и желанна, потому что в ту сторону она всегда обращена первой своей половиной, послушна любым приказаниям и чутко подхватывает даже то, что не имеет ни вида, ни формы приказа или распоряжения, а всего лишь невидимый ток, который следует угадывать на расстоянии и самому обращать в словесную форму. Такие женщины слывут надежными работниками, в дни праздников получают премии и поощрения, но в своих коллективах их не любят, с подчиненными они круты, и когда, случается, покидают свои служебные посты, большинство сотрудников вздыхает с облегчением и воспринимает их уход как долгожданный праздник.
Коровин не был физиогномистом, никогда не тренировал себя в этой области, тем не менее, подойдя к барьеру и лишь на секунду взглянув в склоненное над бумагами неприветливое, демонстративно-отчужденное лицо администраторши, он как по печатным строчкам со всей четкостью прочитал все ее внутренние свойства.
– Так как с местами? – спросил он, наклоняясь через барьер, хотя чувство ему говорило, что спрашивает он напрасно, перед ним – сама глухота, каменная холодность и безразличие.
Администраторша, не отвечая, считала про себя что-то на карточках, губы ее шевелились.
Коровин повторил свой вопрос.
Администраторша всколыхнулась всем своим пухлым телом и точно взорвалась:
– Неужели не видите, что я занята! Теперь опять пересчитывать!.. Что за люди! Вот же, перед вами, ясно написано: мест нет!
– Может быть, будут потом? К вечеру? Обычно в конце дня кто-нибудь уезжает… Мы с женой могли бы в таком случае подождать…
– Не будет и потом.
– Но вот же люди ждут…
– Я не знаю, чего они ждут. Товарищи, – громко, на весь вестибюль, сказала администраторша через свой барьер, – ничего не ждите. Я вам уже объявляла русским языком: мест нет и не будет!
Она снова склонилась над своими карточками, весь вид ее говорил, что теперь она полностью глуха, больше никому ни на какие вопросы она не ответит.
– Слышала? – негромко спросил Коровин, подходя к креслу, в котором, вытянув ноги, откинувшись, полулежала Наташа. – Похоже, здесь мы ничего не добьемся…
– Есть у них места, – тихо сказал Коровину небритый мужчина делового вида с толстым портфелем в руке. Когда Коровин разговаривал с администраторшей, он молча, с хмурым лицом, приблизился из глубины вестибюля и стоял за его спиной. Вероятно, незадолго перед этим сам на этом же месте вел точно такой же разговор, и его интересовало – что выйдет у Коровина. – Половина гостиницы свободна. Но держат на броне, участникам какого-то совещания. Заезд только завтра, могли бы и поселить до утра. Мне, например, всего-то на одну ночь и надо…