И только она подумала о зародышах соевых бобов и пшеницы, как сразу вспомнила о зародыше любви к зародышу ребенка, который уже начал шевелить в ней ручками и ножками, тоненькими и жиденькими, как волосенки. Кюллики чувствовала эти толчки как – о, ужас! – шевеление волос на голове во время ночных кошмаров. Нет, она была просто уверена, что этот мерзавец и паразит Тайсто соблазнил и обманул ее…
К тому же все эти процедуры, все эти посещения врачей, начиная от гинеколога и заканчивая невропатологом, требуют столько нервов и времени, не говоря уже
А времени так катастрофически не хватает, и надо еще на него заработать, и даже в выходные дни время поджимает, как новые туфли, когда они с Суло гуляют по Финланд Кату, едят мороженое и пьют кофе со сливками. В общем, всё проходит так мило, хотя и коту под хвост, и Суло такая прелесть, что Кюллики было уже подумала: а не влюбиться ли мне в Суло? Подумала и не влюбилась.
Но, с другой стороны, почему Суло выбрал именно ее, Кюллики? "Что он во мне нашел?" – думала Кюллики. Ведь для Кюллики самым важным в мужчинах было то, что они сами находили в ней.
"Ну вот еще! – думала Кюллики. – Буду я в него влюбляться до того, как узнаю, почему ж он выбрал именно меня!". Ведь в любви к мужчине для Кюллики была самым важным тайна любви этого мужчины.
И они гуляли по Финланд Кату, а потом ели блинчики "Морозко" с майонезом, мороженые пельмени, мороженое с киви, кофе с шоколадным мороженым. И у Кюллики было такое впечатление, будто с Суло она сосет грудь мамки, – уж таким он был правильным ухажером, этот Суло, – и в животе начиналось несварение. А когда Суло предложил ей еще и молочный коктейль, у Кюллики в животе начались такие колики, что хоть реви, хоть плачь тихонечко… Но и от этих слез внизу живота не мокреет, а волосы, кажется, уже вновь загрязнились.
А еще этот банковский клерк Суло всю дорогу только и рассказывает, как о своей работе. О дебетах и кредитах. И как все замечательно сходится. А потом вдруг, ни с того ни с сего, разнежился, разоткровенничался и даже признался в проколе, который их банк совершил, выдав кредит этому пройдохе и паразиту Тайсто. Этого Суло по подписанным им обязательствам делать было ну никак нельзя, потому что любой прокол ставит под сомнение репутацию фирмы.
– Конечно, деньги мы дали Тайсто небольшие, но все-таки ты лучше об этом никому не говори.
– Хорошо, не скажу, – тронули до слез откровения Суло Кюллики. – Не буду тебя выдавать, а то вдруг тебя еще премии лишат. Я ведь тебя и так объела.
– Да брось ты, не переживай так за нашу фирму! – И Суло, и Кюллики казалось, что они уже могут доверять друг дружке. – Скажу по секрету: я даже в глубине души считаю – здорово, что этот Тайсто наколол нашу фирму, Кюллики. Деньги ему вернуть было не с чего – откуда у него деньги? И имущества никакого. Банкир так бесился – ты бы видела! А я так радовался, когда увидел, как расстроился шеф! – Было заметно, что Суло и сейчас очень радуется, рассказывая об оплошности банка. – А все-таки он молодчина, этот Тайсто! – И ему, Суло, в радость это приключение со знаком минус. – Нет, все-таки он молодец, этот пройдоха Тайсто: ведь теперь ему можно рассказывать по большому секрету об оконфузившемся шефе близким друзьям, пока те заливаются смехом и слезами! На-ка лучше, Кюллики, возьми салфетку.
– Суло, скажи, – спросила Кюллики сразу после того, как Суло вытер ей салфеткой слезы смеха, – а почему ты ухаживаешь именно за мной? Я тебе нравлюсь?
– Потому что, – растерялся Суло, – потому что ты мне нравишься. Ты это верно подметила, Кюллики.
– И все? Так мало? А разве тебе не нравятся другие женщины? Разве тебе не нравятся Кайса и Малле или Туойви и Люлли? Разве тебе не нравятся твои друзья или коллеги по работе и их милые детки? Разве тебе не нравятся дубовые стулья в этом ресторане и вон та кошка у дверей? И даже афера Тайсто, разве тебе не понравилась афера Тайсто, о которой ты сейчас с таким восторгом
– Ну не знаю, как тебе сказать, все вы мне, конечно, нравитесь… – И их откровенный разговор продолжился, хотя Суло так и не смог вразумительно объяснить, кто ему больше нравится. – Да и этот Тайсто – тоже молодец… – В общем, банковский клерк Суло окончательно запутался.
"И чего это Суло вдруг нашел в Тайсто положительного?" – не понимала Кюллики, возвращаясь на трамвае домой. Ведь он был, что называется, попрошайкой, не чета Суло. Ведь Тайсто – он сидел на бордюре улицы Проломной и собирал милостыню, а не сидел в банковском офисе на большом крутящемся стуле-кресле и не открывал депозиты, как Суло. К тому же он, Тайсто, был попрошайкой даже еще в те времена, когда звонил Кюллики и просил: "Кюллики, пожалуйста, поговори со мной!".
Он все время о чем-то просил Кюллики. Ему все время было что-то нужно от людей, которые его окружали. Сам же он ровным счетом ничего дать не мог, потому что не мог сделать чего-нибудь путного, а даже если и начинал что-то путное, то тут же бросал это на полпути. И от этого Кюллики не могла найти в нем ничего положительного. И ей ровным счетом не за что было сказать ему спасибо…
Когда наконец занятая Кюллики, вся уставшая, сбитая с толку и вот-вот – с ног, вернулась домой, она тут же завалилась спать. Живот был полон всякой снеди – аж пошли какие-то колики: никогда еще Кюллики так не наедалась. И, может быть, от переедания, а может, от усталости ей приснилось, будто она, такая маленькая, маленькая, как ребеночек, идет по коридору, даже не идет, а как бы плавно плывет в полуметре от пола, сначала к холодильнику, а потом к книжному шкафу и разглядывает корешки книг. Толстых книг с золотым тиснением.
"Ага, надо будет запомнить названия этих книг, – думает Кюллики во сне, – чтобы потом сверить". И вдруг она чувствует, как на нее надвигается что-то очень тяжелое. Прямо из коридора приближается что-то чересчур большое, двигаясь между стеллажами с книгами. Да это же чья-то грубая, неухоженная рука размером с ее голову! – и она берет Кюллики прямо за лицо, как за корешок книги, там, где у книги с листа сусального золота оттиснуты по трафарету буквы, – да так аккуратно, словно это не буквы, а накладные ногти. Берет своей грубой лапищей, врезаясь грязными ногтями в изящную буквицу, отчего та трещит, – и тащит, тащит к дивану с засаленной подушкой.
А потом при ярко зажженном свете читает эту книгу, не давая Кюллики спать, стиснув, прижав ее к стене тисками ягодиц и время от времени врезаясь в ребро то книги, то Кюллики, своими стальными, как те клещи, которыми из нее вырывали зародыша, пальцами.
В общем, Кюллики всю ночь мерещились глюки, да такие страшные, особенно та лапища с ненакрашенными ногтями! Будто это она, Кюллики, их забыла накрасить, хотя ей уже пора бежать на работу, а поздно вечером у нее еще свидание с культовым, как любил он сам подчеркивать, журналистом Эсой, хотя Кюллики каким-то там культовым он не казался. На свидание с Эсой она ходила, чтобы хоть что-то найти в мужчинах, чтобы хоть что-то найти и за это зацепиться. А еще – чтобы хоть как-то провести время. Ведь на свиданиях культовый журналист Эса водил Кюллики исключительно на выставки и премьеры. Где они ели на халяву барбекю, и пили на халяву водку "Финляндия", и, как правило, на халяву рассматривали с неприлично близкого расстояния бабу Ню местного художника Кистти, про которую Эса говорил, мол, опять он рисует свою жену Нюннике, потому что на натурщиц у него не хватает денег.
Ну за что, скажите, цепляться в этом худосочном Эсе после подобных слов? К тому же эти премьеры всегда начинаются так поздно, будто артисты и художники вовсе не работают! В общем, Кюллики была крайне недовольна. А потом Эса как бы с ленцой и очень по-эстетски, не отрываясь от Ню глазами, – дескать, ничего, ничего, – протягивал свои длинные ухоженные пальцы к бутылочке "Лаппенкульте". Отчего Кюллики еще больше стеснялась своих ненакрашенных обломанных ногтей и прятала их вместе с посиневшими от холода ладонями под свисающим с плеч шарфом. Ведь Эса замечал самые незначительные вещи. Например, он уже более получаса разглядывал родинки на шее этой Ню.
– Смотри, у меня родился экспромт, – сказал Эса и тут же продекламировал:
Кто увидит муху в черном квадрате,
Не увидит в заднице мухи черной дыры!
Да, Эса очень любил пить пиво "Лаппенкульте" (Золото Лапландии) и делать культ из самых незначительных на первый взгляд вещей. Например, черные квадратики на шее у Ню на картине под названием "Мадонна и ее ребеночек", очень почему-то напоминающие Кюллики обыкновенных мух, самому Эсе напоминали концепцию.
– Эса, а мне сегодня снился сон про тебя, – вкрадчиво, пытаясь отвлечь внимание Эсы от другой женщины, прошептала Кюллики.
– Да? И что же это был за сон? – как бы с ленцой интересуется Эса, продолжая внимательно разглядывать черные квадратики на шее мадонны, списанной Кистти с жены и рафаэлевской картины одновременно.
. – Это был сон про книги, которые ты написал или, возможно, напишешь. Они такие красивые, Эса! Но их разрушает какая-то неведомая, страшная сила.
– Я знаю, о чем ты говоришь, – зевнув, словно с ленцой, заметил Эса. – Эта та самая сила, что подкидывает мне во сне идейки, подталкивает меня написать книги, которые никто и никогда не сможет постигнуть.
– Почему, Эса?
– Потому что эта сила подкидывает мне идейки огромной разрушительной силы. Это очень страшные идеи, и никто, кроме нас двоих, не увидит их красоты.
После этой фразы Эсы Кюллики чуть не поперхнулась, потому что слова культового журналиста уж очень походили на предложение.
– Кроме нас двоих, Эса? – переспросила Кюллики, дотронувшись пальцами до вспотевшего, рельефного, словно бутылка из-под "Лаппенкульте", лба Эсы.