На помощь ей пришел Хабибуллин. Он крупно прошагал через палату, открыл дверь с заиндевевшим иллюминатором и один за другим вынес из холодильной камеры два кресла на стальных ножках о трех колесиках. Дешевый кожзаменитель обшивки покрылся инеем, а на одном из кресел даже лопнул, оголив поролоновое нутро. Его врач взял себе.
- Так они же холодные! - с неподдельным ужасом воскликнула Вилена. - Брррррр!
- Не волнуйтесь вы так, Вилена Анатольевна, там подогрев есть. Вон, видите кнопку на подлокотнике?
Хабибуллин вежливо поместил на грудь Степана желтого пластмассового бегемота и вернулся на свое место. Все трое уютно уселись перед койкой, как будто рассказчик просто решил говорить лежа.
Полежаев слегка повернул голову в сторону доктора, который в своем низком кресле был на две головы ниже.
- Я надеюсь, там нет ничего такого… Тайного умысла или намека на несуществующую реальность. А то, знаете ли. Не люблю.
- Нет-нет! Просто один из его рассказов. Никак не относится.
- Ну ладно тогда, включайте!
Хабибуллин, пригнувшись, как в кинотеатре, пробежал до постели коматозного и включил диктофон.
- Раз, два, три… - раздался спокойный голос Степана из пасти бегемота.
- Громкость нормально? - спросил Хабибуллин, бегом возвращаясь на место, как фотограф, включивший фотоаппарат на замедленную съемку.
- Нормально! - кивнул Полежаев и невежливо захрустел попкорном.
И вот однажды случилось чудо.
Я скорее почувствовал, чем услышал - дверь за моей спиной открылась, - писал я на листе.
Я скорее почувствовал, чем услышал - дверь за моей спиной открылась.
Я скорее почувствовал… чем услышал… дверь за моей спиной… чем услышал…
За моей спиной… Почему за спиной? Вот же она - осталось толкнуть. И вообще, откуда я знаю, что он в туалете?
Аэропорт был каким-то бесконечным и гулким. Перешептывания отъезжающих собирались вместе и висели гулким эхом где-то высоко под потолком. Я об этом вспомнил потом, выйдя из комы. Это и было чудом.
"Откуда я знаю, что он в туалете?" - снова подумал я и толкнул дверь с табличкой, на которой была мужская шляпа.
Откуда я знал, что он в туалете, - не имело ни малейшего значения. Знание это было во мне, и этого было достаточно.
Итак, я толкнул дверцу туалета. Он стоял спиной ко мне и мыл руки.
По "выражению" его спины я догадался, что он сразу же понял, кто вошел. Он не спеша повернулся ко мне. За этой неспешностью скрывалось огромное напряжение. Я чувствовал себя примерно так же.
Наверное, между нами существовало особое энергетическое поле, потому что меня "схватило" еще до того, как я толкнул дверь.
- Ты не должен меня бояться, - сказал я. - Я хочу тебе добра.
Он сделал шаг ко мне. Его глаза полыхнули ненавистью.
- Ты не должен лететь.
Он сделал еще полшага и полез в карман. В кармане у него был пистолет, выданный Анджело, я об этом прекрасно знал.
Неужели он в состоянии выстрелить в себя самого? - подумал я. - Разумеется, нет! А жаль, было бы забавно…
Я вспомнил и это, выйдя из комы. Вспомнил про то, о чем думал. Но тогда, в пустом туалете аэропорта среди распахнутых кабинок и гостеприимно распахнутых пастей писсуаров, я вдруг понял, что я могу в любой момент прекратить все это - достаточно снять очки.
Он, наконец, выдернул свой пистолет, неумело взвел затвор и направил на меня черную дырочку, сулящую бесконечность.
Я так и сделал - снял очки и шляпу. Его как будто пронзило током. Но вместо того чтобы броситься мне на шею, он нажал на курок. Я увидел это трижды: своими глазами, его глазами и как бы камерой, которая снимала палец на спусковом крючке крупным планом. Впрочем, как только я вспомнил, что этого не может быть: у нас с ним как раз на этом пальце нет последней фаланги, - раздался звук выстрела.
Меня обожгло болью, но не в груди, куда он метил, а в голове, и я вышел из комы, впервые не увидев светлой точки.
Это и было чудом. Я впервые вспомнил про то, что видел в коме.
Я бросился рассказывать Хабибуллину, а тот - возбужденно записывать. Чем больше я рассказывал, тем больше вспоминал. Моя жизнь по ту сторону комы уверенно развернулась, как китайский цветок в чае. Хабибуллин ликовал, хлопал в ладоши. Мне вспомнилось многое другое, из прошлых погружений. Все эти рассказы, что я писал, про соску, про слонов, про водородную бомбу и исчезновения, про то, как я появляюсь из будущего и помогаю сам себе в прошлом, будто ангел-хранитель самого себя… все они были там, я просто не мог их вспомнить и сочинял заново перед пустым листом бумаги. А может, и наоборот, я сочинял рассказы, а потом проживал их, погрузившись в кому, - какая, к черту, разница?
- Есть только одна неувязочка, - сказал вдруг Хабибуллин, и ручка выпала из его пальцев. - Если Канада - выдумка, авиакатастрофа - выдумка, то и твоя кома - выдумка? А как кома может быть выдумкой, если как раз посредством комы ты все это и выдумываешь? Получается вода в сосуде и сосуд в воде одновременно. И потом, если кома - часть твоего рассказа, то как же быть со мной?
Часть моего последнего рассказа, должен был бы он сказать.
Очередная кома не приходила. Я безнадежно прождал ее больше месяца.
Как оказалось, я стал зависимым от своих провалов, как наркоман. Мне не терпелось окунуться в ту жизнь, тем более сейчас, когда я научился вспоминать. Я хватался за перо, как наркоман за шприц, но знакомое возбуждение не овладевало мной. Чем больше я хотел комы, тем настырнее она не приходила. У меня начались настоящие ломки. Последний рассказ, вот этот самый, оставался незаконченным. Видимо, все-таки зря я выстрелил сам в себя там, в туалете международного аэропорта.
В один из дней я сидел на диване и все еще надеялся на долгожданный "нырок", а он не приходил. Вдруг я начал биться головой о стену, а затем - в бешенстве жечь свои рукописи.
Занялся пожар. Спасаясь от огня, я вылез на балкон. Языки вырывались наружу и хватали меня. Я почему-то не кричал, а смотрел на происходящее в молчаливом ужасе. Дыма тоже не было, горело сухо. Мне вдруг показалось, что как раз сейчас я переживаю все это, находясь в коме.
Громко лопнули стекла. Запузырился лак на поручнях. На балконе больше невозможно было оставаться. Я решил дождаться, пока догорит, забравшись на карниз. Уцепившись за цинковую водосточную трубу, я сделал шаг. Труба очень легко отошла от стены, и мой шаг растянулся на пару метров. Я понял, что сейчас рухну с седьмого этажа, и улыбнулся, сжав трубу в объятиях, как любимую девушку. Но какие-то провода не дали ей отойти от стены дома, я скользнул вниз, как пожарник по тревоге, и влетел в распахнутое окно соседской квартиры, только этажом ниже.
Посреди комнаты, которая оказалась кухней, стоял испуганный долговязый очкарик в черных каучуковых перчатках и смотрел, как я лечу на него. Кухня была какая-то странная. Тех мгновений, что длился мой полет, мне хватило, чтобы удивиться: вместо кастрюль и банок с крупой кухню очкарика загромождали какие-то распотрошенные компьютеры, соединенные проводами. Посреди всего этого находился огромный эмалированный таз, над которым курилась дымка. Очкарик варил огромный борщ из компьютерных внутренностей. На мгновение я увидел за этой дымкой строящийся коттедж, выгоревшее небо и облачко, но только на мгновение - вслед за этим я нырнул в самую длинную кому, где и проживаю сейчас, друзья мои, вместе с вами мой последний рассказ.
- Все? - осведомился Полежаев, когда тишина чересчур затянулась.
- Так точно, все, - по-военному ответил Хабибуллин.
Он швырнул желтого бегемотика на пол и принялся исступленно давить каблуком, пока от игрушечного диктофона не осталась кучка пластмассовой трухи.
- Ну что ж…
Полежаев слез со своего кресла, прибегнув к помощи Вилены, которая услужливо подставила ему ручку.
- Тогда подытожим.
Полежаев приблизился к койке со Степаном, полы его плаща волочились по полу. Издатель пригнулся, попытавшись увидеть сквозь стекла черных очков.
- Идите-ка оба сюда! Получается, что мы выдуманные, а он настоящий. Он видит в своей коме сейчас вот это все: вас двоих, меня, себя на койке, бивни вот эти, диктофон, красную кнопку с черепом, - а мы видим его, так?
Хабибуллин и Вилена молча кивнули головой, причем Вилена посмотрела в пол, а Хабибуллин окинул взглядом приборы по сторонам у изголовья Степана, внимательно.
- Получается, кома - в рассказе, а рассказ - в коме. А при чем здесь тогда эта кнопка? Она же всего лишь часть рассказа, его конец, последний штришок. Он задумал, что мы на нее нажмем и на этом рассказ закончится, ну и ради бога! Мы как персонажи исчезнем, а он что - проснется? Нырнет в новый рассказ? Давайте нажмем. Я - за. По-любому он так задумал, смотрите: я - злой персонаж, одет в черное, этакий дьявол, хочу его убить. А вы - наоборот, в белом. - Полежаев фамильярно хлопнул врача по плечу. - Так что, ангелочек вы наш, приступим?
Хабибуллин посмотрел на наручные часы, раскрыл тетрадку с попугаем на обложке и что-то накарябал на последней странице.
- Распишитесь вот здесь.
Полежаев взял ручку и нехотя поставил размашистую роспись с витиеватой заглавной буквой.
- А теперь вы.
Вилена застенчиво накарябала нечто, напоминающее крестик.
- Гм… - Хабибуллин обвел присутствующих взглядом, и лицо его омрачилось. - Осталось выяснить: кто же нажмет на кнопку?
- Только не я! - быстро воскликнула Вилена, как будто только этого вопроса и дожидалась.