Никакого притворства в таком поведении не было. Сержант Грызлов был то, что называется "зубец", то есть служил по уставу с намерением заслужить честь и славу. Согласно устава и сержантских правил, в первой половине дня он обращался с писателями как с молодым пополнением, которое надлежало всемерно уничижать, дабы пополнение понимало, куда попало,- а во второй смотрел на них как на писателей, приехавших в часть. В сущности, главной воинской добродетелью, которую Грызлов, конечно, не формулировал для себя по незнанию некоторых слов, но чувствовал печенью,- как раз и было такое стопроцентно ролевое поведение, когда все связи, кроме предусмотренных субординацией, упраздняются. Грызлов наверняка был бы нежен со своей матерью, прибудь она в расположение роты на так называемый родительский день, когда родители раз в год допускались к солдатам официально,- но попадись она ему в качестве молодого пополнения, он бы и ее заставил заниматься шагистикой и подтягиваться на турнике, поскольку в этом контексте она была бы уже не мать, а человеческий материал; этот сержант нравился Плоскорылову, замполит обращал на него самое серьезное внимание, хотя Грызлов и не принадлежал к варяжскому роду. Грызлов, несомненно, был из самого что ни на есть коренного населения, кондового и неразвитого, но он обладал солдатской жилкой - не косточкой, подчеркивал Плоскорылов, косточка бывает только у варяжского контингента, но жилкой. Грызлов умел принимать ту форму, в которую его залили - или, в данном контексте, затянули; далеко не все коренное население обладало такими способностями, но оставить от него стоило только эту, гибкую и сознательную часть.
На вопрос о творческих планах Струнин в последнее время отвечал часто. Других вопросов ему почти не задавали. Он откашлялся и солидно начал:
- Знаете, в моем творчестве всегда большую роль играла наша армия. Я считаю, что если поставить рядом педагога, допустим, и офицера,- то лучшим педагогом окажется офицер. Или если водителя и офицера. Или, допустим, дрессировщика и офицера. Во всех отношениях лучше окажется офицер. Я всегда любил русское офицерство. В нем есть, согласитесь, какая-то особенная выправка, выпушка. И вот я думаю написать сейчас книгу об офицерстве, как оно сложилось, как стало настоящей воинской аристократией,- о лучших русских офицерах со времен Ивана Грозного. Хотелось бы дать такой, знаете, групповой портрет или даже венок, хотелось бы возложить его на русское офицерство, которое грудью пробило России дорогу к морю, которое прикрыло всем телом братские славянские народы, которое отличается всегда удивительной чистоплотностью… Вот если я сочту себя достойным, то приступлю немедленно к этой книге. Думаю, что достойное место в этой галерее блестящих русских офицеров займет генерал Пауков, руководящий той самой дивизией, которая сейчас гостеприимно встречает нас. Я ответил на ваш вопрос?
- Так точно,- радостно отчеканил Грызлов.- Р-рота! Еще вопросы!
- Товарищ краб второй статьи,- неуверенно произнес рядовой Сапрыкин,- расскажите, пожалуйста, о ваших творческих планах.
Струнин откашлялся.
- Знаете,- начал он,- в моем творчестве всегда большую роль играла наша армия. Я считаю, что если поставить рядом, скажем, врача и офицера, то лучшим врачом окажется офицер. Или если, допустим, престидижитатора и офицера, то лучшим престидижитатором окажется офицер. Офицер умеет все, его этому учили. В русском офицерстве есть какая-то особенная мастеровитость, ухватчивость. И вот я думаю сейчас написать книгу об офицерстве, как оно сложилось в особенную касту, в орден меченосцев. Как вообще становятся офицером, почему не всякий, а только избранный достоин этого звания. Хотелось бы, знаете, сплести такой венок или даже косичку, и возложить это на русское офицерство, которое лбом пробивало России дорогу к морю, которое прикрыло грудью братские славянские народы, которое отличается всегда удивительно приятным запахом… Вот если я почувствую в себе силушку, то я приступлю немедленно к этой книге. Думаю, что одно из первых мест в галерее блестящих офицеров займет генерал Пауков, которому вверена сейчас наша писбригада. Я ответил на ваш вопрос?
- Так точно!- ответил за Сапрыкина Грызлов, которому было видней.- Р-рота! Вопросы товарищу крабу!
- Товарищ краб второй статьи,- отчеканил другой зубец, явно будущий сержант рядовой Сухих.- Ваши творческие планы!
- А волшебное слово?- грозно произнес Грызлов.
- Пожалуйста!- отчеканил Сухих.
Струнин откашлялся.
- Знаете, начал он,- в моем творчестве всегда большую роль играла наша армия. Я считаю, что если поставить рядом, скажем, мать и офицера, то лучшей матерью окажется офицер. Или если, допустим, верблюда и офицера, то лучшим верблюдом окажется офицер. Офицер умеет все, он так обучен. В русском офицерстве есть какая-то особенная округлость, уютность. И вот я думаю сейчас написать книгу об офицерстве, как оно сложилось в теремок, в сундучок. Как вообще становятся офицером, почему не всякий, и хотелось бы сплести сеть, вязь… которое ногой открыло России дверь к морю и попой, попой своей прикрыло славянские народы… Вот когда меня как следует разопрет, то я тут же. Думаю, что не обойдется без генерала Паукова… ххо! Когда же обходилось без Паукова? Весь наш писдом ему признателен… Я ответил на ваш вопрос?
- Так точно!- очнувшись от короткого сна (в русских войсках все умели засыпать в любую свободную минуту), бойко ответил Сухих.
- Р-рота!- скомандовал Грызлов.- По одному на выход! Благодарю вас, товарищи писатели!
6
Вечером, перед сном, писатели ссорились.
- А ведь вы еще в девяносто девятом году,- начинал Грушин.
- Эка вспомнили!- зевал Гвоздев.- Если вспомнить, что вы про Банана писали…
- А я помню, помню. И что я писал, и что вы писали. И вот господин Струнин что писал. Помните, Струнин? Я особисту-то могу и номерочек указать, и журнальчик…
- Вы всегда мне завидовали!- с надрывом выкрикнул Струнин.- Всегда! Вы не отличаетесь чистоплотностью, у вас от ног пахнет!
- Вы больно отличаетесь… Я знаю, что ваша фамилия Стрюцкий.
- Господа,- пытался всех урезонить Курлович.- Мы интеллигентные люди… Мы творческие люди, господа…
- А вы молчите, не лезьте в русский спор!- прикрикивал на него Грушин, тотчас забыв, что Струнин тоже не совсем чист. На фоне Курловича он был все-таки свой.- Я вот доложу особисту, что вы писали о хазарстве в девяносто шестом году…
- Прекратите, стыдно!- вступал в спор Козаев, один из творческого тандема КозаКи, сочинявшего боевики о похождениях русского спецназа.
- Мы на фронте все-таки,- поддакивал его соавтор Кириенко.
- На фронте вы…- ворчал Грушин.- Боевички… Поставщики бульварного чтива…
КозаКи его не слушали и удалялись в свою избу. Там им предстояло до утра ваять шестнадцатый роман о похождениях своего сквозного персонажа, офицера спецслужб Седого. "Мы люди государевы,- приговаривал Седой, топча ослизлые внутренности шахидки,- люди служилые…". Книга должна была уйти в издательство не позднее пятнадцатого августа - за опоздание КозаКов могли открепить от пайка.
А Грушин, Гвоздев и Струнин долго еще переругивались в темноте - и, словно вторя им, лениво брехали и чесались баскаковские собаки.
глава четвёртая
1
Плоскорылов весь день чувствовал, что вечером его ожидает нечто приятное; он носил это приятное глубоко в душе, опасаясь бередить и тем обесценивать. На самом деле, конечно, он боялся себе признаться в одной штуке, то есть еще не придумал для штуки такого объяснения, которое позволяло бы уважать себя еще и за нее. Дело было в том, что вечером ему предстояло соборовать Воронова,- напутствовать казнимых входило в прямые обязанности капитна-иерея, и всякое честное исполнение своей обязанности было Плоскорылову отрадно; но ни к одной из своих многочисленных обязанностей не относился он с такой интимной, почти стыдной нежностью. Всякий раз, как кого-нибудь казнили, это наполняло душу Плоскорылова восторгом, умилением и еще той не вполне понятной истомой, которую он чувствовал при звуках пения девы Иры. Эта истома была недвусмысленно любострастного свойства, и потому-то капитан-иерей боялся вдаваться в самоанализ.